Офицер открыл глаза и странным взором посмотрел на наведенные на него автоматы, должно быть, ему казалось, что он видит сон. Его светлые волосы были коротко острижены, лампа бросала ему на лоб желтый блик, над верхней губой светлели усики.
— Если крикнете, убьем,— сказал Аргам,— молча вставайте, молча одевайтесь, дом окружен советскими войсками.
Офицер медленно потянулся к подушке и тут же отдернул руку — его револьвер был в руках советского разведчика.
— Встаньте, оденьтесь и молчите, если хотите жить,— повторил Аргам.
Тут Савин ударил немца прикладом по голове, и офицер, глухо вскрикнув, упал на постель,— с его лба на подушку потекла кровь. В это время проснулся младший офицер. Он не издал ни звука, не пытался сопротивляться, молча поднял руки. Было видно, как дрожат его пальцы.
Аргам снова повторил приказ: встать и одеться.
Немцы покорно, в полном молчании начали одеваться.
«Языкам» скрутили руки, заткнули полотенцами рты.
— Пусть дышат носом, хватит с них и этого,— сказал Савин.
Сельская улица безмолвствовала. Небо очистилось от облаков, луна светила вовсю, снег, казалось, излучал голубоватое сияние, переливался искрами.
Разведчики, пройдя огородами, стали спускаться в долину Северного Донца. Но в это время немцы открыли по ним жестокий огонь. Разведчикам пришлось залечь. Пленные лежали рядом с ними, прижимая головы к земле. Снаряд разорвался в нескольких метрах от разведчиков, поднял комья земли, перемешанной со снегом.
Аргам лежал у невысокого куста, куст не защищал его от пуль и осколков и, вероятно, служил немцам ориентиром при пристрелке. Но Аргам не был ранен, неотступно следил за лежащими неподалеку пленными.
Послышался голос Савина:
— Внимание, слева от села на нас немцы прут!
С левой стороны, пригибаясь, бежала группа немецких автоматчиков.
— Бежать к роще! — крикнул Ивчук.— Там есть овраг, мы им ночью проходили.
Микаберидзе и Каро остались, чтобы прикрыть движение товарищей и задержать автоматчиков.
— А вы живее, бегом! — крикнул Микаберидзе. Савин, Вардуни и Ивчук, подгоняя пленных
прикладами, под свист пуль и вой осколков побежали к роще. Младший офицер вдруг упал и увлек в своем падении привязанного к нему обер-лейтенанта. Молодой офицер был убит наповал. Ивчук кинжалом перерезал веревку, связывающую пленных.
— Пусть немец взвалит себе на плечи убитого, и побежим,— сказал Савин,— этим он себя защитит от пуль.
Аргам перевел офицеру слова Савина. Напуганный офицер покорно взвалил себе на плечи тело убитого и пошел, согнувшись под его тяжестью.
Наконец они добрались до рощи и спустились в овраг. Здесь разведчики решили передохнуть, подождать Ираклия и Каро.
Разведчики сели на землю. Офицер сидел возле трупа своего товарища, упорно смотрел на него.
— Что вы так смотрите? — спросил Аргам по-немецки.
Офицер молчал. Савин сказал:
— Подходят наши ребята!
Ираклий шел, опираясь на плечо Каро, припадая на ногу.
— Ранен! — закричал Аргам и побежал навстречу товарищу.
Ираклий был ранен в бедро, Хачикяну пуля поцарапала щеку.
Раненых перевязали.
— Дешево отделались — вроде живы остались,--проговорил Ираклий и вдруг улыбнулся,— а у нас на юге уже весна.
Внезапно небо наполнилось густым, тягучим гулом — на восток журавлиным клином шла девятка «юнкерсов».
— Вот они, весенние птички, стервятники! — сказал Савин.
Самолеты шли над рощей.
— Внимание! Следить за пленным,— приказал Ираклий.
Но самолеты, не разгрузив над линией фронта своего бомбового груза, стали разворачиваться над Северным Донцом.
А с запада шла вторая девятка «юнкерсов», за ней третья.
Ивчук отчаянным голосом произнес:
— На город пошли, на Вовчу!
Раздался тяжелый, сотрясающий землю грохот. Над Вовчей поднялись облака черного дыма. Бойцы хмуро переглядывались: город горел.
А в это время взошло солнце. Начинался предвесенний ясный день. С сосулек, висевших на ветвях, поблескивая на солнце, падали капли — первые предвестники весенней воды.
XXIII
Вера Тарасовна Ивчук проснулась до рассвета и подумала о сыне, он где-то совсем близко от родного дома.
Шура и Седа спали на одной кровати. Вера Тарасовна погасила лампу и сняла с окон маскировку. Светало. Она подошла к Мишиной кровати. Мальчик чему-то улыбался во сне. Мать наклонилась, поцеловала его. Потом она подошла к кровати девушек. Черные волосы Седы и светлые волосы Шуры перепутались на подушке.
Вдруг послышался тяжелый, угрюмый грохот, тревожно, жалобно задребезжали стекла. Вера Тарасовна разбудила девушек и стала поспешно одевать Мишу.
— Мама, а где дядя Минас? Он обещал принести мне сахару. Я так давно не ел сахару.
— Дядя Минас не пришел, скорей, скорей одевайся, слышишь, что делается!
Страшный удар потряс стены, казалось, вот-вот рухнет дом.
— Бомбят! — закричала Вера Тарасовна.— Бегите в погреб!
Все вскочили. Казалось, что кругом бушует, ревет обезумевшее море.
— Миша, Миша! — в отчаянии крикнула Вера Тарасовна.— Куда ты, Миша?
Вера Тарасовна и девушки кинулись следом за мальчиком на крыльцо. Дым и пыль стояли в воздухе. Земля раскололась, небо с грохотом рушилось на землю. Почти касаясь крыльями крыш домов, с воем пронеслись два самолета. Вера Тарасовна бежала к погребу, увлекая за собой сына; девушки, прикрывая руками головы, бежали рядом.
В погребе их охватил затхлый, сырой запах гнилого картофеля. Дрожа, Вера Тарасовна прошептала:
— Пропали мы... Шура обняла мать.
— Такой бомбежки еще не было. Взбесились. Взрывы раздавались совсем близко — потолок
содрогался, слышался треск. При каждом бомбовом разрыве Вера Тарасовна прижимала к себе Мишу и закрывала глаза,— вот, казалось ей, и пришел конец.
Седа, прислонившись спиной к стене, растерянно оглядывалась. Она словно окаменела, потеряла способность мыслить, говорить. Воздушные бомбардировки внушали ей панический ужас, и она не могла скрыть своей боязни.
Взрывы постепенно удалялись.
— Бомбят центр,— сказала Шура.— Седа, садись, на бревне есть место.
Седа присела рядом с Шурой и, уже не думая о том, что должна показывать гражданским лицам образец выдержки и спокойствия, жалобно прошептала:
— Боюсь...
— Хорошо, что мама твоя и все родные далеко. Не приведи им господь испытать такое,— сказала Вера Тарасовна.
Какое доброе лицо у Веры Тарасовны! Седе хотелось обнять ее и сказать: «Спасибо, что вы такая хорошая».
— Отбомбились, кажется,— проговорила Шура.
Миша первым вышел из погреба, следом за ним вышли во двор и остальные.
Мальчик взобрался на перила крыльца и, обхватив руками столб, поддерживающий навес над крыльцом, жадно смотрел на страшную картину — город горел.
Сквозь многоцветный, подвижный дым прорывалось пламя, искры тучами носились в воздухе, голубое небо заволокло серой, мглистой пеленой.
...С пронзительным воем немецкий бомбардировщик перешел в пике.
Вера Тарасовна и девушки, сшибленные ударом взрывной волны, упали на землю. Казалось, одной лишь силы этого ужасного грохочущего звука достаточно, чтобы сокрушать железо и камень, ломать людям кости.
Вера Тарасовна подняла голову — она не увидела развалин своего родного дома, она не увидела пламени и дыма, она видела лишь Мишу — безвольно свесив руки, поникнув мертвой головой, он повис на покосившихся перильцах.
Седа и Шура бросились к крыльцу. Седа, опередив подругу, подбежала к мальчику, и в тот же миг рухнули балки, поддерживающие крышу, пыль и дым закрыли девушку.
Снова дрогнула и покачнулась земля...
Потеряв сознание, Вера Тарасовна упала на землю.
XXIV
Когда Меликян возвращался из батальонов в Вовчу, «юнкерсы» прошли над его головой. Ему сперва и в голову не пришло, что все они летят на город.
Потрясенный, смотрел он на человекоубийственную работу немецкой авиации. Подобную бомбежку Меликян видел впервые в жизни. Дымы отдельных пожаров сливались над городом в сплошную густую, темную пелену, отделившую небо от земли.
Стиснув зубы, Минас наблюдал, как пикируют на город германские бомбардировщики. Он вскрикнул — вражеский самолет загорелся, упал возле березовой рощи. Над местом его падения поднялось облако желтого дыма. Но что значил один подбитый самолет! На глазах Меликяна погибал город. Меликян сжимал кулаки, проклинал Гитлера.
«Погоди, погоди, настанет день, и огонь обрушится на твою голову. Есть на свете справедливость, есть справедливость».
Вот упали еще два горящих самолета, но черная туча, несущая огонь и смерть, продолжала висеть над Вовчей.
Минас, задыхаясь от волнения и быстрой ходьбы, подходил к первым разрушенным строениям на окраине города. Женщины и дети молча, без слез раскапывали пожарища. Через несколько минут Меликян уже помогал погорельцам, оттаскивал бревна, разгребал кирпичи. Из-под развалин одного из домов отрыли труп старика с седыми окровавленными кудрями.
Старуха сидела на земле, не отрывая глаз, пристальным взглядом смотрела на умершего. Пятьдесят лет были они мужем и женой, и вот он лежит мертвый у развалин своего дома.
Другая женщина, по-видимому, соседка погибшего, сказала:
— Узнают сыновья и внуки — не простят.
— Где его сыновья? — спросил Меликян.
— Известно, где, в Красной Армии, девять человек сыновей да внуков. Не простят, нет, не простят они такого.
Минас тихо повторил:
— Не простят...
Он пошел дальше. Всюду развалины, всюду пожарища, всюду осиротевшие, бесприютные люди. Какие страшные, тоскливые глаза у них, как страшна их молчаливая скорбь.
Он шел по разрушенным улицам и не узнавал их. Но вот городская фотография — каменный дом рухнул, а матерчатый задник с изображением деревьев, зеленых берегов реки, горных водопадов стоит неприкосновенно. Тротуары засыпаны землей и кирпичом, дымящимися, обуглившимися бревнами.
Он вошел во двор Ивчуков. Дом был разрушен, вход в погреб завален. На ветвях дерева висели обрывки одежды.
— Дядя Минас, дядя Минас! — окликнул его детский голос.
Минас не мог вспомнить, где он видел этого мальчика.
— Они у нас в доме, по соседству, дядя Минас. Вера Тарасовна ранена, Шура живая, а Седа и Миша убиты.
Меликян молча пошел за мальчиком. Кто-то бросился к нему, обнял его, заплакал...
— Седы и Миши нет, дядя Минас,— проговорила Шура.
Лежавшая на кровати Вера Тарасовна безразличным, мертвенным взглядом смотрела перед собой. Она даже не повернула головы в сторону Меликяна. Находившиеся в комнате женщины шепотом стали рассказывать ему подробности происшедшего.
Минас слушал, склонив голову. Его стариковская сутулость стала еще заметней в эти минуты.
— Где они? — спросил Меликян.
— В той комнате,— тихо ответила пожилая женщина, указывая на дверь.
Минас дрожащей рукой откинул простыню, прикрывавшую тела убитых. Шура зарыдала.
Казалось, Седа и маленький Миша спали.
Минас машинально вынул из кармана бумажный пакетик — это был сахар, который он обещал принести Мише. Он поднес к своим губам руку убитого мальчика, беззвучно шепча по-армянски:
— Что с тобой, сыночек мой светленький? Потом Минас обнял голову Седы. Глаза девушки
были закрыты, тонкая струйка крови еще не засохла на виске. Минас отер кровь ладонью и поцеловал холодный лоб Седы.
— Оборвалась твоя любовь, Седа джан! Осторожно опустив голову Седы, он выпрямился,
большими неверными шагами пошел к двери. По улице дядя Минас шел шатаясь, как пьяный.
XXV
Бойцы хозяйственной части так и не поняли, почему весь день был сердит, бранился, беспричинно придирался к людям.
После полудня, отпустив всем батальонам и ротам полный трехдневный паек, Меликян взял буханку хлеба, колбасы, пол-литра водки и сел в сани.
—- Поехали, Серко.
Лошадь, словно почуяв, что Минас не в духе, не стала упрямиться.
— Интересно, с чего это он так? — глядя вслед Минасу, проговорил один из бойцов.
— Кто его знает,— ответил другой.— Может, плохое письмо получил, кто его знает?
Минас быстро ехал по дороге к штабу полка, все пощелкивая кнутом, но коня не бил.
Навстречу саням шли двое — командир и боец. Командир преградил саням дорогу. Это был Сархошев. Сани остановились.
— Хотел повидать тебя, Минас Авакович,— сказал Сархошев.— Подожди, малость поговорим, голова на куски раскалывается.
— Что такое?
— Я узнал, что ты был там, все видел. И на меня это ужасно подействовало. Такую девушку не сумели уберечь! Э, Минас Авакович, беда случилась, а назад человека не вернешь. Что такое жизнь? Еще утром она говорила, смеялась, а сейчас нашей красавицы нет. Мне сказали, что ты посмотрел на нее, и сердце не выдержало, убежал. Я понимаю тебя, Минас Авакович. Лучше уж со мной стряслось бы такое. Хотел повидать тебя, душа тянулась к тебе сегодня. Чудная девушка была Седа.
Минас, потупив глаза, слушал Сархошева.
— Нехорошие у нас с тобой сложились отношения, Минас Авакович. Нехорошие, честное слово. Да в такое время! Может, я виноват перед тобой? Ты ведь старше, обещаю тебе — прежнего больше не будет.
«Человек раскаялся»,— подумал Минас.
— Ах, Седа, Седа,— повторял Сархошев.
Минас растрогался, посмотрел на Сархошева, сказал:
— Какой чистой родилась, такой и ушла из мира. Видишь, Сархошев, мертвый ничего с собой не берет. Все, чем владеет, оставляет в памяти людей.
Сархошев торжественно кивнул, уселся в сани рядом с Меликяном. Бено Шароян стоял, положив руку на шею коня.
— Не выпить ли нам? — нерешительно произнес Сархошев.— Может, полегчает.
И Меликян почувствовал желание выпить и поесть. Он даже куска хлеба не съел за весь день.
Сархошев велел Бено открыть фляжку.
— У меня у самого есть,— сказал Меликян и достал хлеб, колбасу и водку.
Они молча выпили по стакану. Потом выпили по второму, потом по третьему...
Минас увидел на глазах Сархошева слезы.
— Ты что, Сархошев, плачешь?
— Никто меня не любит, Минас Авакович, никто. «Становится человеком»,— подумал Меликян.
— Иди по честной дороге, а главное — честно воюй, Сархошев, вот мой совет,— торжественно объявил Меликян.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101