Почему я должен быть привязан к миру, где нет свободы личности? Я должен был фальшивить, обманывать, льстить, благодарить за свое рабство. Больше я не мог, Олесь Григорьевич! Сами скажите, верно я говорю?
— Ясно, понятно...
Старик вынул из кармана кисет. Дверь раскрылась. Комендант позвал Сархошева. Тот поспешно пошел на его зов, закрыл за собой дверь.
— Гад! — сдавленным шепотом произнес Митя вслед Сархошеву.
Старик сделал вид, что не расслышал. Бабушка испугалась.
— Держи язык за зубами!
Бено продолжал стоять молча. Бабенко снова пригласил его.
— Садись, молодой человек, выпей.
— Спасибо, дедушка,— прошептал Шароян.
— Пей, пей. Поговори и ты о своей совести. Признание облегчает душу. А тебя чем обидела Советская власть? Говори, не стесняйся.
Бено почувствовал в словах старика скрытую неприязнь, насмешку. Что он мог сказать?
— Ну, скажи, чем тебя обидели Советы?
— Никто меня не обидел,— угрюмо ответил Бено, опустив глаза в землю,— меня не обидели.
— А чем ты был недоволен? — снова спросил старик и, видя, что солдат хмурится, прервал расспросы.— Ну, кушай, пей, возьми стакан.
— Спасибо. Не хочу.
— Я слышал, этого Меликяна должны привести в центр города говорить перед народом. Надо пойти послушать. Когда это будет? — безразлично позевывая, произнес старик.
Бено, насторожившись, быстро взглянул на старика и так же безразлично сказал:
— Не знаю.
Дверь отворилась. Немецкий офицер, комендант и Сархошев подошли к столу.
Комендант по-хозяйски, без приглашения налил себе водки, выпил, взял со стола кусок мяса, сказал:
— Ну, мы пошель.
В этот день в городе произошли ужасные события.
Комендантский патруль задержал мальчика, выпустившего из голубятни голубя с привязанной к лапке запиской.
Письмо было доставлено в комендатуру — Володя Петренко писал дяде в Москву о страшной гибели своего дедушки, старого охотника Петренко. В конце письма мальчик писал, что немцы распространяют слухи, будто Красная Армия разгромлена, а Москва и Ленинград заняты немецкими войсками.
Сархошев был вызван к коменданту, участвовал в качестве переводчика в допросе Володи и его матери. Все мольбы и слезы несчастной матери были напрасны. Комендант сперва якобы отпустил мальчика на свободу, а затем натравил на него свою собаку.
Горожане видели, как собака приволокла к дверям комендатуры окровавленное тело Володи Петренко.
Даже Сархошеву было не по себе, когда он поздно вечером рассказывал об этом Шарояну и Фросе.
Всю ночь Шароян не мог уснуть. Ужасные картины стояли перед его глазами.
— Не спится, Бено? — спросила Фрося.— Понимаю, молодой ты парень, мучаешься. Ничего, успокоим тебя. Сегодня я тебе приведу хорошую девушку.
И она, усмехнувшись, встала с постели.
Бено, угрюмо слушая болтовню Фроси, оделся, вышел в сад. Рассветало, казалось, восток окроплен кровью. Бено представилось, что небо забрызгано кровью мальчика, хотевшего с голубем послать своему дяде письмо в Москву.
Опершись о ствол сливового дерева, Шароян задумался: как же так получилось, что он попал в этот страшный мир? Мог ли он исправить, изменить хоть что-нибудь? Там, в полку Дементьева, его уже считают изменником. Если он вернется, он будет расстрелян.
— Бено! — крикнул Сархошев с крыльца.— А ну-ка, поди сюда.
И, покорный этому голосу, Шароян медленно пошел к своему хозяину.
— Налей воды в умывальник, я умоюсь,— приказал Сархошев.
Шароян стоял молча.
— Не слышишь? — спросил Сархошев. Впервые Бено попытался не подчиниться Сархошеву.
— Пусть воду нальет твоя баба.
— Что? — медленно, с раскатом спросил Сархошев.
— Пусть жена твоя нальет тебе воду для умывания. В дверях показалась Фрося.
Бено пошел к калитке.
— Бено! — крикнул Сархошев ему вслед.
— Что?
— Пойди к старику Бабенко, предупреди, чтоб их мальчишка не держал голубей. Все-таки мы у них за столом ели хлеб. Предупреди: у кого в доме окажутся голуби — расстрел.
«Все же помнит хлеб-соль»,— подумал Бено.
Солнце взошло, осветило землю. Холмы, леса, луга — все было зелено.
Бено стало легко на душе — после темной страшной ночи пришло светлое, ясное утро.
VI
— Он никогда не держал голубей,— сказал старик Бабенко о внуке.— Он не любит голубей.
Выполнив поручение Сархошева, Бено пошел за город. Он подошел к реке и долго смотрел на спокойное движение воды. Такой мир, такая тишина стояли вокруг, что казалось, будто нет войны на земле. Шароян уселся на холмике, вынул из кармана кисет, скрутил толстую махорочную цыгарку и жадно закурил. Ни о чем он не думал в эти минуты. Он поглядел на обрывок старой газеты, из которого он сворачивал самокрутки, прочел крупными буквами напечатанную строчку: «Бойцы нашей части бьют фашистов по-гвардейски...» Шароян зажег зажигалку, подаренную Сархошевым, и подержал обрывок газеты над пламенем. Вмиг желтоватое пламя дошло до его пальцев, ветер развеял хрусткий пепел, все исчезло. Но мысль о людях, чьи подвиги описывались в газете, не сгорела, осталась.
Знакомые лица возникали в памяти Бено. Вот Каро направляет на него автомат, сейчас выстрелит. Это было осенью прошлого года, когда Бено вылез из окопа и побежал в тыл. Почему люди боятся друг друга? И удивительно, ведь многие люди боятся его, Бено Шарояна.
Он лег на спину, ладонью прикрыл глаза. Заснуть бы и проснуться, увидеть, что нет больше на земле войны, все обиды, все проступки и прегрешения забыты, прощены. Придет ли такое время? «Нет, не придет»,— ответил он сам себе. «Если Минас Меликян останется в живых, он не простит ни Сархошеву, ни мне. Никогда, никогда не простит!» Размышляя так, он в душе желал, чтобы Меликян не остался в живых, хотя никакой ненависти Бено к нему не испытывал. Вот бы и с Сархошевым что-нибудь случилось! Если бы Бено остался в живых и вернулся домой, тогда не было бы ни одного свидетеля его преступлений.
...Как бы он жил, вернувшись домой? Жил бы спокойно и никого бы не обижал, никому не делал бы ничего дурного. Вся прожитая жизнь казалась ему цепью ошибок. Что сделал ему плохого Каро? А ведь Бено все время желал ему зла. Что плохого сделали ему Аргам, Аник и Седа, когда он в садах Норка бросал в них камни? Ведь он мог подружиться с ними, потрясти тутовое дерево, собрать тутовые ягоды для девушек. И почему он поверил этому Сархошеву, поддался ему? Он теперь знал, что это было самой большой ошибкой в его жизни, неисправимой, страшной ошибкой. Он никогда не думал, хороша или плоха та, прежняя жизнь, но, попав в страшный мир немецкой оккупации, он вспоминал о прошлом, как о прекрасном сне.
Он закрыл глаза, и за зелеными полями Украины встали горы Армении. На четырех вершинах Арагаца блестит снег, в садах Норка наливается виноград, по вечерам в ереванских парках играют оркестры, и в хоре инструментов особенно ясно выделялись саксофон и кларнет...
В воздухе слышалось жужжание пчел, с земли доносился запах болота, цветов, мятой травы.
Спокойствие летнего дня нарушила автоматная очередь. Выстрелы раздавались со стороны Вовчи. Шароян направился к городу. Медленными, осторожными шагами он подошел к городской окраине. Издали он увидел большую стаю голубей, тревожно кружившую над городом. У окраинного дома девушка с ведрами стояла у колодца. Завидев солдата в немецкой военной форме, она сердито проговорила, думая, что немец не поймет ее:
— Проклятые, голубей и то уничтожают! Голуби, значит, за Советскую власть.
Девушка, оглядываясь на Шарояна, шла к своему дому. Она остановилась возле ворот, поставила на землю ведра. Бено прошел мимо нее и слышал, как она негромко сказала:
— Гад.
Сотни голубей тревожно кружились над городом.
Бено быстро шел по улицам. Дважды ему встретились группы автоматчиков. На мостовой валялись окровавленные белые и сизые голуби. Ни одного ребенка не было видно на улицах. Бено подошел к дому Бабенко. Навстречу ему с крыльца сошел немецкий офицер и спросил:
— Што хочишь ти?
Бено невнятно пролепетал что-то, офицер топнул ногой, закричал:
— Пшель!
Бено испуганно стал извиняться, вышел на улицу и поспешил к дому Глушко.
Сархошева не было дома. На столе стоял недоеденный жареный поросенок, недопитая бутылка водки, молоко в глиняной крынке. Бено присел на скамейку, оглядел стол, но есть ничего не стал.
— Он искал тебя,— проговорила Фрося,— куда ты пропал?
— Зачем искал?
— Они снова пошли к этому идиоту Меликяну. Это известие очень взволновало Бено. Как хорошо,
что он ушел с утра! Снова пойти в подвал к несчастному Меликяну казалось тяжелее смерти. Он вышел на улицу, вновь направился к реке.
Дойдя до реки, он лег на траву и заснул. Бено проснулся от ощущения невыносимого жжения — горели тело, лицо, затылок. Оказывается, он уснул вблизи муравейника. Даже губы у него горели, он отчаянно чихал — муравьи проникли ему в ноздри. Бено поспешно разделся и бросился в воду, нырнул, ухватившись за корни прибрежных камышей. Жжение от укусов несколько утихло. Шароян оделся, стал причесываться, гребешок вычесывал из мокрых, спутанных волос мертвых муравьев. Шарояна охватило лихорадочное волнение, его снова потянуло в город, к дому Бабенко. Казалось, что он должен предупредить старика, его внука о грозящей им опасности.
Выйдя на знакомую улицу, он издали заметил Митю, идущего с товарищем. Они вошли во двор, находившийся неподалеку от дома Бабенко. Шароян остановился у ворот и сквозь щель осмотрел двор. Мальчики подошли к крыльцу. У крыльца было сложено сено. Мальчики разворошили сено, забрались в него. «У них там голуби»,— подумал Бено и вспомнил вчерашнего парнишку, которого растерзала собака коменданта.
Их надо обязательно предупредить! Он вошел во двор, неслышными шагами подошел к крыльцу и увидел прикрытую сеном маленькую дверцу. Шароян осторожно приоткрыл дверцу. Раздался испуганный девичий крик:
— Мама!
Бено широко распахнул дверь. Солнце осветило небольшой погребок. Он увидел обоих мальчиков, прислонившуюся к стене перепуганную девушку, а на полу, на подстилке из сена лежал человек в бинтах. Лежавший неожиданно направил на Бено пистолет и крикнул по-армянски:
— Ни с места, а то...
Бено видел, как дрожит пистолет в руке раненого.
— Стреляй, стреляй,— крикнули оба мальчика. Лежащий снова заговорил по-армянски:
— Предатель, ты пришел выдать меня? Не двигайся!
Бено стоял не дыша, застыв, окаменев. И вдруг он узнал человека, державшего пистолет.
— Аргам!
Он медленно опустился на колени, закрыл лицо руками.
— Аргам! — снова крикнул он и зарыдал, как ребенок.
Зина, Митя и Коля в первую минуту растерялись.
— Не верьте ему,— сказал Митя.— Стреляйте, Аргам!
Дуло пистолета опустилось. Бено рыдал и бормотал сквозь слезы:
— Аргам... Я не виноват, Аргам, Аргам...
Он заговорил по-армянски, быстро захлебываясь. Разговор на незнакомом языке еще больше встревожил Митю и Колю.
— Что бы ни говорил этот гад, не верьте. Он врет! Аргам молчал. Что делать? Звук пистолета может
выдать его. Но если Бено в самом деле говорит правду? Если он раскаялся? Как стрелять в него?
— Зина, выйди на улицу,— сказал он,— проверь, нет ли поблизости подозрительных людей.
Бено все еще стоял перед ним на коленях.
— Что сделают с Меликяном? — спросил Аргам.— Скажи правду.
Бено сдавленным голосом ответил:
— Убьют, потому что он не хочет изменить Советам.
Аргам вздохнул с невольным облегчением.
— Ты точно это знаешь?
— Вчера я его видел. Сархошев взял меня с собой к нему, при мне говорил с ним.
— А ты? Ты как сюда попал? Правду говори! Бено рассказал.
— Врет он, врет! — повторял Митя, несмотря на то, что ни слова не понимал из этого разговора.
Зина вернулась и сказала, что не видела вокруг ничего подозрительного. Аргам колебался, не зная, на что решиться.
Наконец он сказал:
— Если ты и вправду не хочешь меня выдать, дай связать себе руки и оставайся здесь всю ночь рядом со мной.
Бено, не поднимаясь с земли, протянул руки.
Мальчики принесли веревку, связали Бено по рукам и ногам. Мальчики крепко, на совесть стягивали веревки, Шароян почувствовал острую боль, но молчал. Потом ему завязали глаза и повернули лицом к глухой стене погребка.
— На рассвете тебя развяжут,— сказал Аргам,— меня ты больше не увидишь. Если выдашь мальчиков, то знай — тебя прихлопнут, подохнешь, как собака. Не думай, что Советская власть кончилась, что больше нет коммунистов и комсомольцев.
Бено виноватым голосом пробормотал:
— Аргам, неужели ты думаешь, что я не человек, что у меня ни души, ни сердца.
Ночью в погреб вошли какие-то люди. Аргам разговаривал с ними шепотом.
— Не пристукнуть ли его? — сказал кто-то. Затем шаги и шепот стихли.
Бено промучился всю бесконечную, длинную ночь. На рассвете в погребе послышались легкие женские шаги, кто-то коснулся плеча Шарояна. Пожилая женщина стала развязывать его руки и ноги.
— Иди, парень,— сказала она,— но не теряй своей совести. Если твои тебя спросят, где был, скажи — ходил к девушкам.
Бено вышел из подвала, с трудом шагая затекшими, опухшими ногами. Утреннее солнце светило весело, ярко.
В комнате Глушко остро пахло водочным перегаром, в воздухе стоял табачный туман.
Сархошев лежал с Фросей в постели. Старая Ксения готовила завтрак.
— Где ты был? — сердито и тревожно спросил Сархошев.
— Был, где надо.
— Где, отвечай! Я не шучу.
— Вот в таком вроде месте,— и Шароян указал рукой на постель, на которой лежали Сархошев и Фрося.
Сархошев внезапно обрадовался.
— Молодец, парень, хвалю!
— Не мужчина он, что ли? — засмеялась Фрося.— До каких же пор ему обходиться без баб...
— А внука бабенковского видел, предупредил его насчет голубей? — спросил Сархошев по-армянски.
— Нет.
— Почему?
— А черт с ними,— ответил Бено,— мне-то какое дело, убьют, пусть подыхает.— И добавил: — Никого я теперь не жалею. Мать моя сейчас в Ереване с горя по мне убивается. В такое время надо думать только о самом себе.
— Э, Бено,— сказал Сархошев,— да ты, видно, становишься человеком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101