— А что, пчелы, по-твоему, глупые?
— Они не напрасно умирают. Когда на них нападают, они сражаются и умирают. Что нам делать на вокзале? Лучше пойдем к дому Мазина. Того пожилого пленного держат в мазинском подвале.
— Ладно, пошли,— согласился Митя.
Еще издали они заметили, что высокий худой немецкий солдат с автоматом на груди прохаживается перед домом Мазина. Мальчики прошли до конца улицы, выбрали местечко у забора, присели.
— Если бы освободить его,— тихо произнес Митя.
— Я тоже думаю об этом. Но ночью у дома несколько фрицев стоят с автоматами.
— А если вырыть подкоп за домом?
— За домом тоже ходит часовой. Я уже приходил, осматривал.
Раздался лай Оккупанта.
— Ох, проклятый,— произнес Митя,— вот кого надо укокошить.
Коля встал.
— Давай посмотрим, что они там делают.
У дома Мазина стояли комендант и Сархошев. Они не обратили внимания на Колю и Митю. Мальчики, войдя в полуразрушенный киоск, стали наблюдать за комендантом и изменником-лейтенантом.
Сархошев вошел в дом.
— Может, сейчас уведут пленного, чтобы он говорил на площади перед народом? — сказал Коля.
— А где народ? Может, поведут его на расстрел? Немец сидел на скамейке перед домом, обняв рукой
голову собаки.
Коля шепотом предложил вернуться домой.
— Пошли, а то еще немчура спустит на нас Оккупанта!
— Ага, боишься?
— Я за тебя боюсь,— ответил Коля.— Пошли! Перед домом Чегреновых они остановились. Коля
испытующе посмотрел на товарища.
— Митя!
— Что?
— Как ты думаешь, где партизаны?
— Я-то откуда знаю.
— Мне надо тебе сказать одну тайну, дай слово, что никому ни звука. Даже деду, понимаешь?
— Ну, ну, говори.
— Поклянись.
— Клянусь.
— Поклянись Родиной.
— Клянусь Родиной.
— Так слушай, Митя... У нас в доме есть раненый боец. Мы с Зиной подобрали его в поле, на подводе привезли домой. Он тоже армянин. Он родственник тому человеку, что ночевал у вас.
— Аршакяну?
— Точно.
Митя от удивления полуоткрыл рот. Как мог Коля скрыть от него такую важную тайну?
IV
Минас лежал в темном подвале. В мозгу его спутались дни и ночи, он уже не отличал рассвет от заката. Три дня никто не заглядывал в подвал. Кусок заплесневевшего хлеба лежал рядом с ним. С улицы не доносилось ни звука. Мир молчал, онемел. «Человек один раз родится на свет и один раз умирает»,— повторял про себя Минас. Смерти он не боялся. Только бы каким-нибудь чудом узнать о победе над немцами, и можно спокойно умереть.
Он вспоминал предложение, сделанное ему несколько дней назад предателем Макавейчуком. Он явился к Меликяну по поручению немецкого командования: Меликяна просят (так он и сказал: «просят») выступить на городской площади, объявить, что сопротивление бесполезно, что Красная Армия разбита. Его выпустят на свободу и отправят на Кавказ. Немецкие войска уже на Кавказе, там организованы местные национальные правительства... «А ты кто такой, почему тебе поручили со мной разговаривать?» — спросил Минас. Макавейчук ответил, что он местный житель и давно уже убедился, что бессмысленно сопротивляться немцам. Он сказал: «Упорство — дело бесполезное. Зачем напрасно мучиться, зачем лишать своих детей и внуков радости видеть отца и деда?»
Простодушный Минас решил схитрить и ответил, что подумает над предложением Макавейчука, пусть дадут ему денек на размышление.
Он решил оттянуть время... А если все-таки придется идти на площадь, Минас знает, что надо сказать народу, ведь человек один раз родится на свет и один раз умирает.
На другой день к нему снова пришел Макавейчук. Меликян опять сказал, что просит время для размышления. Он никогда не выступал публично, хочет как следует подготовиться. «Мы все обеспокоены за вашу жизнь и хотим спасти вас»,— сказал Макавейчук и ушел. «Спасти меня, ах ты, предатель, собака!»
И вот уже третий день никто не входит в подвал. Хоть бы какое-нибудь известие об Аргаме! Бедный парень остался раненым в лесу!
В замке звякнул ключ. Минас пришел в себя, присел. Опять начнутся уговоры Макавейчука, или Минаса поведут на расстрел? Лишь бы скорее, и пусть будет что будет.
В подвал вошли двое, остановились на пороге, вглядывались в темноту.
— Минас Авакович! — позвал негромкий знакомый голос.
Меликян вздрогнул.
— Кто это?
— Минас Авакович, не узнаешь меня?
К Меликяну бросился Сархошев, обнял его. Меликян оттолкнул его.
— Погоди, посмотрю, кто ты.
Сархошев удивленно поглядел на Меликяна. Ему показалось, что от пережитых потрясений Минас лишился разума. Сархошев заговорил вкрадчиво, спокойно:
— Это я, Минас Авакович, Партев Сархошев, я, Партев.
— Кто?
— Партев я, неужели не помнишь?
Меликян засмеялся, потом начал хохотать, как безумный.
— Это Партев, Партев... Ха-ха-ха, Партев...
Сархошев и Шароян опешили. Меликян неожиданно замолк, подошел к ним вплотную. На него упал свет из полуоткрытой двери. Вид его был ужасен. Набрякшие веки наполовину прикрывали воспаленные глаза, впалые щеки обросли седой щетиной, кости выпирали из открытой на груди рубахи.
— А, добро пожаловать, добро пожаловать, гости дорогие, ну, садитесь, пожалуйста, на эту тахту, вон к тому накрытому столу, милости прошу.
Сархошев оглядел пустой подвал: «В самом деле, тронулся он, что ли?»
Меликян лег на пол, закрыл глаза.
Сархошев уселся рядом с ним. Бено стоял, прислонясь спиной к стенке.
— Минас Авакович,— тихо позвал Сархошев.
— А, это вы, да, да, добро пожаловать,— раскрывая глаза, вновь заговорил Меликян.— Как ваш дом, детишки? По дороге вас волки не съели, собаки не покусали?
— Минас Авакович, брось дурачиться, давай поговорим серьезно. Я ведь пришел к тебе, как к другу, я искренне хочу спасти твою жизнь.
Словно не слыша его, Меликян обратился к Шарояну:
— Подойди, подойди ближе, зурначи. И ты явился спасти мою жизнь? Ты уже развлекаешь фашистов игрой на саксофоне, носач Бено?
— Минас Авакович,— прервал Сархошев,— тебя могут сегодня расстрелять, понимаешь? Я поэтому и пришел к тебе. Спасти тебя! Другой надежды нет, понимаешь? Советские войска разбиты! Никакой надежды нет.
— Врешь!
Сархошев на минуту задумался.
— Постой, постой, Минас Авакович. Какова твоя цель? Хочешь умереть? А какая от этого тебе польза? Да и кому, кому польза?
— А ты пришел спасти меня, Сархошев? На что моя жизнь тебе?
— Человек ты семейный, у тебя дети, жаль тебя. Да только ты сам себя не жалеешь.
Меликян на минуту замолчал, задумался.
— Знаешь, что я скажу тебе, Партев Сархошев. Меня не надо жалеть, я плюю на ту свою жизнь, которую ты собираешься спасти. Собачья жизнь будет та, которую ты мне дашь. Вот вроде твоей поганой жизни.
Сархошев, подавляя злобу, заговорил медленно, спокойно:
— Минас Авакович, я просто не понимаю тебя. Ведь ты едва вырвался из рук советского особого отдела и трибунала, ведь они чуть не расстреляли тебя. И заседателем военного суда был твой приятель Аршакян. А немецкое командование гораздо великодушнее, никто не собирается тебя убивать, если...
— Если изменю?
— Не волнуйся. Выслушай меня спокойно. Пойми, что у тебя нет никакой надежды. Немецкие войска уже дошли до Волги, до Кавказа. На что ты надеешься? И кем ты был в Ереване — экспедитором, администратором в саду? В армии тебя сделали рядовым, гнил в окопах, не посчитались с твоими годами. О чем ты жалеешь, что ты потерял?
— А Гитлер что мне даст? —- с серьезной деловитостью спросил Минас.— Фабрикантом сделает?
— Зачем шутишь, Минас Авакович. Поверь, в твоем положении шутить не стоит.
— А что мне делать, господин Сархошев? Ты, подлец и изменник, пришел учить меня, что мне говорить? Ты, сукин сын, волчье отродье, хочешь уверить Минаса, что Советская власть была для него плохой, да? Эту власть я добыл своей кровью, без Советской власти на свете не осталось бы ни одного армянина! Говоришь, кем я был, да? Я был человеком, Партев Сархошев! Выл экспедитором, администратором сада, но я всегда был человеком. Не стыдно, если маленький человек будет скромно служить своему родному дому, стыдно, если человек будет холуем у другого человека, чужое дерьмо будет на себе возить. Советская власть принесла народу свободную жизнь; у кого был ум, способности и образование, тому дали большую работу, кто был вроде меня, получил работу по чину. Только одну плохую вещь сделала Советская власть, очень плохую вещь. До конца своей жизни не прощу ей этого, если и выйду отсюда и сто лет буду жить, все равно не прощу.
— Что, Минас Авакович?
— А вот то, Партев Сархошев, что тебя, паразита, не уничтожила. Но в этом и я виноват. Я тоже тебе верил, а ты меня обманул. Разве случая в Харькове было недостаточно, чтобы тебя понять, раскусить? Но я свалял дурака. Так мне и надо, тысячу раз так мне и надо! Я умру, а ты будешь жить, Партев Сархошев, но твоя жизнь будет собачьей жизнью, а моей честной смертью будут гордиться внуки и правнуки. Моя смерть будет моей честью и славой! В Арзруме во время резни один армянин изменил своим, стал турком. Турки ему дали дом, много земли, оружие и коня. Словно бек и паша, с телохранителями ездил он по стране. Но его подстерегли и убили, подох он. Мулла не стал хоронить его на турецком мазаре, священник не стал хоронить его на армянском кладбище. Мулла сказал: «Не сиздендир, не биздендир, джехан-демин ортасындандыр». Ты послушай, носач Бено, что сказал мулла: «Не наш он, не ваш, он адово исчадье». Закопали его у дороги. И каждый прохожий плевал на его поганую могилу, даже турки. Я сам слышал, как люди говорили: «Коли был бы он честный человек, не позабыл бы своего народа и веры». Тебя ждет эта участь, зурначи, ты чужими подлыми мозгами мыслишь, за Сархошевым плетешься, потом будешь бить себя по голове. Дурак ты, ничего не понимаешь, думаешь, что жизнь всегда лучше смерти. Армянин, русский, грузин, азербайджанец — все будут проклинать вас и плевать на ваши поганые могилы.
— А я-то чем виноват?
— А кто виноват, паршивая скотина? Запомни, Бено, эта немецкая зеленая змеиная гимнастерка, что ты надел, станет огнем, и душа и тело твое сгорят.
Ни одно животное не меняет своей кожи, кроме змеи, знаешь ты об этом?
Сархошев, теряя терпение, перебил Меликяна:
— Хватит, Минас Авакович, пропагандой заниматься. Согласен ты выйти на площадь и перед населением признаться, что Красная Армия разгромлена, или хочешь стать собачьей падалью? Дай мне немедленно ясный ответ, хватит морочить мне голову.
— Голову? — переспросил Минас— Это у тебя, что ли, голова? Гнездо змей, червей и скорпионов посажено на твои плечи, Партев Сархошев, а не человеческая голова.
Сархошев потянулся к револьверу. Шароян заслонил Минаса. Раздался выстрел. Пуля прошла над головой Меликяна. С потолка посыпалась штукатурка. С улицы послышался лай комендантской собаки.
В подвал вбежали комендант и солдаты-автоматчики.
V
Солдаты связали Меликяну руки и ноги. Минас хрипел, ругался. Его оставили в подвале, заперли дверь. Идя следом за Сархошевым по двору, Шароян слышал брань Минаса.
Сархошев и комендант шагали рядом, разговаривали по-немецки. Бено прислушивался к незнакомой, чужой речи. Его угнетало тяжелое чувство. Лицо Меликяна все время стояло перед ним, слова старика жгли душу. Когда связанного Меликяна бросили на пол, Шарояну показалось, что сейчас старик взорвется, как бомба, и все вокруг превратится в пепел. Бено страшился Меликяна, сам не понимая почему. Впервые он задумался о том, что произошло с ним, подумал о завтрашнем дне, о будущем. Если немцы займут Кавказ и Бено вернется в Армению, как примут его там родные, знакомые, незнакомые? Эта мысль ужаснула его. Он вспоминал слова Меликяна: «Не наш он, не ваш, он исчадье...» Как случилось, что он ушел с Сархошевым, дезертировал из армии? Неужели он на стороне фашистов? Нет, нет, он не хочет быть ни на этой стороне, ни на той. Он ничей! Куда пойдешь, где спрячешься, чтобы ни те, ни другие не нашли тебя? Он чувствовал, что больше не принадлежит себе, что должен, как тень, следовать за Сархо-шевым. Он стал рабом Сархошева. Прежде он мог пожаловаться на Сархошева комбату Малышеву, комиссару, а здесь, захоти Сархошев сегодня, сейчас убить его, к кому обратиться, кто защитит его?
Комендант с Сархошевым, сопровождаемые Шарояном, громко стуча сапогами, вошли в дом Бабенко.
В большой комнате обедали старики хозяева, немецкий офицер, Митя.
Комендант поздоровался с офицером-постояльцем, сказал ему что-то быстрым, отрывистым голосом. Офицер извинился перед хозяевами, встал из-за стола, пошел с комендантом в другую комнату, тщательно прикрыв за собой дверь.
— Как поживаете, Олесь Григорьевич? — спросил Сархошев.
— Живем, хлеб жуем.
— Наверное, осуждаете меня, Олесь Григорьевич?
— Какое я имею право вас осуждать,— усмехнулся старик.— Кто меня поставил над вами судьей? Садитесь, кушайте. Улита Дмитриевна, принеси гостю водки. А какое я имею право осуждать людей или поощрять? Это дело господне. Каждый действует по велению своей совести. Ты тоже садись, молодой человек.
Но Бено не сел рядом с Сархошевым, продолжал стоять.
Сархошев налил себе стакан водки.
— Олесь Григорьевич, за ваше здоровье! Не знаю, что вы думаете обо мне, но вы совершенно верно сейчас сказали: каждый человек должен действовать по велению своей совести. То, что сделал я, сделано по велению моей совести. Я не трус, Олесь Григорьевич, я мыслящий человек, у меня есть принципы. Я оставил Красную Армию и пришел к немцам потому, что я не принимал советских порядков. Эти порядки причинили мне много горестей. Я не хочу вам читать лекций на эти темы. Помните, под Новый год я был у вас здесь? По-человечески, дружески сидели мы и разговаривали за этим столом. Явился коммунист, комиссар Аршакян, и оскорбил меня, выгнал из вашего дома. Это был не его дом, но он чувствовал себя здесь хозяином и прогнал меня, помните?
— Помню, как же.
— Вот так было во всем и всюду. Где бы я ни пытался передохнуть, хоть на час, на минуту, меня тотчас прогоняли, травили всю жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101