Для думающего немец
кого капитана эта черная линия страшнее, чем для
нас с вами, капитан. А холодные ветры в самом деле
дуют с Урала. Напрасно думаете, что это пустяки.
Вошла медсестра и, перебив разговор, сказала, что комиссара пришли навестить трое бойцов.
— Посмотрим, кто это, капитан.— Накинув шинель
на плечи и опираясь на палку, Аршакян прихрамывая
пошел к двери.
Ковалев отправился за ним. В просторном дворе, где собирались обычно легкораненые, стояли две девушки в военной форме и худенький смуглый парень. Одна из девушек бросилась к Аршакяну, обняла его.
— Товарищ батальонный комиссар!
— Товарищ Аршакян! — воскликнула вторая девушка по-армянски.
Радость охватила Тиграна.
— Мария, Аник! Откуда вы? А это Микаберидзе,
Ираклий? Как хорошо, что все вы живы, что пришли
ко мне!
За эти два месяца Мария Вовк совершенно не изменилась: такая же, некрасивая, с добрым веселым лицом. Казалось, появись сейчас кто-нибудь с гармошкой и заиграй — она тут же запляшет. Аник похудела, побледнела, видно было, что она перенесла тяжелую болезнь. Как мила эта стройная девушка с красивой гордой головой и со стыдливой, робкой улыбкой. Ираклий! Как обрадуется Шалва, когда брат появится в его полку.
— Ну рассказывайте, какие новости? Да, вот познакомьтесь с капитаном.
Ковалев пожал пришедшим руки и отошел в глубь двора.
Они уселись на бревне, которое, должно быть, уже десятки лет служило скамейкой.
Мария заговорила первой.
— Раненые вернулись после излечения... Я стала
расспрашивать, где вы, хотелось повидаться, и представляете, когда уже шла к вам, встречаю Аник и Ираклия. Во время майского наступления они оба были
ранены в один день, из санчасти полка принесли их
к нам. Вы тогда были в санбате, помню, очень волновались, когда Ляшко резал Аник... Вы «молчальника»
спросили, как дела Аник Зулалян, а он сердито отвечает: «Детей иметь сможет...»
Мария рассмеялась. Аник покраснела. Она, видимо, впервые услышала, что Аршакян ждал и волновался, когда Ляшко делал ей операцию.
Вовк продолжала:
— А Ираклий пел в горячке: «Гей, на, на, Нина,
гой, на, на, Нина»... Мы его отправили в армейский
госпиталь, и вдруг к нам в Таволжанку приходит
девушка из местных и спрашивает, где Ираклий Микаберидзе. А я говорю: «Извините, барышня, а кем вы
доводитесь Ираклию?» А она мне: «Это вас не касается».
Тут уже покраснел Ираклий. А Мария не умолкала:
— Я всех своих раненых помню, ни одного не
забыла. Помню, как вас оперировали, товарищ батальонный комиссар,— вы, как только пришли в себя,
посмотрели на меня и по имени назвали... «Мария...
Мария Вовк!..» Я никого, никого не забываю. Сотни
людей помню. Врачи удивляются, прозвали меня
«регистрационной книгой» — если нужна справка
о каком-нибудь раненом, говорят: «Спросите Вовк, она помнит...» Мы вам письмо принесли от полковника Дементьева. У нас много новостей, товарищ батальонный комиссар: Дементьев сейчас начальник штаба дивизии, а звание полковника он получил несколько дней назад. И командир дивизии у нас теперь новый. Генерала Яснополянского назначили начальником штаба армии. Вместо него полковник-грузин, странный немного: то орет на всех, то шутит. Пришел к нам в медсанбат и говорит: «Кто из вас окажется самой храброй, девушки, для той прикажу начальнику отдела кадров выбрать самого лучшего жениха». Шутник и, говорят, храбрый,— идет на передовую, показывает бойцам, как нужно рыть окопы.
— Как его зовут? — спросил Тигран.
— Геладзе. Неделя, как назначен, а уже всех знает. Такой общительный. И хоть он шутит, а многие его боятся. Извините, лишнее говорю, товарищ батальонный комиссар, разболталась я от радости.
— Очень хорошо, что ты веселая, Мария,— сказал Аршакян и подумал: «Если она такая веселая, значит, настроение в части не такое уж безнадежное».
Он обратился к Аник и Ираклию:
— Расскажите и вы о себе. Здоровы? Получили ли новое назначение?
— Мы просимся обратно в нашу часть, уже пришли оформляться. А тут, на счастье, встретили Вовк, вместе к вам зашли,— ответила Аник.
Батальонный комиссар нахмурился, помолчал.
— А знаете, что наш Аргам пропал без вести? — спросил он.
— Знаем,— ответил Ираклий,— мне Гамидов написал. Меликян, Емелеев и Вардуни остались прикрывать отступление и тоже не вернулись в часть; лейтенант Сархошев и Шароян также пропали без вести.
— Потеряли мы двух замечательных товарищей, Аник. Седа убита, Аргама нет,— сказал Аршакян.
Глаза Аник наполнились слезами.
Тигран все поглядывал на письмо Дементьева с надписью «Строго секретно. Лично Аршакяну». Тиграну очень хотелось вскрыть пакет, но разговор со старыми друзьями был так важен и дорог ему, что прервать его Аршакян не хотел. В памяти Аршакяна ожили лица фронтовых товарищей: Дементьев и Яснополянский, Каро и Савин, Меликян, Аргам, Бурденко и Тоноян,
Шалва Микаберидзе, молчальник Ляшко и медсан-батовский философ Яков Наумович Кацнельсон. Кацнельсон из каждого факта, события делал философские заключения. Он был человек мыслящий. Он словно думал за всех своих друзей, желал ободрить их сердца и ни от кого не требовал благодарности.
Тигран вспоминал многих, очень многих: это был целый мир человеческих отношений, чувств, страстей.
— Все, все вас помнят и ждут вашего возвращения,
товарищ батальонный комиссар! — проговорила Вовк.
До чего же она заразительно смеется, какая у нее милая улыбка! Она своей ясной веселостью способна победить и рассеять уныние в душе человека.
Тигран вновь взглянул на «строго секретный» пакет.
— Подождите меня несколько минут,— обратился
он к гостям,— я зайду в палату, прочту письмо, ведь,
возможно, придется с вами отправить ответ.
II
В палате было пусто. Тигран сел на постель и вскрыл конверт. Из конверта выпали написанное рукой Дементьева письмецо и немецкая листовка, адресованная бойцам дивизии Яснополянского. Сначала Тигран не понял, для чего Дементьев послал ему эту листовку. Он в недоумении повертел ее в руках. И вдруг он увидел, что с листовки глядят на него Сархошев и Шароян. Они стояли рядом и радостно улыбались. Под их фотографией была помещена фотография Минаса Меликяна. Скривив страшную рожу, он кому-то грозил кулаком.
«Советские воины, посмотрите на эти фотографии! — писалось в листовке.— Эти люди — ваши товарищи, всего лишь месяц назад они воевали против немецкой армии. Сейчас они у нас. Видя, что сопротивляться великой немецкой армии безнадежно и бессмысленно, они сдались, уповая на великодушие германского командования. Смотрите внимательно, разве вы не узнаете своих товарищей? Посмотрите, как веселы лейтенант Партев Сархошев и бывший красноармеец Бено, Шароян. Им больше не угрожает смерть, они спасли свою жизнь для блага своих родных. Пора и вам образумиться — последовать их примеру.
Пожалейте себя, пощадите свои жизни. Обратите внимание и на следующую фотографию. Это хорошо известный в вашей воинской части Минас Меликян, бывший начальник снабжения в полку бандита Дементьева. Весною Меликяна лишили офицерского звания и разжаловали в рядовые. Придя к нам, Меликян заявил: «Я пришел к вам не ради спасения своей шкуры, я пришел, чтобы мстить коммунистам». Фотограф снял его при этих словах. Посмотрите, сколько гнева на лице Меликяна, как он сжал кулаки. Мудрый человек Меликян, его решение продиктовано жизненным опытом, а не минутной вспышкой гнева. Немецкое командование решило отправить Меликяна в санаторий, чтобы поправить его здоровье, вылечить его расшатанные нервы, и очень скоро, на следующий же день после победы, отправит его на родину, к семье».
На мгновение Тиграну показалось, что разум его помутился, так ужасно было то, что он прочел.
В палату вошел капитан Ковалев.
Тигран скомкал листовку и бросил ее в печку, смятую, поганую бумажку спичкой.
— Плохое письмо получили? — спросил Ковалев.
— Очень плохое. Сказать трудно, до чего плохое... Он быстро прочел короткую записку Дементьева,
пододвинул табурет к окну, положил полевую сумку на подоконник, стал писать.
«Дорогой Владимир Михайлович!
Получил то, что ты послал. История с Сархошевым вполне вероятна. Мы с тобой не сумели узнать его грязную душу. Виноваты мы. Все относящееся к Меликяну — провокация, фашистский вымысел. Не верю, хоть убей, не верю! И тебя прошу не верить. Вот так. Не могу больше писать. Скоро разрешат вернуться в часть. Здесь уже иссякает терпение...»
Тигран надписал конверт, вышел во двор.
Ковалев смотрел ему вслед. «Что-то очень плохое с ним случилось,— подумал он,— так бледнеют люди, когда получают известие о смерти родных».
Во дворе Аник, Мария и Ираклий разговаривали с ранеными. Заметив Аршакяна, Вовк весело спросила:
— Готово письмо, товарищ батальонный комиссар? Нам пора отправляться.
— Да, да, пойдемте, я вас немного провожу.
— Что с вами случилось, товарищ батальонный комиссар? — вдруг спросила Вовк.
— Ничего, Маруся, ничего.
— Неправда.
— Давно не получаешь из дому писем? — резко меняя разговор, спросил Аршакян у Аник.
— Два месяца.
— Об Аргаме в Ереван писала?
— Нет.
— И не надо. Пока не пиши. О Меликяне тоже пока не надо. Скоро, скоро вернусь, буду с вами. Передай привет Каро, он хороший парень. Желаю удачи. Шалве мой сердечный привет, Ираклий. И доктору Ляшко, Мария.
Вовк ответила:
— Обязательно передам. Будем ждать вас, товарищ
батальонный комиссар!
Аршакян улыбнулся.
— А ты, Аник, держи голову выше, не унывай, будь веселой.
— А вы разве веселы, товарищ Аршакян? — спросила она.
Вернувшись в палату, Тигран в изнеможении лег на кровать. Искаженное лицо Минаса, его сжатый кулак и безумные глаза стояли перед Аршакяном.
В палату вошла молодая женщина — дежурный врач,— молча села возле Тиграна, слегка коснулась ладонью его лба. В комнате никого не было.
— Плохо себя чувствуете? Тигран покачал головой.
— Что-то случилось?
— Нет, нет, ничего.
Тигран улыбнулся... Ему хотелось сказать что-нибудь приятное этой милой молодой женщине.
В палату вошли Ковалев, пожилой, коренастый майор и юный лейтенант, известный в госпитале своей влюбчивостью,— он каждую неделю влюблялся то в одну, то в другую сестру.
Майор обратился к врачу:
— Рады приветствовать вас от лица Вооруженных Сил, Нина Андреевна!
— Я тоже приветствую вас.
Капитан Ковалев протянул Аршакяну конверт:
— Из Еревана.
Тигран распечатал конверт. Все напряженно следили за его лицом. Кажется, внимательнее всех следила за лицом Аршакяна Нина Андреевна.
— Хорошее письмо, Тигран Иванович? — спросила она.
— Как сказать... Жена моя решила пойти на фронт, уже готовится, выезжает. Она ведь врач. Пишет, что больше не может сидеть в тылу, когда здесь так нужны врачи.
— Дети у вас есть? — спросил майор.
— Есть, сынок.
— С кем же она его оставит?
— С моей матерью. Да и у жены есть мать.
— Тогда, что ж, можно.
Капитан Ковалев покачал головой.
— Напрасно приезжает, совершенно напрасно.
И там есть госпитали.
Нина Андреевна поднялась, сказала, что должна навестить других больных.
Лейтенант тихо насвистывал, капитан Ковалев раскрыл книжку, коренастый майор лег на кровать.
Тигран вышел из палаты и вдруг заметил, как тепло, ясно светит осеннее солнце.
III
Транспортное судно, шедшее из Баку в Красно-водск, сильно качало на тяжелых свинцовых волнах Каспия. День был туманный, облака опустились совсем низко, и казалось, вот-вот они коснутся мачты судна. Холодный ветер дул порывисто, едва не сбивал с ног людей, стоявших на палубе.
Волнение усиливалось. Темно-серые волны шли навстречу судну, ударялись о него, окатывая миллионами холодных брызг палубных пассажиров. Временами казалось, что пароход не движется вперед, а отступает под напором тяжелой каспийской волны.
Люсик впервые ехала по морю. Все, что она видела, было для нее необычным. Минутами замирало сердце, и ей казалось, что море поглотит пароход, захлестнет людей. На ящиках, на чемоданах, на мешках сидели пассажиры, почти все военные. Женщин было очень мало.
Шум моря и вой ветра заглушали голоса, мешали людям разговаривать.
Уже пятый день как Люсик выехала из Еревана. Три дня дожидалась она в Баку парохода. С утра до
400
вечера сидела она на пристани — никто не знал, когда отойдет пароход. Ожидание угнетало ее, все казалось, что на фронте ее ждут, не могут понять, почему же не едет молодой доктор. И сейчас, уже находясь на пароходе, она все волновалась, все боялась, что штормовая погода помешает ей вовремя добраться до Красноводска... Она закрывала глаза, вспоминала последний день в Ереване, улыбку маленького Овика, его ручонки, печальные лица отца и матери, последние наставления свекрови.
Никто дома не одобрял ее поступка. Мать все время плакала, отец сидел мрачный и не отвечал на вопросы дочери, свекровь убеждала Люсик отказаться от поездки на фронт. «Не обижайся, Люсик,— говорила свекровь,— но мне кажется, что в твоем решении есть что-то показное, посмотрите, мол, молодой врач, воодушевленный патриотическим долгом, едет на фронт, вот она я, берите с меня пример! Ты забываешь, что ты мать и не имеешь права оставлять маленького ребенка. Надеюсь, ты не думаешь, что у меня мало патриотизма?»
— Нет, не думаю,— отвечала Люсик.
— То-то. Но я заранее знаю, что ты каждую минуту будешь вспоминать Овика, материнская совесть начнет тебя мучить, и все будет валиться у тебя из рук, ты не сможешь работать во фронтовом госпитале как следует.
Она подняла на руки Овика и стала приговаривать: «Оставляет тебя мама, Овик джан, уезжает она, не любит тебя». Люсик вырвала ребенка из рук свекрови, прижала его к груди, заплакала и впервые наговорила резкостей матери Тиграна, женщине, которую почитали все — и родные и чужие. «Вы страшная, властная женщина, вы привыкли подавлять всех»,— сказала свекрови Люсик.
Но Арусяк Аршакян не обиделась, она подошла к Люсик, положила ей руку на голову и по-матерински проговорила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101