— Помните Клавдию Алексеевну Зозулю, день отступления из Харькова?
— Помню, как же.
— Клавдия — жена моего сына, она в каждом письме посылает вам привет. А сегодня Нюра уезжает в Москву и расскажет Клавдии Алексеевне, что познакомилась с ее заступником. Я вас чисто случайно нашел: как-то показал письмо Клавдии члену Военного совета генералу Луганскому, а он говорит: «А знаете, что Аршакян в дивизии у Яснополянского?» Начальник штаба армии приехал в дивизию, конечно, не только для того, чтобы познакомить внучку с Аршакяном. Но он все откладывал деловой разговор с Яснополянским. Видимо, ему очень хотелось поговорить с Аршакяном, рассказать ему, какая у него славная внучка, рассказать о ее мытарствах по фронтовым дорогам, о том, как она спрашивала у всех встречных военных, где ее дедушка, о том, как проезжий полковник неожиданно привез девочку к генералу.
— Теперь она у меня хозяйство ведет,— улыбаясь внучке, сказал генерал.
Нюра, внимательно глядя на деда, проговорила:
— Смотри, дедушка, ты обещал, что я приеду к тебе из Москвы, не обмани, я непременно приеду.
— Непременно, непременно, вот товарищ комиссар не даст соврать,— рассмеялся генерал, целуя голову внучки,— а теперь скажи до свидания Тиграну Ивановичу.
Девочка улыбнулась Аршакяну и вдруг обняла его и поцеловала.
...Вечером Тигран шел по тропинке, ведущей в полк. Солнце спускалось на заснеженные поля. Этот день был особый, чем-то не похожий на предыдущие зимние дни. Было очень холодно, но в светлом воздухе чувствовалось дьГхание весны.
И на душе Тиграна стало легко. Пусть тяжела военная жизнь! Но какие хорошие люди кругом, как величавы эти заснеженные поля, это холодное и все же дышащее весной синее небо!
XXI
Штаб полка приказал отправить на разведку пять человек — двух бойцов из батальона капитана Малышева и трех из комендантского взвода. В эту пятерку входил Аргам. Перед тем как отправиться в разведку, Аргам сидел в землянке и писал заявление о приеме в партию.
В университете преподаватели и студенты считали, что у Аргама отличный слог, что пишет он выразительно и кратко. Но сейчас то, что он писал на полустраничке бумаги, было для него столь важно, что он не мог найти достойных слов. В этих нескольких строках он должен был дать великую клятву и взять на себя большие, трудные обязательства. Все, что он писал до этого, даже казавшиеся очень сложными акростихи, было игрою: бумага, чернила, слова. Сейчас была не бумага, не слова, а жизнь — люто трудная, военная жизнь...
...Сегодня ночью, написав это заявление, он пойдет в разведку, и товарищи должны видеть, что он не тот, каким был вчера. Завтра будет бой, и он пойдет с теми, кто под вражеским огнем первыми поднимаются в атаку, увлекают за собой других.
В землянке мигала тусклая коптилка. Слышалась артиллерийская канонада. Вечер опускался на снежные военные поля, на миллионы фронтовых землянок.
Вошел Ираклий Микаберидзе.
— Подготовился, Аргам? — спросил он.
— Сейчас,— ответил Аргам и снова склонился над бумагой. Он написал знакомые многим тысячам людей слова, которые впервые были сказаны безымянным бойцом, ушедшим в бой под Халхин-Голом: «Перед боем прошу принять меня кандидатом в партию. Если погибну, прошу считать меня коммунистом...»
Если бы он прочел свое заявление вслух, то его голос дрогнул бы, как во время принятия воинской присяги: «Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, торжественно клянусь...»
Ираклий взял заявление и документы Аргама, просмотрел их, пожал ему руку.
— Я верю, что не откажут, заранее поздравляю. Они вышли вместе.
Вечернее небо стояло над полями. Рыхлый снежок шуршал под ногами бойцов.
— Весна близко,— сказал Ираклий,— у нас уже, наверное, персики цветут.
— Конечно, уже расцвели.
— Хорошо, если немножко подморозит/Пошли бы на разведку в валенках,— без шума, в сапогах плохо.
— Да, в сапогах плохо.
Никогда звездное небо не казалось Аргаму таким красивым. «Если погибну в бою, прошу считать меня коммунистом...» Мысль о смерти не пугала, казалась возвышенной.
Они молча шагали рядом. На немецкой стороне в воздухе вспыхивали ракеты, покачивались на маленьких парашютах. Снег поскрипывал, затвердевал под ногами, холодный ветерок покалывал лицо. Аргам взглянул на небо.
— Погода улучшается.
— Лучше бы туман. А впрочем, при любой погоде с пустыми руками нельзя возвращаться.
— Ясно.
Они спустились с холма, прошли оврагом, пошли лесом. Сквозь голые ветви деревьев глядело небо, звезды прятались за сучья и вновь появлялись.
— Хорошая девушка Шура,— проговорил Аргам,— и уж точно — любит тебя.
— Насчет любви она ничего мне не пишет. «Хотела бы, чтобы ты остался живым, встретимся после войны, это мой ответ тебе». Вот в таком роде пишет.
— Вот это оно самое и есть,— сказал Аргам тоном знатока,— да и не прибедняйся, знаю, что целовались.
Они подошли к землянке, где их уже ожидали Каро, Савин, Ивчук.
Каро где-то раздобыл шило и большую иглу,— старательно латал валенки. Ивчук писал письмо, положив бумагу на колени, а Савин, лежа на спине, казалось, считал бревна на потолке землянки.
— Готовимся, товарищи? — сказал Ираклий.— Надо нам часа два поспать перед делом, отдохнуть.
— Я уже пробую, да ничего не получается,— ответил Савин,— все время красивые девчата мне мерещатся.
— Говорят, в Туле полным-полно красавиц,— сказал Аргам.— Какую-нибудь тульскую вспоминаешь?
— Кроме шуток, ребята. Ничего не надо, вот вы не смейтесь, ребята, только бы зашла сюда какая-нибудь деваха, поговорила бы, посмеялась, пусть хоть некрасивая, но умела бы хорошо смеяться...
Слова Савина вызвали живой интерес товарищей. Ивчук перестал писать, Каро воткнул шило в валенок, посмотрел на Савина.
— Никогда я особенно не бегал за девушками,— продолжал Савин,— но смеются они здорово! Как смеются чертовы девчата! Чуть не так повернешься, неловко скажешь,-- и уже смеются! Все враз, а каждая по-своему смеется. Ох, и много смеха было на земле до войны!
— Смотри, размечтаешься ночью, в яму упадешь,— сказал Ивчук.
— Будь спокоен, от мечтаний поднимаются, а не падают.
— И это, брат, лишнее. Наше дело решается на земле. Если валенки не в порядке, надо их починить.
— А ты починил? — спросил Савин у Каро.— Если починил, дай мне шило и иглу.
— Ребята, кончайте разговоры, надо отдохнуть,— напомнил им Ираклий, но сам не стал отдыхать, а принялся писать письмо.
Они сидели друг против друга: Ивчук и Ираклий. Ивчук писал своей сестре, Александре Ивчук, и Ираклий писал ей же — Александре Ивчук.
— Я подал заявление о приеме в партию,— подойдя к Каро, негромко сказал Аргам,— написал: если погибну, прошу считать коммунистом.
Каро молча вынул из внутреннего кармана карточку кандидата партии.
— Уже получил? А заявление когда подавал? — удивленно спросил Аргам, разглядывая карточку. При тусклом свете коптилки он смотрел на фотографию своего товарища детства. Потом и он вытащил из кармана бумагу и карандаш и, устроившись поудобнее, стал писать Седе.
— А ты написал Аник?
Каро сказал, что утром видел ее.
— Видел? Что ж, что видел. Перед разведкой надо обязательно написать.
— Она знает, что мы идем.
Товарищи не поняли друг друга. Письмо, написанное любимой девушке перед разведкой, для Аргама имело особое, символическое значение. А для Каро такая торжественность была ни к чему. Жизнь для него была такой, какая она есть, и душа его не испытывала потребности приукрашивать и расцвечивать ее.
XXII
Наконец они легли, чтобы хоть немного отдохнуть, но никто из них не заснул. Пришел комиссар Микабе-ридзе, сообщил им инструкции. Нужен «язык», желательно офицер. Командование верит, что операция пройдет успешно. Надо только действовать смело, ловко, но в то же время и осторожно. Потом комиссар заговорил с братом по-грузински, тихо, по-семейному. В эту минуту не стало ни бойца, ни комиссара, старший говорил с младшим, забыв о чинах, о многих условностях, неизбежных, если бы они говорили на понятном для остальных русском языке. Давал ли старший брат советы младшему? Вспоминали ли они мать, что ждала их в Грузии? Рассказывал ли старший брат младшему новости о родных местах, о родственниках и знакомых? Трудно было угадать.
Бойцы впервые видели братьев так душевно, просто беседующих, и это нравилось им: ведь братья всегда братья.
На разведку вышли в полночь. На опушке леса комиссар полка и заместитель начальника штаба Атоян пожелали бойцам счастливого пути. Прислонясь к толстым древесным стволам, они долго стояли молча, всматривались в темноту. Сначала похрустывал снег под ногами бойцов, потом шум шагов стал глуше и наконец замер.
Разведчики скрылись. Надолго ли? Навсегда? Кто знает!
Придя в штаб, комиссар рассеянно отвечал на вопросы Дементьева и все прислушивался — не началась ли стрельба, не обнаружили ли немцы разведчиков, не зазуммерит ли из батальонов телефон, не сообщит ли какую-нибудь невеселую новость... Ираклий ушел далеко, туда, где не подоспеет к нему в трудную минуту помощь брата. Брат представлялся комиссару то в белом маскировочном халате, то мальчиком в коротких штанишках, бегавшим по кутаисским улицам...
Позвонил телефон. Комиссар взял трубку. Говорил Кобуров. Он сообщил, что разведчики благополучно перешли передовую линию противника.
Подполковник Дементьев улыбнулся.
— Ну, вот и хорошо.
— Почитай вслух, комиссар, новую статью Ильи Эренбурга, днем некогда было прочесть.
Микаберидзе понял, что Дементьев хочет отвлечь его от тревожных мыслей.
...А в это время, миновав оборонительный рубеж врага, разведчики пробирались сквозь кустарник, вслушиваясь в тишину, вглядываясь в темень ночи. Аргам негромко крикнул по-птичьи: это был сигнал
тревоги. Ираклий бесшумно подбежал к Аргаму. Навстречу им шел немецкий отряд. Кустарник кончился, противник заметил разведчиков. Они двинулись вперед медленной, ленивой походкой, слегка лишь забирая в сторону. Когда голова отряда приблизилась к ним, один из немцев окликнул их:
— Из какого батальона?
— Из второго,— сказал Аргам,— а который сейчас час?
— Половина третьего,— ответил немец. Ираклий сжал руку Аргама, шепнул:
— Зачем лишние разговоры?
Снова под луной, выползавшей из-за облаков, заблестел снег, резко обозначились очертания кустов. Сколько песен о луне в восточной поэзии! А разведчик не любит луну, будь она неладна.
Вскоре разведчики стали различать огневые позиции артиллерии противника. Батареи слева находились совсем близко к разведчикам, справа батареи были расположены глубже.
Орудия вели огонь. На ближних батареях разведчики ясно видели фигуры солдат — заряжающих, наводчиков, подносчиков снарядов. Разведчики продолжали двигаться к восточной окраине села.
Ивчук, шедший впереди, свистнул — это был сигнал. Микаберидзе прибавил шагу, стал сближаться с Ивчуком. За ним шел Савин, для него и стрельба врага, и белые фигуры идущих впереди товарищей, и яркие ракеты были привычны — он не первый раз ходил в разведку. Каро шагал за ним и все оглядывался,— его тревожило, что Аргам и Ираклий несколько отстают.
Показались хаты на окраине села. Луна светила сквозь неплотные облака, освещала затихшее село. Разведчики шли не по улице, а задами, по огородам, заснеженным садикам.
Ивчук снова отделился от товарищей, прошел вперед и остановился у темной, неосвещенной хаты. Разведчики прижались к мазаной стене хаты. Они услышали шаги Ивчука, потом легкий стук в дверь. Минуты шли, а дверь не открывалась. Три раза пролаяла собака. По коже Ираклия прошел холодок. Но вот дверь приоткрылась, на крыльце мелькнула светловолосая голова подростка. Он открыл дверь.
Старик и старуха, хозяева хаты, заговорили с ними испуганным, приглушенным шепотом.
Перебивая друг друга, они рассказали, что два дня назад немцы повесили старика Дмитрия Степного.
— Матвей Мазин его погубил, собака. Стал старостой, лижет немцам ноги, это он выдал Дмитрича.
— Где живет этот Мазин? — спросил Ираклий.— В следующий раз мы придем для разговора с ним. А сейчас мы выполняем задание командования.— Ираклий посмотрел на часы, проговорил: — Надо действовать, не теряя ни минуты!
Старик подробно рассказал разведчикам, как скрытно подойти к дому, в котором квартирует командир артиллерийского дивизиона обер-лейтенант Курт.
...В снегу, прижавшись к стене, лежал Аргам. Часовой медленно приблизился к нему, остановился. Сердце Аргама бешено колотилось, он боялся дышать, сжал губы, стиснул челюсти, казалось, что он глубоко нырнул в темный омут. Часовой взялся за автомат.
Да, да, он заметил Аргама! Он сейчас выстрелит!
Но часовой не стрелял; держа автомат наперевес, он прошел мимо Аргама, вглядываясь в просвет деревенской улицы.
«Повернется — ударю!» — подумал Аргам, и эта мысль заполнила не только сознание его, но и руки, грудь, плечи. И вдруг немец упал. Аргам в первый миг не понял, что произошло. Некто в белом бесшумно наклонился над упавшим часовым. Аргам понял — Каро опередил его!
-— Второго часового ребята убрали уже, пошли! — прошептал Каро.
Они вошли во двор. Каро и Ивчук остались караулить на улице, войти в дом должны были Ираклий, Савин и Аргам. В случае сопротивления следовало действовать холодным оружием, стрелять можно было лишь в самом крайнем случае.
Осторожно ступая, бойцы поднялись на крыльцо. Дверь была заперта изнутри. Савин влез с крыльца на крышу дома. Через некоторое время дверь бесшумно раскрылась. Разведчики на цыпочках вошли в дом. Дверь в комнату была полуоткрыта. На столе тускло горела лампа. В лицо разведчикам пахнуло теплом, дымом сигары, винным духом. Стол был уставлен бутылками и консервными коробками. На кроватях спали два немецких офицера.
Возле одной кровати висел серый китель с Железным крестом. Микаберидзе убрал немецкие автоматы. Савин и Аргам одновременно подошли к спящему офицеру. Аргам, заметив видневшуюся из-под подушки кобуру, попробовал незаметно вытянуть ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101