Всех их должны были принять в ряды партии.
Большей частью тут были молодые бойцы, но попадались и пожилые. Усатые дяди молчали, задумчиво курили. Они волновались больше, чем молодые.
Выходящих из землянки окружали, расспрашивали. Лица у них были бодрые, радостные. О чем комиссия спрашивает? В первую очередь — как воюешь, потом задают вопросы по истории партии, про съезды.
Подвижный боец маленького роста оживленно рассказывал:
— Спрашивают: «Какой был последний съезд партии?» Говорю: восемнадцатый, а девятнадцатый, говорю, будет после победы, когда установим всюду мир и освободим земной шар от фашистской нечисти... А они смеются, и батальонный комиссар Микаберидзе говорит: «Ты говоришь о той истории, которая еще будет». Я говорю: «Конечно, за это мы и воюем»,— а он мне: «Правильно говоришь, Качалов, надо смотреть вперед». Петрова спросили, как он считает, нужно ли уничтожить всех немцев. А у сержанта Петрова в Ростове фашисты убили его родителей. Он молчал, молчал, а потом и говорит: «Тех, кто пришел к нам в страну как захватчики». Подполковник ему сказал: «Хорошо ответил, мы врага ненавидим, но эта ненависть нас не ослепляет».
Из землянки вышел рослый боец — казах.
— Ну, Копбаев, хорошо прошло? Казах спокойно ответил:
— На пять с плюсом.
— На все ответил?
— Как снайпер.
При лунном свете видно было его широкое, цвета меди, лицо.
Этот боец показался Аргаму знакомым. Казах подошел к Аргаму.
— Здравствуй, приятель. Помнишь, как мы ночью задержали вас в Вовче с девушками? Красивые были девушки, жаль мне тогда вас было.
Казах добродушно улыбнулся.
...В землянку, где заседала парткомиссия, вызвали Ивчука и Аргама. Лица секретаря партбюро, командира полка и комиссара торжественны и доброжелательны. Секретарь вслух читает заявление Аргама Вардуни. Вот эти слова написал Аргам: «Если погибну в бою, прошу считать меня коммунистом». И он вновь переживает те чувства, что испытывал, когда писал свое заявление. О, это не простые слова, это жизнь его! Он не погиб во время рейда в тыл противника, он существует, он должен сегодня стать сильнее, чем был,— ведь партия его сейчас примет в свои ряды. Он не мог скрыть своего волнения.
Секретарь партбюро говорит:
— Свои заявления бойцы написали перед тем, как идти в разведку.
Командир полка добавляет:
— Привели «языка» и так неразумно потеряли.
Потом Аргаму задают вопросы. Аргам отвечает медленно, негромко. Потом секретарь зачитывает заявление Ивчука. Ивчуку задают вопросы, и Аргам слушает ответы товарища.
Единогласным решением партбюро полка Вардуни и Ивчук приняты в ряды партии.
Первой мыслью и первым желанием Аргама было увидеть Седу, сказать ей: «Поздравь меня, Седа, я принят в партию!» Больше он ничего не скажет ей, она все поймет. Она будет гордиться Аргамом.
В эти минуты суровый мир, полный военного огня и железа, казался Аргаму светлым, прекрасным. Сколько раз они с Седой могли умереть, но ведь они остались живы...
Ивчук с Аргамом подошли к санчасти полка. В высоком весеннем небе светила луна, светили ракеты. Казалось, что ракеты так же вечны, как и звезды, как и луна.
Из землянки вышла девушка.
— Аник! — весело, громко окликнул ее Аргам. Она молча смотрела на него.
— Аник!
Она продолжала молчать.
«С Каро что-то случилось»,— подумал Аргам.
Аник вдруг обняла его и зарыдала.
— Аргам джан, Аргам...
Аргам не задавал вопросов. Ясно было — стряслась беда с Каро.
— Седы нет, нашей Седы нет,— сквозь слезы проговорила Аник.
Земля вдруг ушла из-под ног Аргама, колени ослабли, в глазах потемнело.
...Страшное известие потрясло Аргама.
Он не смог совладать со своим горем,— то его охватывали бурные приступы отчаяния, то он впадал в глубокое уныние, не в силах шевельнуться, произнести слово.
Бурденко тихо говорил Аргаму:
— Колы уж так, братик ты мой, скажи: а мни що робыты? Маты, сестры, братья —там, в Чернигове. И знать, кто из них живой? Мабуть я все время должен лежать на земли и плакать, и руки у мене ослабнуть, я не зумию стрелять, и нимцы придут и потопчут мени.
Гамидов приберег Аргаму свою порцию водки. Мусраилов принес ему банку мясных консервов, которую несколько месяцев хранил в вещевом мешке.
— Ей, а кардаш, ачсан! — сказал Гамидов. Аргам покачал головой — вид еды вызывал у него
тошноту.
— Если не кушаешь, то поспи, отдохни, вот тут ложись, здесь мягкие ветки.
Аргама вызвали в военный трибунал свидетелем по делу Меликяна.
Тяжело было Аргаму смотреть на подсудимого, тяжело было давать против него показания. Мучительно было глядеть на знакомого много лет, пожилого человека, которого Аргам сгоряча огрел автоматом.
И Аргам облегченно вздохнул, когда Меликян после решения Военного совета явился в роту.
А Меликян не сердился, он обнял и поцеловал Аргама.
— Теперь мы будем с тобой вместе, Аргам джан, вместе будем воевать.
Бойцы дружелюбно встретили Минаса. Проступок, совершенный им, больше не вызывал у них гнева.
В роте все звали Минаса «папашей», и Аргам с каким-то особым, действительно сыновьим чувством произносил это слово. Минас часто шутил, порой сердился, вспыхивал, читал парням нравоучения, но никто на него не обижался. Казалось, он всегда был рядовым бойцом и всегда останется бойцом.
XXVIII
Аргама вызвали в политотдел для вручения кандидатской карточки. Об этом ему сообщил Ираклий, рана которого уже зажила. Ираклий стал теперь парторгом батальона, был представлен к званию младшего лейтенанта.
— Аргам джан, будешь в городе, навести могилу Седы,— сказал Меликян.— Седа очень любила тебя.
В политотделе Тигран вручал красноармейцам партбилеты и кандидатские карточки. И на этот раз Аргам и Ивчук были вызваны вместе. Билеты в красной обложке и серые кандидатские карточки лежали на столе перед Тиграном. Он ответил на приветствие бойцов и посмотрел в список.
— Николай Федорович Ивчук!
— Я! — отозвался Ивчук.
Тигран левой рукой протянул Ивчуку кандидатскую карточку, правой пожал ему руку.
— Поздравляю, товарищ Ивчук. Мы уверены, что вы будете высоко держать звание коммуниста.
Ивчук был взволнован, Аргам увидел слезы на его глазах.
— Даю слово, товарищ батальонный комиссар! Тигран снова посмотрел в список.
— Аргам Саркисович Вардуни.
— Я! — крикнул Аргам, как будто Тигран видел его впервые.
Аршакян протянул ему кандидатскую карточку.
— Поздравляю, товарищ Вардуни.
И после короткой паузы продолжил:
— Кандидатский стаж — это время серьезной, ответственной проверки. Кандидат должен на деле доказать, что достоин стать членом партии. А член партии не падает духом при самых тяжелых испытаниях, не зазнается от успехов.
— Даю слово быть достойным звания члена партии,— тихо произнес Аргам.
— Желаю вам удачи,— сказал Тигран и крепко пожал Аргаму руку. «Почему он сказал эти слова одному лишь мне, не сказал того же Ивчуку?» — подумал Аргам, выходя из комнаты. Должно быть, Тигран по-прежнему считает его слабым человеком.
Вместе с Ивчуком они молча шли по улице. Вот знакомые ворота, вот двор, а дома не стало. Чернела одна лишь печь, да торчали обугленные балки.
— Коля! Сыночек! — крикнула мать.
— Коля! Аргам! — откликнулась эхом Шура. Бойцы вошли в погреб, где теперь ютилась Вера
Тарасовна с дочерью. Подойдя к Аргаму, Вера Тарасовна поцеловала его в лоб.
— Одно у нас горе.
Шура, молча опустив глаза, подала Аргаму руку. Никто из Ивчуков не плакал. Вера Тарасовна произнесла:
— Ну, вот... Остались мы с Шурой одни, Миши нет, Седы нет. Она тоже родной нам стала.
Потом они пошли на могилу Седы и Миши. Шли медленно, всю дорогу молчали.
Они долго стояли у могильных холмиков, потом присели на скамеечку. Аргам пересилил слезы. Нет, нет, слезы не нужны,— не рыдания, а эта тишина выражала безысходность горя.
Первой заговорила Вера Тарасовна:
— Похоронили как брата и сестру под этой вот яблоней.
Несколько ветвей яблони, покалеченных бомбовыми осколками, беспомощно свисали к земле, а на здоровых ветках уже набухали почки. Пройдут недолгие дни, почки раскроются, станут цветами, ветер всколыхнет листву над могилами армянской девушки и маленького украинского мальчика, белые лепестки яблоневого цвета осыплются на могильные холмики.
Вот здесь, в земле, Седа, под этим могильным холмом ее слова, ее улыбка, смех, ее любовь, ее надежды, милые мечты...
И Аргам, стиснув зубы, молча, в душе, твердил свою клятву:
«Клянусь, клянусь, над могилой твоей клянусь, Седа...»
— Что же, пошли, товарищи,— сказала Вера Тарасовна.— Да будет нашим дорогим земля пухом... Ведь жизнь продолжается — Шуре надо на работу в городскую библиотеку, а утром рано мы должны идти рыть окопы.
Аргам удивленно посмотрел на Веру Тарасовну.
Она своему сыну и его другу-солдату сказала
«товарищи»... Какая-то особая сила была в этом слове, когда его произносила скорбящая мать. «Эта женщина — героиня,— она как Арусяк Аршакян»,-— подумал Аргам.
...По дороге в полк Ивчук и Аргам встретили бойцов, также получивших партийные документы. Они вместе пошли полем. Копбаев показал рукой на осевший весенний снег, на обнажившиеся из-под снега холмы и сказал:
— Есть у казахов хорошая песня... «Ночь стала днем, зима — весной».
Аргам оглянулся на город.
Ему казалось, что он различил среди развалин домов яблоню, стоявшую над могилой Седы. И Ивчук, нахмурившись, смотрел в сторону города.
— Видно, будет большое наступление,— сказал он. Аргам вдохнул вечерний, прохладный воздух.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
Казалось, окончательно пришла весна. С ветвей падала капель, снег таял, ручьи журчали в оврагах и в кюветах вдоль грейдерных дорог. Там, где снег стоял, над землей поднимался прозрачный голубоватый пар. Снаряды, взрываясь, вздымали влажную землю, хрусткие куски слежавшегося снега, брызги талой воды. И вдруг завыл ледяной ветер, началась злая метель. И вновь весна ушла с полей, ушла из души человека.
И все же она победила. Земля открыла лицо свое, природа проснулась, удивлялась всему, что происходит под весенним солнцем. В эту весну не пахари пахали землю, ее разрывали снаряды, никто не бросал семян, танки давили гусеницами нежные весенние ростки. И все же земля ожила, покрылась зеленью, запестрела луговыми цветами, зашумела молодая листва деревьев. Села и хутора, расположенные на склонах холмов, стояли в молодой зелени, в долинах горели на солнце красные маки. А снаряды все рыли, рыли землю, и черные ямины возникали среди молодой травы.
— Такой весны я в жизни не видал! — проговорил Мусраилов, глядя из окопа на поля тем особым, ласковым, внимательным взглядом, каким лишь крестьянин умеет глядеть на весеннюю землю.
— Ты зовсим мала детына. Много чего побачишь,— сказал Бурденко.
— Не будет такой красивий мест,— настаивал узбек.
— Дойди до Днипра, перейди на той берег, ось там побачишь красоту нашей украиньской земли.
— Пойдем еще, посмотрим,— улыбнулся Алдибек.— И твой Чернигов увидим. Пойдем, доберемся, не устанем, нога крепкий.
И он похлопал ладонью по голенищу своего кирзового сапога.
Много тоски и много радости принесла весна в сердце Тонояна. Но он ни с кем не говорил о своих чувствах. Этот сельский спорщик словно бы стал другим человеком, молчаливым, задумчивым, сдержанным. Он видел истерзанные корни растений и сразу распознавал их, печально смотрел на них, как на мертвых друзей, молчал. Или, бывало, идут они рядом с Бурденко,— Тоноян нагнется, сорвет какой-нибудь зеленый стебелек и начнет его жевать.
— Ты яку траву жуешь? — спрашивает Бурденко.
— Это синдз .
— Що?
Трудно объяснить по-русски названия трав и цветов, знакомых с детства. Вот на родном языке он мог бы рассказать об их вкусе и аромате.
— А це що? — спрашивал вновь Бурденко.
— Это стебель сибеха, понимаешь, сибех.
— Сибех? — удивленно повторял Бурденко.— Тысячу рокив знаю цю траву, но не знал, що це сибех и що цей сибех можно исты.
— Сибех — отличная травка,— говорил Арсен,— если потушить с маслом и яйцом.
Здесь встретились ему многие знакомые травы и растения: клевер и кукушкин лен; бычий язык и мята, росшие в сырых впадинах и по берегам ручьев, коровий чатрук и дикий чеснок, тахтик, багег и цахкавел, венок невесты, тимьян и конский щавель и много других скромных, безымянных, но знакомых Тонояну растений и цветов. Он их видел весной в долинах и на склонах холмов родного края. Все эти растения и травы были родными ему, такими близкими и знакомыми, как лица любимых детей.
И сладостная тоска охватывала душу крестьянина-бойца. Здесь те же деревья, что и дома: яблони и груши, черешни и вишня, слива. А многие деревья походили и не походили на деревья родной Армении. Верба напоминала родную иву, но у вербы крона пышнее, а листья — длинней и уже. Как красиво это дерево!
Рано утром, в сумерках или лунными ночами листья вербы казались серебристо-серыми, издали походили на листья пшатени. Плакучие ветки вербы отбрасывают густую тень, словно размышляют о земной жизни... Хороша и осина, растущая в сырых местах с вечно подвижной, трепещущей листвой. А сладко пахнущие акации, кусты жасмина, шиповник!
Как прекрасна Украина!
Сердце Арсена наполнялось болью при мысли о том, что эти плодородные земли заброшены, что на полях не колышется пшеница.
А весна не хотела знать войны, цвела, смеялась.
На фронте тоже почувствовалось весеннее оживление. Артиллеристы выбирали новые наблюдательные пункты, в стрелковых ротах пехотинцы по ночам рыли окопы, из глубокого тыла и из госпиталей шло пополнение.
В ротах были организованы расчеты новейших противотанковых ружей, в лесах и в лощинах притаились «катюши», затянутые брезентом. У разрушенных хуторов и в полевом кустарнике маскировались танки, зенитные пулеметы. Мелкие подразделения саперов по ночам разминировали проходы на ничейной земле. В полках и батальонах стали появляться высокие начальники — генерал Яснополянский, начальник политотдела Федосов;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101