— И дальше: «В ходе наступления наших войск полностью разгромлены шесть пехотных и одна танковая дивизия противника. Нанесены большие потери семи пехотным, двум танковым и двум моторизованным дивизиям противника...»
Бурденко лукаво оглядел слушателей.
— А о пленных ничего не кажуть, товарищи.
— Как это нет? — удивился Тоноян.
— Забулы, наверное...— широко развел руками Бурденко.
— Заливает парторг... Давай, давай, выкладывай...
— Ну, добре, добре,— усмехнулся он. И продолжал читать: «...За три дня боев захвачено тринадцать тысяч пленных и триста шестьдесят орудий...»
— Мало! — закричал Арсен.
— Плохо они считали, плохо! — закричали со всех сторон бойцы.— Почему мало написали?
Бурденко поднял руку, требуя тишины.
— Трофеи подсчитываются, товарыщи, так и написано: «Трофеи подсчитываются». «Противник оставил на поле боя более четырнадцати тысяч трупов солдат и офицеров».
— Это тоже мало! — вмешался молчавший до сих пор Гамидов.— Сколько было з окопах и в оврагах трупов! А? Плохо подсчитали. Издалека подсчитывали, видно.
— Слухайте дальше, товарыщи,— перебил его Бурденко.— Слухайте, какие войска отличились в цих боях...— Он поднял над головой сжатый кулак и повысил голос: — «В боях отличились войска генерал-лейтенанта Романенко, генерал-майора Чистякова...» Кругом закричали:
— Чистякова, товарищи, слышите: Чистякова! Вот кто отличился! Это же мы, Арсен Иваныч, мы! Войска генерал-майора Чистякова...
«...генерал-майора Толбухина,— продолжал читать Бурденко,— генерал-майора Труфанова, генерал-лейтенанта Батова...»
Всех охватила бурная радость, словно сообщение было для них новостью, словно только сейчас бойцы узнали о том, что они прорвали линию обороны противника, окружили и разгромили целую армию, взяли тысячи пленных и богатые трофеи.
— Ну, что скажете, товарищи-хлопци? — спросил, пряча в карман листовку, Бурденко.
— Знаешь, что скажем, парторг? — крикнул старший лейтенант Садыхов.— Скажем, что сейчас нужны наркомовские сто грамм, вот что!
Бойцы зашумели:
— Вот это точно.
— Факт!
— А уж после этого, дорогой товарищ Микола, песнями будем разговаривать! Песнями да ногами! — во весь голос закричал Садыхов.
— У меня вопрос, товарищ парторг,— подняв руку, как школьник, сказал Алдибек.— Почему нет в этих сообщениях фамилии нашего генерала Геладзе?
— Це дило простое! — ответил Бурденко.— В сводке пишут фамилии командующих армиями. Наша дивизия в армии генерала Чистякова. Для всих командиров дивизий бумаги не хватит. Шутишь, одних армий пять: Романенко, Чистяков, Толбухин, Труфанов и Батов...
— Неужели пять армий? — удивился Мусраилов.— А я думал, только мы сражались, только мы прорывали.
— Ха-ха-ха... только мы! — захохотали бойцы. Арсен Тоноян хмуро спросил:
— А почему мы сейчас стоим, парторг? Там же написано: «Наступление продолжается». А?
Бурденко надвинул на лоб шапку, почесал затылок.
— Та слушай сюда, не одни мы воюем, дружба! — сказал он.— Ведь не может человек все время бежать. Треба и передохнуть, а другие трохи повоюють, поки мы отдохнем.
Все притихли. В наступившей тишине стало слышно, как грохотала вдали тяжелая артиллерия. Мимо бойцов прошел сопровождаемый связным комиссар Микаберидзе. Бойцы подтянулись: те, кто сидел, поднялись на ноги. Глядя на комиссара, все вспомнили Ираклия.
Комиссар, видимо, возвращался в полк из политотдела. Увидев товарищей брата, он остановился и поздоровался. Бойцы впервые видели комиссара небритым, грустным. Микаберидзе спросил, читали ли они сегодняшнее сообщение Совинформбюро. Ответил за всех Бурденко и тут же спросил, почему замедлилось наступление. Шалва выслушал вопрос рассеянно; мысли его были заняты другим. Он видел, что все смотрят на него с грустным сочувствием, и подумал, что вопрос о наступлении ему, наверно, задают для того, чтобы не заговорить об Ираклии.
Он начертил носком сапога на снегу круг.
— Вот это окруженный враг,— тихо сказал он, поднимая на стоявших рядом бойцов печальные глаза.— А здесь, за нами, на западе, также войска противника. Мы между ними... Значит, надо отбросить войска противника в ту и другую сторону, чтобы расстояние между немецкими армиями увеличилось, чтобы они не могли соединиться опять. А после этого уже разделаемся с армией, зажатой в кольцо. Понятно?
— Понятно, товарищ комиссар,— ответил за всех Мусраилов,— надо уничтожить всех врагов до единого.
Микаберидзе серьезно взглянул на Алдибека: они поняли друг друга. Алдибек словно хотел этими словами утешить комиссара: «За Ираклия надо врагам мстить — всех уничтожить».
Комиссар посмотрел на начертанный на снегу круг и сказал:
— Здесь, в кольце, осталась целая армия: пехотные дивизии, танковые корпуса, мотомеханизированные бригады. Большая сила! Чем скорее они сдадутся в плен, тем меньше будут и наши потери. И техника врага попадет в наши руки. Если немцы будут долго сопротивляться, многие из наших погибнут в боях. Ясно?
— Ясно, товарищ батальонный комиссар,— откликнулись бойцы.
Но Мусраилов, наморщив лоб, продолжал вопросительно смотреть на комиссара.
— Мы не боимся смерти, товарищ комиссар,— сказал он.— Если воюешь, можешь быть и убитым. Но я предпочитал бы не брать немцев в плен, не оставлять их в живых. Зачем?
Комиссар покачал головой.
— Неправильно, друг. Неверно рассуждаешь... Микаберидзе посмотрел на часы.
— Ну, до свидания, товарищи,— проговорил он.— Желаю вам здоровья.
Он по очереди пожал всем руки и быстро ушел. Связной едва поспевал за ним.
II
Усевшись рядком, бойцы закурили. Встреча с комиссаром навеяла печальные воспоминания. Михаил Веселый... Ираклий...
— Яка вона наша жизнь, хлопци? — грустно проговорил Бурденко, затягиваясь горьким махорочным дымом.— Жизнь она и есть жизнь. Бачу я, як горюет комиссар, и вспомнил своего братишку. Помню, як вин кричал в люльке, помню, як начал ходить,— расставит ноги, як пьяный матрос, и кричит: «Коля иде... Коля иде». А трохи подрос, повели мы с матерью его в школу. Посадили его там рядом с дивчинкой. Да-а. А колы пошел я в армию, он уже учился в педагогическом с цей самой дивчинкой. Любили они друг друга... И вот помните, ехали мы на фронт, в поезде читали нам сообщения Информбюро про зверства фашистов в городе Чернигове? Нимцы уводили женщин за город и убивали. И когда нимцы ушли, из-под трупов вылезла раненая дивчина Мария Коблучко и, добравшись до дому, рассказала обо всем... Та Мария и была подругой моего брата. Жива ли сейчас она? Живой ли брат? И где они? Не знаю. Все — и молодость, и счастье, и жизнь порушили нимцы! Человеку треба жить и радоваться, и ничья рука не должна поднять меч над его головой! Почему нимцы не понимают этого? Ведь они тоже люди, тоже имеют сердце. У них есть язык, на котором они разговаривают с матерью, на этом языке ихние поэты стихи пишут. Як же случилось, что Гитлер обманул их? Вот, берешь в плен и бачишь: они такие же люди, как и мы, колысь и пожалеешь какого-нибудь нимца. А совесть ихняя окаменела.
Бурденко замолчал, жадно затянулся дымом. Все молчали.
— Вот, подывиться на них,— кивнул он на трупы немецких солдат, лежащих в степи,— чого они хотели получить и что получили? Ведь могли они прожить еще пятьдесят лет и больше, посадить сады, видеть в этом саду и детей и внуков. Может, вот эти самые, что лежат, убили Мишу Веселого и Ираклия Микаберидзе? А зараз они и сами убиты. А каждый человек — украшение в жизни, ее цвет. Хиба же можно топтать его?
— Есть и ядовитые цветы,— хмуро отозвался Гамидов,— как понюхаешь, сразу голова болит. Что же, и такие цветы нужны?
В эти минуты душевного разговора Бурденко как будто забыл о том, что он парторг. И, может быть, несколько бессвязны были его слова, но каждое слово шло из глубины сердца. Нет, он не шутил сейчас, не пытался забавлять товарищей, как это часто бывало. Черниговский монтер как бы думал вслух, и неожиданное возражение Гамидова смутило его.
— Кажешь, ядовитые? — переспросил он.— Но ведь из ядовитых цветов люди готовят лекарства, лечат ими раны. Все можно повернуть на пользу народу. Возьми веточку с яблоньки, що дает солодки плоды, и привей к кислице, что дает плоды кислые,— плод изменится. Правда?
— Знаю, знаю,— закивал Гамидов.
— Добре, что знаешь. Разговор о том, браток, что можно было бы, наверное, и цих фашистских фрицев зробыть людьми.— И он снова показал рукой на убитых немецких солдат.
Тоноян, мрачно уставившись неподвижным взглядом вдаль, слушал этот разговор.
— Значит, мы лечим фашистов? Их, например, ты вылечил? — усмехаясь, сказал Гамидов и указал на трупы в степи.
Вместе с Гамидовым засмеялись и другие. Но Бурденко не смутился.
— Это зараженные части больного тела. Тело — народ, народ не умер, не может умереть. Он освободится от язв, выздоровеет. Колы б я знал, что я убийца, я бросил бы цю винтовку и пошел куда глаза глядят. И ты не убийца, Гамидов, ты бьешься за жизнь, за мирную жизнь, за человека.
— Я это знаю, правильно,— без улыбки кивнул Гамидов.
На этом разговор о жизни и смерти закончился, так как пришло время обеда. Старшина роты, размахивая руками, шел рядом с дымящейся полевой кухней. А после обеда улыбающийся старшина дал каждому бойцу по паре серых шерстяных носков, взятых на захваченном немецком складе.
— С мертвецов сняли, товарищ старшина? — пошутил Мусраилов.
Старшина сердито посмотрел на него.
— Глупости порешь.
— Я из принципа спрашиваю,— сказал Алдибек,— не знаю, как быть: надевать или не надевать?
— Твое дело, можешь не надевать,— сердито ответил старшина.— А этот подарок тоже против твоего принципа? — И он вытащил вдруг из кармана шинели пригоршню ручных часов.
— Кто хочет — бери! Трофейные!
— Это нужная вещь, не откажусь,— быстро сказал Алдибек и одним из первых взял часы из рук старшины, приложил их к уху.
— Металлические, но ходят хорошо. А золотые, наверно, товарищ старшина себе оставил?
На этот раз старшина совсем рассердился...
В течение всего дня стрелковые батальоны отдыхали.
В этот день работали артиллеристы и минометчики. Хватало дела и зенитчикам — не затихал в небе гул немецких самолетов. Но сейчас немецким самолетам было не до бомбежки — они пытались доставить продовольствие окруженной армии Паулюса.
Вечером полк продвинулся на два километра вперед. Немцы без выстрелов оставили позиции, чтобы «выравнять» линию своей обороны. Батальон майора Малышева занял оставленные немцами окопы и блиндажи, вокруг которых валялись сотни замерзших трупов. Бойцы, шагая, натыкались на одеревеневшие трупы и, случалось, споткнувшись, падали на тела мертвецов.
Отдежурив в боевом охранении, солдаты шли отдыхать в добротно сработанные блиндажи, хвалили немецких саперов за удобные и теплые «квартиры», гадали, какого калибра снаряды могут пробить столь капитальный накат.
— Полковая артиллерия не осилит... Только, пожалуй, гаубица...— заметил кто-то.
— Да, они умеют жить,— откликнулся другой боец.
— А вот и не сумели,— засмеялся Гамидов.— Видел, сколько их полегло?
Арсен, лежа на нарах, слушал эти разговоры и, устремив взгляд в потолок, думал о своем. Рядом с ним молча вытянулся Бурденко, напряженно слушая, как «работает» бог войны. Иногда к грохоту артиллерии примешивалась дробная частая стукотня выстрелов — это из окопов били короткими очередями пулеметчики.
Положив голову на руки, Арсен слушал тиканье часов на руке, монотонное ритмическое постукивание раздражало, мешало спать. А Бурденко уже спал. Иногда он стонал во сне. Его левая рука лежала вблизи головы Арсена, на руке Бурденко тоже тикали часы.
Снаружи все так же гремели орудия, в небе гудели самолеты. Но этот шум был привычен, он не мешал Арсену спать. А слабое, едва уловимое тиканье часов, которое становилось слышно в минуты тишины, не давало уснуть.
Несколько раз Тоноян переворачивался с боку на бок, но заснуть не мог. Снова и снова те же удары: чик-чик, чик-чик,— монотонно, непрерывно. Как Арсен ни старался заснуть, ему это не удавалось. Он завидовал Миколе, храпевшему и что-то бормотавшему во сне. Да, Микола никогда не устает,— думал Арсен. Бурденко говорит, спорит, смеется, грустит, и никогда не увидишь его дремлющим, в то время как многие бойцы, сидя в окопах или даже шагая, закрывают от усталости глаза. Но когда наступает час, отведенный для сна, Микола засыпает тут же. Арсен, к сожалению, не такой. Днем занятый своими мыслями, он часто не слышит разговоров товарищей, ему кажется, что он спит с открытыми глазами, а когда нужно спать, ему, вот как сегодня, не спится. А тут еще эти проклятые часы!.. Наверное, они вот так же стучали на руке какого-нибудь фашиста, отмерили последние секунды немецкой жизни; а теперь, как дятел, они постукивают по черепу Тонояна — тик-тик-тик, тик-тик...
Промаявшись долгое время, Тоноян осторожно поднялся, слез с нар и вышел из блиндажа. Сильно морозило. При свете осветительных ракет на снегу были ясно видны трупы немцев. Арсен, не мигая, смотрел в сторону немецких окопов. Поле то светлело, то вновь погружалось в темноту. Арсен вылез из окопа, сел на бугорок, прислушиваясь к звукам далекого ночного боя. Он старался определить, с какой стороны стреляют, где ложатся снаряды. В воздухе на маленьких парашютах, как ночные солнца, висели осветительные ракеты. И вдруг, когда прямо над головой желтым светом вспыхнула ракета, Арсен увидел, что рядом с ним, съежившись, сидит немец. Прикрыв лицо воротником зеленой шинели, втянув голову в плечи, он сидел, не шевелясь. Вначале Арсену показалось, что немец жив. Но очень уж долго он оставался неподвижным. Прикладом автомата Тоноян толкнул сидящего,— и словно камня коснулся приклад, так сильно замерз труп. Видимо, немец был ранен, присел вот так на минутку отдышаться, собраться с силами и — закоченел.
Свет стал меркнуть, но через минуту снова взлетела ракета, разгорелась, засияла, и при ее свете Арсен отчетливо увидел рыжий, небритый подбородок немецкого солдата, серую мертвую кисть его руки, воротник зеленой шинели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101