Осколками снарядов обломило несколько ветвей на одиноком дереве, на скате холма после ночного обстрела чернеют новые воронки, безжалостно истерзано вражеским железом несжатое поле. Снайперы уверенно находят вчерашние ориентиры: маленькие кустики, голые стебли подсолнечника. Вот тот подсолнух сегодня не покачивает круглой головкой. Как далеко сегодня кружат те два ворона, что искали вчера трупы павших лошадей.
В дивизионной и армейской газетах часто писали о бойцах Дементьева. Начальник штаба полка Кобуров велел лейтенанту Атояну собирать газетные вырезки: пригодятся в будущем для истории полка. Капитан Кобуров был патриотом своего полка, но особенно гордился он работой полкового штаба. Кобуров считал себя военным мыслителем, был непоколебимо убежден, что лучше и глубже высших военачальников понимает общую обстановку. А помощник Кобурова, молчаливый лейтенант Мисак Атоян, беспрекословно верил в стратегический гений своего начальника.
В эти дни Кобуров как-то сказал Атояну:
— Хватит обороны, общее положение таково, что пришло время для большого наступления. Я уверен, что Ставка готовит прорыв, скоро пойдем на запад.
— Конечно, прорыв нужен,— и на этот раз согласился с Кобуровым Атоян.
На второй день после этого разговора пришел приказ оставить занимаемые рубежи и отойти на восток.
Кобуров, проложив на карте маршрут передвижения полка, растерялся.
— Коломак, Валки, Огульцы... Что это значит, товарищи? Отходим на Харьков — сдать его должны, что ли? Ничего не понимаю! Уж лучше здесь умереть, чем отходить на восток.
Но на этот раз Атоян не согласился с Кобуровым.
— Зачем умирать, товарищ капитан? Дело солдатское. Раз велят оставаться в живых, значит, пригодимся еще.
Полк оставил свои позиции до рассвета. Батальоны построились в колонны, шел мелкий, очень холодный дождик, ноги месили хрусткий ледок, стылую грязь. Ночь отступления казалась особенно мрачной и холодной. Люди, еще не получившие зимнего обмундирования, сильно мерзли.
Молча шагали бойцы батальона капитана Юрченко, покидая окопы, блиндажи, землянки, оставляя за спиной могилы погибших. Не видно было огоньков цигарок. Темные селения, раскинувшиеся окрест, холмы, леса, сама земля как будто спрашивали идущих: «Куда вы, почему вы покидаете нас?»
— Ох, и курить охота! — негромко проговорил Бурденко.
— Нельзя, потерпи,— прошептал Тоноян.
— Якось потерплю и без твоей указки,— неожиданно громко проговорил Бурденко.— Потерпи! Обрыдло мне це слово, сил бильше нема! Не можно все терпеть та переносить! А кто не терпит, що ему буде? Я знаю: приказ — закон! Приказ об отступлении — закон. А сердце мое горит.
— Умный ты человек, Бурденко,— проговорил Ираклий Микаберидзе,— а думаешь, у тебя одного сердце болит. Забываешь, что и другим тяжело. Когда генерал писал этот приказ, может, и он плакал. Не забывай про это.
— Ни, не забуваю,—сказал Бурденко, — ты так не думай обо мне, парторг Микаберидзе! Був бы я гене-
ралом, може и я бы приказал отступить. Чего ты споришь, товарищ Микаберидзе.
— Поспокойней надо быть, вот что.
— Не можу спокойно идти. Земля за ноги держит, кричит: «Стой, куда идешь?»
К рассвету батальон вошел в лес. Разрешили перекур. Солдаты курили, пряча огонек в рукав.
День вначале был ясный, солнечный. Холмы блестели, переливались, вспыхивали тысячами огоньков, словно усыпанные осколками хрусталя. Но вскоре небо снова затянуло осенними тучами, стал накрапывать дождь.
Тоноян старался не смотреть в сторону дороги, чтобы не видеть отступающие обозы, женщин и детей на подводах, нагруженных домашним скарбом. Какой знакомой стала за недолгие фронтовые дни эта душераздирающая картина! Тоноян видел подобное двадцать пять лет назад, и страшные картины турецкого нашествия снова ожили перед ним.
Послышался голос командира батальона, подхваченный командирами рот и взводов: — Воздух! Во-о-здух!
Тоноян увидел черные кресты на крыльях «юнкерса».
Завыли, засвистели бомбы, дрогнула листва деревьев, поднялся дым, посыпались комья земли. И сразу же послышался второй взрыв, за ним третий. И вдруг — тишина. И снова гул самолетов, круживших над лесом, свист, грохот взрывов.
Раздалась команда отбоя. Бурденко поднялся, очищая запачканную землей шинель. Он обернулся, взглянул на Тонояна.
Арсен поднес пригоршню чернозема к лицу, словно крестьянин, пьющий воду из родника. Земля черная, рассыпчатая, как пшеничные зерна, пахла знакомым томящим запахом.
— Ты що? — спросил Бурденко.
Арсен печально взглянул на него, на землю в ладонях, на вырытую бомбой воронку и сказал:
— Землю жалко.
Батальон построили в узкой лощине, вокруг поспешно вырытой братской могилы,— предстояло похоронить бойцов, убитых при бомбежке. Моросил мелкий дождь, Аршакян торжественно произнес:
— Товарищи, боец Тихон Ермаков накануне гибели получил вот это долгожданное письмо от своей матери. Я сейчас зачитаю его вам, товарищи. Храните его в своей памяти, никогда не забывайте его.— И, прикрывая ладонью бумагу от моросящего дождя, он стал читать:— «Дорогой наш сын Тихон, спешу сообщить тебе радостное известие. Твоя жена Галя сегодня родила сына. Чувствует она себя ничего. Говорят, что малый очень похож на тебя, и мы уже решили, назовем его Тихоном. Все, кто знает тебя, и родные, и знакомые, поздравляют и просят передать тебе поклон. Дай бог и тебе, сынок, и твоим товарищам здоровья, защищайте нас всех и жизнь твоего сына, маленького Тихона...»
В глазах Аршакяна показались слезы, голос задрожал.
— Так пишет мать нашего товарища Тихона Ермакова. Сейчас мы предадим земле наших боевых товарищей. Они погибли за родину. Но мы скажем им не «прощайте», а «до свидания», потому что мы вернемся на эту землю, за которую они отдали жизнь, и поклонимся им. До свидания, дорогие наши братья, спите спокойно, боевые товарищи.
А дождь все моросил. Он падал на поля, на опущенные головы солдат, стоявших вокруг братской могилы, на лица убитых.
Бойцы начали засыпать могилу, и вскоре среди пустого поля под дождливым небом вырос невысокий черный холм.
XIX
Нестройные стаи черных птиц с унылым криком летели на юго-восток. Бурденко толкнул в бок Арсена.
— Дывысь, тоже отступают...
К вечеру показался город Валки, расположенный в неглубокой котловине.
Город был мертв. Негустой дым прогоревших пожарищ стоял над ним. Возвращавшиеся с бомбежек вражеские бомбардировщики шли высоко в небе, не обращая внимания на разрушенный городок. На холмах, окаймлявших , город, молча сидели женщины и дети, неподвижным взглядом смотрели на дымящиеся развалины домов.
— Что вы тут, мамаша, делаете? — спросил молодой боец.
— А что нам делать, сынок? — ответила пожилая женщина в галошах на босу ногу, подвязанных веревкой.— Что нам делать, сынок? Сбежали из пекла, попалил нас немец, весь день бомбил, сколько народу пропало. От ада сбежали.
А из Валок все тащились старики, женщины, дети. Поздно ночью батальон дошел до деревни Рубановка, где должен был ждать получения нового приказа. Бойцы стали укладываться на сене в домах и хлевах, не спали только назначенные в боевое охранение.
Тоноян лежал рядом с Бурденко и Мусраиловым на шелестящем, сухом сене. Вчера никто из них и не мечтал о сне в теплом доме. Многие уже храпели, разбитые усталостью и бессонными ночами. Арсену не спалось. Он расстегнул ворот гимнастерки, несколько раз крепко потер лоб, голова сильно болела. Перед его глазами мелькали картины отступления, лица убитых товарищей, дома, окутанные дымом бомбежки. Когда они остановятся? Когда пойдут вперед? Когда снова настанет мир в великой стране? Как-то Вардуш принесла домой географическую карту Советского Союза, и карта заняла целую стену их комнаты. И враг дерзнул вторгнуться в великие просторы Советского Союза. Да разве люди смогут жить без Советской власти!
Тоноян словно спорил с кем-то. «Не верь тому, кто скажет, что мир изменится. Если есть солнце, то может ли оно погаснуть? И что будет с землей без солнца?»
Арсен пытался предетавить себе жизнь при фашистах, и все покрывалось угрюмой мглой: люди разобщены, поля не возделаны, с карканьем опускается на трупы замученных советских людей черное воронье.
«Не бывать этому, кто бы ни сказал, что так будет, не верь!»
А воздух в хатке, где спят десятки людей, становится невыносимо душным, тяжелым.
На рассвете в полусне Арсену стала мерещиться Араратская долина. Под весенним солнцем цветут абрикосы и сливы, раскрылись пунцовые и светло-розовые бутоны персиковых деревьев. Как чист и прозрачен воздух! Суетятся, поют скворцы. Вода журчит, растекается по виноградникам и хлопковым полям. Пшатени склонили седины над бегущей водой. Сегодня праздник, большой праздник. На фасаде колхозного клуба, построенного из розового туфа, развеваются флаги, слышится радио, во дворе клуба делают гимнастические упражнения пионеры. Среди пионеров и его Артуш. Как он вырос! Весело смеются его глаза, он смотрит на отца. А возле Арсена стоит Манушак.
— Ведь три года как ты ушел, конечно, он вырос,— говорит она и шепчет Арсену на ухо: — Очень стосковалась по тебе, солнце мое ясное, Арсен джан.
Тоноян проснулся от громкого командирского голоса. Бойцы, спавшие рядом с ним, повскакали с мест.
Рассвело. Пора было в поход. День стоял облачный, серый, но теплее вчерашнего. Землю окутал туман.
В батальонном строю шел Арсен Тоноян, и в душе его все еще стояло видение родного дома.

Поздно вечером, после двухдневного марша, батальон Юрченко прошел город Люботин и, не останавливаясь на отдых, продолжал движение.
Из штаба полка прибыл лейтенант Иваниди и, сообщив новое направление движения, присоединился к батальонной колонне. Информация, принесенная Иваниди, была невеселой. Фронт был прорван. Обстановка менялась с часу на час. Говорили о танковых десантах противника, о быстром продвижении и глубоких вклинениях вражеских мотоциклистов. Связи между советскими частями не было, целостность линии фронта порвалась.
Ночь всегда удобна для движения войск. Но если положение неопределенно, ночь становится тяжелой, тревожной, гнетущей. Окружные села и города, поля и леса словно оцепенели, замерли не дыша в непроглядной тьме.
Впереди, на далеком горизонте алело зарево пожаров, зажженных немецкой авиацией.
Бойцы не знали, что и над Харьковом стоит зловещее зарево. Они шли прямо на восток, и так же, по соседству, двигались другие части и подразделения их армии. Но к вечеру не стало видно параллельно двигавшихся воинских частей. Все они словно бы внезапно исчезли куда-то. Не стало слышно ни шага солдатских сапог, ни шума моторов, ни ржания обозных лошадей. Батальон остался один, медленно двигался среди ночных молчащих просторов.
— Такой страшной ночь в жизни не видал,— говорил Мусраилов.
— Дуже молод, много чего еще побачишь,— ответил Бурденко.
— Отставить разговоры,— сказал сержант Микаберидзе.
— Це труднее всего — не балакать,— не унимался Бурденко,— со страху размовлять хочется, прямо як воды напытыся!
Аргама раздражало это, казавшееся ему беспечным, поведение товарищей. Не время шутить! Он молча шагал и не чувствовал тяжести вещевого мешка и винтовки; и ноги уж не болели, как прежде. Он многое видел за эти дни, видел тяжелые бои, массированные налеты немецкой авиации и самое страшное — видел раненых, умиравших в медсанбате. Эта смерть на госпитальной койке страшнее, чем смерть в бою. Аргам по нескольку раз на день вспоминал радиста Сухина, его запавшие глаза, слабый голос.
В первые фронтовые дни Аргам находился в каком-то душевном оцепенении, от сознания обреченности сделался ко всему равнодушным, вялым. В последнее время с ним происходило обратное: нервы дрожали от напряжения, все восприятие обострилось, воспаленная мысль не знала отдыха. Каждый звук, движение, слово товарища, отсвет далекого пожара и отсвет зари — все это потрясало, волновало, будоражило. В нем словно был заключен тончайший звукоулавливатель, его глаза, как сильный бинокль, приближали, увеличивали опасность.
Сознание, что в эту темную ночь где-то рядом с ним шагает Каро и хорошо знакомый ему лейтенант Иваниди, приносило облегчение Аргаму. Каро ни разу не напомнил Аргаму о его бегстве, ни словом не намекнул об этом Аник и Седе. Аргам помнил слова Каро: «Если еще раз случится такое, ты мне не товарищ...» Ах, Каро, верный друг, милый Каро.
Аргам тряхнул головой, зашагал бодрее. Вдруг вдалеке, в темноте мелькнула красная искорка. Он всмотрелся. Да, движутся огоньки, огоньки. Значит, идут люди и курят на ходу. Мираж, бред? Но нет, в самом деле видны движущиеся искорки. Он тронул за рукав Ираклия, указал ему на неясный огонек.
— Доложи на всякий случай старшему политруку,— сказал Ираклий.
Аргам разыскал шедшего в арьергарде Тиграна и сообщил ему, что справа от них движется какое-то подразделение и солдаты вопреки правилам курят.
— Беги в головную часть колонны,— быстрым шепотом сказал Тигран,— передай Юрченко, пусть остановятся; только без шума.
Аргам побежал. Вещевой мешок бил его по спине, ноги скользили и спотыкались. Но странно, страха он не испытывал. Задыхаясь, он настиг комиссара полка и капитана Юрченко. Предупрежденные солдаты хранили молчание, слились с чернотой ночи.
Юрченко посоветовался с подоспевшим Аршакяном, было решено отправить на разведку лейтенанта с двумя бойцами.
— Пойдет Аргам Вардуни,— вдруг сказал Тигран,— он знает по-немецки.
И снова, странное дело, сердце Аргама не дрогнуло, он не почувствовал страха.
Было приказано хранить полную тишину. Движение замедлилось. Вскоре разведчики вернулись, и лейтенант доложил, что параллельно с их колонной на расстоянии четырехсот шагов движется немецкое пехотное подразделение больше роты, пожалуй, батальон. Аргам рассказал командиру, что ему удалось расслышать разговор немецких солдат. Один сказал: «Отвратительная страна: все грязь и холод, грязь и холод.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101