..»
X
Шел четырнадцатый день наступления. Мороз стал еще злей. Не было в степи ни хат, ни землянок, чтобы укрыться от жестокой стужи. И все же солдаты говорили: «Хорошо, что зима, хорошо, что мороз». По ночам зажигали железные и чугунные печки в кузовах брошенных немецких автомашин и самолетов, жгли каучуковые шины, которые часами горели жирным зловонным пламенем. Одежда, лица и руки бойцов покрывались черной копотью. На рассвете, вылезая из кузовов автомашин и из кабин самолетов, даже близкие друзья не узнавали друг друга: светловолосые парни становились похожими на негров. На черных лицах лишь поблескивали глаза, белела полоска зубов. Узнать друг друга можно было только по голосу, но и голоса менялись: многие простуженно сипели, хрипели. Иногда загорались самолет или машина, в которых был разведен огонь, и тогда целые роты сбегались погреться вокруг такого костра; никто теперь не опасался немецких самолетов: уже несколько дней в тяжелом хмуром небе не было слышно ни ноющего звука «юнкерсов», ни пронзительного воя «мессершмиттов», ни отдаленного мурлыканья «фокке-вульфов». Только по ночам над степью пролетали немецкие транспортные самолеты, спешившие сбросить продовольствие окруженным в Сталинграде войскам Паулюса. Аэродромов у немцев больше не было. Немецкие летчики всматривались в окутанные мраком степи и развалины Сталинграда, выискивали мерцающие сигнальные огни на земле, спешно сбрасывали свой груз и улетали. Вскоре, разгадав условный сигнал, советские бойцы, услышав звук немецкого самолета в небе, выстраивались в степи треугольником и ручными фонариками давали знаки летчикам. Ящики с сухарями, консервами, шоколадом и сигаретами падали в расположение советских войск. А окруженные немцы погибали от голода и мороза в подвалах и развалинах Сталинграда.
Немцы с судорожным остервенением силились удержать Гумрак. Это была их последняя надежда, единственное средство хотя бы на день, на два дня оттянуть неизбежный конец. Засевшие в станционных зданиях Гумрака немцы поэтому в исступлении стреляли в советских парламентеров.
И страшен был конец тех, кто не сложил оружия. Здание станции было охвачено дымом и пламенем. Сотни снарядов обрушились на него. Когда погасло пламя и рассеялся темный дым, в живых не осталось ни одного немецкого солдата. Остались лишь груды обугленных трупов.
Враг оставил в Гумраке более пятидесяти транспортных самолетов, сотни тяжелых орудий с торчащими в небо длинными стволами, танки, бронемашины, тягачи, десятки паровозов, автобусы, грузовики, несколько тысяч минометов, пулеметов. Издали эта громада мертвой военной техники казалась городом с домами, площадями, улицами. А вблизи глаза человека видели лишь картины опустошения и смерти.
Всюду лежали сотни, тысячи трупов, валялись груды барахла: коробки из-под пудры, флаконы духов, бруски мыла с пестрыми этикетками, банки с кремом, вазелином, бритвенные принадлежности, термосы, кусочки сухого спирта в пластмассовых и стеклянных баночках. Чего только не увидел бы здесь внимательный и любопытный взгляд: гребешки и зеркальца, ручные фонарики и зажигалки, письма, запечатанные и выпавшие из конвертов, губные гармошки, фотографии и фотобумагу в черных пакетах, иллюстрированные журналы с портретами Гитлера, игральные карты, сонники, напечатанные старинным готическим шрифтом, тюбики губной помады, разбитые ящики с серыми, от сырости потемневшими сигаретами, фотографии голых женщин, порнографические альбомы... и трупы, трупы... ...Наступила темнота, и картина великого разрушения скрылась от человеческих глаз. В кузовах автомашин и в кабинах самолетов зажглись огни, костры и костерчики в металлических бочках, банках... Черным огнем горела резина автомобильных шин. Сидя возле самодельных печек в густом вонючем дыму, бойцы грелись, беседовали, радовались, что и сегодня остались живы, печалились о погибших друзьях. Каждый день был как целая жизнь, полная событий, радости, горя, страха, труда.
— Мне кажется, что мы десантники, летим на задание,— сказал сидящий у самодельной печки в кабине транспортного самолета боец.— И не жаль вам, ребята, что мы портим этот самолет, ведь он уже стал нашим... Завели бы мотор и полетели!
— Ты сам себя пожалей, дурья голова,— сказал лейтенант с толстой и короткой шеей.— Человек — самый большой капитал, пойми. Жалеешь... Выйди на мороз и замерзни, как эти фрицы. Может быть, немецких мертвяков тебе тоже жаль?
— А вам их разве не жалко, товарищ лейтенант? — спросил тот же боец.
— Мне? — спросил лейтенант.— Мне, великому Павлу Ухабову, жалеть их? Будь моя воля, я немцев не брал бы в плен, ни одного фрица не оставил бы в живых. И эти их машины я бы превратил в пепел.
— И машины тоже, по-вашему, виноваты, товарищ лейтенант? — спросил другой боец.
— А чем фрицы убивали нас, наших мирных людей? Ясно! Оружием и этими вот машинами. Их солдаты тоже так говорят: «Мы не виноваты, нам приказывает фюрер». По-моему, все виноваты,— надо
уничтожить, сжечь и фрицев, и фрицевскую землю, и все эти фрицевские машины.
— А вот генерал нам не так говорит, товарищ лейтенант,— ответил боец.
— Генерал говорит эдак, а я, лейтенант Ухабов, говорю так. Я девятнадцать месяцев нахожусь в боях. Три раза был ранен. А вот выжил. А сотни тысяч таких, как я, не выжили. Они, может быть, в тысячу раз лучше нас с тобой были... И если сам я вернусь домой и увижу хату свою сожженной, убитыми мать и отца, то спрошу себя: зачем я гнал пленных фашистов в тыл, чтобы они не подохли от холода и голода, почему не перестрелял их, как бешеных собак? Генерал говорит другое? Пусть себе говорит. Ему ведь приказывают сверху.
— Почему сверху, товарищ лейтенант? Говоря по совести, и у меня не поднимается рука стрелять в пленного, а я не сверху, я снизу,— возразил первый, начавший разговор боец.— А я тоже ранен три раза. Нахожусь на войне с первого дня, с первого часа.
— Вижу, догадываюсь — ты агитатор,— сказал Ухабов с насмешкой.
— Это верно. Догадались, товарищ лейтенант, потому что увидели: я правду говорю.
— Ты не ученик ли Бурденко? А вот фрицы не думали о нас.
— Потому что они фашисты.
— Ты не переводи разговор на политику,— раздраженно сказал Ухабов,— я плохой политик. Я солдат. Я прямо говорю: сегодня мой самый счастливый день, потому что с самого начала войны я еще не видел столько немецких трупов, сколько сегодня в Гумраке. Я беспартийный товарищ, но я патриот.
Ухабов замолчал, прислушался. Высоко в небе гудел мотор немецкого транспортного самолета.
— Пошли на охоту, ребята,— сказал Ухабов, открыл дверь и прыгнул вниз, с шумом упал на снег. Вслед за ним выпрыгнуло несколько красноармейцев. Выстроившись треугольником на расстоянии двадцати — тридцати шагов друг от друга, они стали сигналить трофейными ручными фонариками, зажигая их и гася, зажигая и гася. Самолет, покружившись некоторое время, ушел, звук его мотора затих.
— Черти соседи опередили нас,— сердито сказал Ухабов.
И в самом деле, в степи, от Гумрака до Сталинграда, в десятках мест советские бойцы усердно сигналили
немецким транспортным самолетам. Это стало для бойцов увлекательной спортивной забавой.
Бойцы, оставшиеся сидеть в кабине, встретили неудачных охотников смехом и шутками.
— Ну, ни пуха ни пера!
— А кому-то ведь достался шоколад!
Вскоре возобновился неоконченный спор. Правильно ли поступает высшее командование, что запрещает расстреливать пленных, уничтожать трофеи?
Солдаты не соглашались с Ухабовым. А лейтенант упрямо повторял, что он не будет щадить фрицев,— он, Павел Савельевич Ухабов, остается при своей точке зрения...
XI
Кто-то прикладом автомата постучался в дверцу самолета.
— Видчыняйте, ребята, открывайте! — послышался знакомый всем простуженный голос.
— Парторг! — сказали бойцы.
— Твой учитель,— усмехнулся Ухабов в сторону спорившего с ним красноармейца.
В кабину забрались Бурденко и Гамидов.
— Из первой роты принесли вам немножко подарков,— сказал Гамидов.— Гитлер специальной почтой отправил для своих генералов, а почтальон по ошибке нам вручил.— И Гамидов стал вытаскивать из мешка плитки шоколада.
Бурденко смотрел на почерневшие от копоти лица. Толстые куски резиновой шины горели в металлической бочке, и из отверстия, проделанного в ее середине, валил черный дым. Стены и потолок кабины, кресла, занавески на окошечках — все было покрыто толстым слоем копоти.
Гамидов рассказал, как удалось обмануть немецкого летчика. В роте каким-то образом стало известно, что со вчерашнего дня немецкий сигнал изменился. Три бойца стали по углам треугольника, зажигая и гася фонари, а сам Гамидов стоял в центре и направлял свет своего фонаря прямо в небо, не гася его. Это был новый, со вчерашнего дня установленный немцами сигнал. И в самом деле — вскоре заглох шум мотора, и немецкие подарки стали падать на землю. Правда, они упали метрах в ста от расположения роты, но ребята сразу же их нашли.
— Кушайте, ребята, поправляйтесь.
— Не боишься начальства, Ухабов? — спросил вдруг Бурденко.— Чему самолету цины нема, а ты его спалышь. Сгорыть.
— Ну и к лешему его, он не дороже наших жизней. Бурденко улыбнулся.
— Не маю я совести, хлопци, гнать вас на мороз, а так тоже нельзя. Вы разумиете, що це за богатство? Це ж наше!
— А товарищ лейтенант по-другому говорит,— сказал боец-«агитатор».
Ухабов прервал его.
— Не спеши капать на меня, докладчик. Я и сам могу сказать парторгу, какая у меня точка зрения.
— Изложи, послухаем.
— Я знаю, что ты, товарищ парторг, скажешь — «ухабовщина». Что ж поделаешь, я привык к ярлыкам, это моя судьба.
Бурденко и Гамидов внимательно слушали Великого Павла Ухабова.
— Гитлер и Геринг, когда начали войну, дали наказ: убивайте, убивайте и еще раз убивайте, мы освобождаем вас от химеры, называемой совестью. Я эти слова хорошо запомнил. Почему ж мы должны чувствовать укоры совести? Это будет слабостью духа с нашей стороны. Ведь и у нас лозунг: уничтожить оккупантов, что пробрались на нашу землю, уничтожить до последнего человека. Теперь слушайте меня дальше, насчет этих трофеев. После войны я не пожелаю путешествовать на этом проклятом фашистском самолете. Я сяду на самолет, построенный руками советских людей. А вот с этого падали бомбы на наших матерей и отцов. Сжечь их все надо! Хотите, называйте это ухабовщиной, а вот такое мое мнение!
Бурденко снисходительно усмехнулся.
— А ей-богу, ухабовщина, Павел Савельевич. Ты все хочешь показать, что Ухабов всих храбрее, билыпе всих ненавидит ворога. Ты играешь, як плохой артист, и играешь фальшиво. А знаешь, Ухабов! Мы зараз воюем не тилькы за нашу витчизну, но и за освобождение Германии и нимецького народа!
— Ну уж это ты перехватил, парторг! — засмеялся Ухабов.— Я не воюю за освобождение Германии и никогда бы не стал воевать за такое дело.
— А для чего ты воюешь, хотил бы я знать? И добре воюешь!
— Я плохой политик,— ответил Ухабов,— а ты меня все тянешь в политику. Я знаю, что надо уничтожить врага, и когда уничтожаю — рука у меня не дрожит.
— Це теж политика. А якого ворога ты уничтожаешь, для чего?
— Что мне отвечать? Воюю за Родину.
— Це уж ты сказал. А потим?
— Потом — для себя... для своей судьбы, для своего счастья. В старой армии, говорят, когда солдат получал три георгиевских креста, ему давали дворянское звание. А у нас такому почет, хорошая работа. Врать не буду: я хочу после войны вернуться с орденами, чтобы каждый бюрократ не колол орехи на моей голове. Правда, голова у меня крепкая. Я многое выдержал, но всю жизнь так жить нельзя! И я ведь могу судить других. И я хочу получить право напомнить после войны о своих заслугах и требовать от начальства для себя места в жизни. Меня до войны начальство не любило, многие меня оскорбляли. Вот я и хочу вернуться, чтобы вся грудь была в орденах, посмотрю, как мои начальники меня встретят.
Ухабов ударил себя кулаком по груди.
— Клетка здоровая,— снова усмехнулся Бурденко,— но по звуку удара я чую, что внутри пусто!
Глаза Ухабова гневно сверкнули:
— Почему вы оскорбляете меня, парторг, какое вы имеете право насмехаться надо мной?
— Ни, не оскорбляю, лейтенант,— спокойно сказал Бурденко, положив Ухабову на плечо свою большую, потемневшую от копоти руку.— Ты все беспокоишься за внешнюю сторону груди, а внутри що? Пусто? Це ж дуже плохо!
Бойцы с интересом следили за спором парторга с Великим Ухабовым.
— Тыльки будьте осторожны, хлопци, не дай бог, загорится цей чортов самолет. Ох, тогда и мни и Ухабову достанется.
— Я возьму вину на себя, ты не бойся,— проговорил Ухабов.
И, удивительное дело, именно в этот момент распахнулась дверца, и в кабину вошел начальник штаба дивизии полковник Дементьев.
Все сидевшие вокруг печки поднялись. Дементьев несколько мгновений вглядывался в стоящих перед
ним людей, но лица их были так густо запачканы копотью, что он никого не смог узнать.
— Как вам не стыдно, товарищи? Как вам не стыдно? Вы посмотрите друг на друга! Какой вид, кто скажет, что вы гвардейцы? Кто у вас старший, есть здесь офицеры?
— Я, товарищ полковник, лейтенант Ухабов.
— Ухабов?..— протяжно проговорил полковник Дементьев.— Такая обстановочка под стать Ухабову. Это как раз в ухабовском духе. Может быть, вам еще раз хочется попасть в военный трибунал?
Взгляд его упал на Бурденко. Он неуверенно произнес:
— Вроде этот черный галах — Бурденко? Ты тоже здесь? Вот уж от тебя не ждал этого. Ты тоже заразился ухабовщиной?
— Он только что вошел, товарищ полковник,— вмешался Ухабов,— вошел и предлагал нам уйти из самолета.
— От тебя я этого не ожидал, Бурденко,— повторил Дементьев, словно не слыша того, что говорил Ухабов.
— Совесть не позволяв гнать людей на мороз, товарищ полковник,— сказал Бурденко.
— А я, выходит, человек без совести, да? Ведь вы кровью захватили эти трофеи, товарищи, ценой жизни! Бессовестно же уничтожать драгоценные трофеи ради того, чтобы погреться часок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101