Он просто послужит отдушиной, не более. Но будучи политиком, Маршан неизменно участвовал в таких сборищах, иба знал, что после войны об этом не забудут, что он останется в памяти как человек, в трудные времена боровшийся за права своего народа.
Когда Мариус кончил говорить, слушатели встали и разразились криками одобрения. Мариус медленно спустился со сцены и пошел по проходу к дверям, а толпа поздравляла и приветствовала его. На лице Мариуса вспыхивала сдержанная улыбка. Несколько часов назад он был никем. Теперь, когда он убедился, что может произносить речи, перед ним замаячило великое будущее.
У двери его догнал Маршан. Взяв Мариуса за руку, он потянул его за собой в тесную боковую комнатку, а войдя в нее, остановился и вытер лысину платком.
— Боже! — пробормотал он.— До чего же разит потом от этих доходяг, которые сюда набились.— Он улыбнулся Мариусу, показав в улыбке два золотых зуба.— Ничего, приятель. Только те, кто потеет, чего-нибудь да стоят.
Он повернулся к открытой двери и помахал кому-то из знакомых. Мариус, все еще ничего не видя перед собой, произнес:
— Во всяком случае, таких людей стоит спасать. За его спиной резко раздалось по-английски:
— От чего спасать, братец?
Мариус порывисто обернулся и увидел костлявое худое лицо под солдатской фуражкой. Солдат прислонился к дверному косяку и ухмылялся. Мариус открыл было рот, но слова вдруг спутались и застряли у него в горле.
—- Да ладно,— сказал солдат без всякого выражения,— ты уже и так много чего наговорил,— он повернулся на каблуках и вышел.
Мариус деланно засмеялся и посмотрел в спину Маршану. Тот был занят разговором с кем-то, вошедшим через другую дверь, и не слышал солдата. А в общем, не все ли равно, что сказал какой-то англичанин? Мариус ждал, когда Маршан обернется, надеясь услышать от него похвалы, но Маршан не торопился. В открытые двери вестибюля видны были фонари на улице и доносился шум трамвая, заворачивающего на улицу Сен-Дени.
У выхода Мариуса поджидала Эмили, державшая на руке его пальто. Он улыбнулся ей, и она улыбнулась в ответ. Лицо ее все еще было исполнено благоговения. Мариус понимал, что Эмили обыкновенная простушка, но, видя, какие чувства он в ней пробуждает, он загорался и сам.
Маршан кончил беседовать и повернулся к Мариу-су, пиджак его был расстегнут, большие пальцы засунуты в карманы жилета.
— Значит, вы — сын Атанаса Таллара? Мариус кивнул и неохотно выдавил:
— Да.
— Сколько же вам лет?
— На этой неделе исполнится двадцать один. Тонкие губы Маршана раздвинулись до самых десен, обнажив золотые зубы.
— Ну что, университетский семестр близится к концу?
— Да, ас осени начну заниматься правоведением.
— Вы хотите сказать, надеетесь начать?— Солидное брюшко Маршана заколыхалось от смеха.— Ну что ж, молодой человек, выступили вы очень неплохо. Жаль, что ваш отец вас не слышал.
Продолжая говорить, Маршан наблюдал, как расширяются от возбуждения зрачки Мариуса, и пытался понять, насколько полезным может оказаться для него этот юнец. Каждый год из классических колледжей выходят сотни молодых людей, не пригодных ни на что, способных только произносить речи. И в то же время из их среды нет-нет да и появляется какой-нибудь фанатик, пылкий, словно воинствующий священник, но не склонный посвящать себя церкви. Если залучить такого в свои ряды, от него, несомненно, толк будет.
— Беда вашего отца в том,— говорил Маршан,— что его слова у невежественной толпы отклика не находят. Не то что ваши,— внезапно он вспомнил о другом, и его брюшко утихомирилось.— Послушайте,— спросил он,— с чего это вы обрушились на английских капиталистов? И Хантли Макквина приплели. Кто вам сказал, что он наживается на поставках медикаментов?
— Как? Да это всем известно!
— Так-то оно так. Но он не порадуется, когда прочтет об этом завтра в газетах.
Страх перед авторитетами крепко укоренился в душе Мариуса и сейчас будто когтями сжал его сердце.
— Я сказал то, что есть,— ответил он обиженно.
— Вам предстоит еще многому научиться,— заметил Маршан.— Если не будете следить за собой, можете угодить в тюрьму за клевету.
Мариус посмотрел на него и снова отвернулся.
— Вы же сами просили меня выступить,— сказал он.
Маршан нетерпеливо отмахнулся.
— Послушайте-ка, вот что я вам скажу. Можно сколько угодно публично поносить людей, делающих политику. Ради бога! Можно распространяться о наших правах. Пожалуйста! Но английской частью нашей страны правит большой бизнес, пусть даже сами англичане об этом не догадываются. А господа бизнесмены не любят, когда их имена склоняют публично. Понятно? Их можно поминать, разве что если речь зайдет о благотворительных комитетах или о комиссиях при больницах.— Маршан скосил глаза, увидел ждущую у дверей Эмили, быстро оглядел ее и перевел взгляд на Мариуса.— Эти дельцы скорей простят вам поношение их нации, чем требование повысить заработную плату. Запомните это на будущее. И ради бога, не забывайте, что франко-канадский национализм отнюдь не большевизм и ничего общего с ним не имеет.
С каждым словом Маршана ликование Мариуса гасло. Маршан пожал плечами, и не услышав от Мариуса ответа, пошел к дверям, махнув шоферу, такси, поджидавшему клиента.
Потом он снова повернулся к юноше.
— А как случилось, что вы еще не в армии?
— Я получил повестку на прошлой неделе,— хмуро ответил Мариус.
— Ходили на призывной пункт?
— Нет.
Маршан рассмеялся.
— Ну, теперь-то вас быстро заберут. Сегодня вы, приятель, сами на это напросились.
У Мариуса стало горько во рту от захлестнувшей его ярости. Маршан вызывал у него ненависть. Все пожилые одинаковы, они все лгут. Ни один не верит в то, что говорит. Но впитанный с молоком матери страх перед влиятельными людьми погасил гнев, осталась одна досада.
— Я выступил только потому, что вы просили,— сказал Мариус.
— Верно,— согласился Маршан,— и выступили хорошо. Так что если не попадете ни в армию, ни в тюрьму, заходите. У вас неплохо получается.— Не ожидая ответа, он вышел, а Мариус так и остался стоять, глядя ему вслед.
Вдруг он снова воспрял духом. Может, Маршан просто ему завидует, ведь у него самого не хватает смелости говорить все, что он думает? Мариус повернулся к Эмили, взял у нее пальто, надел его. Эмили с сияющими глазами расхваливала его выступление, но Мариус не слушал. Он размышлял, как отнеслись к его речи студенты. Что они о нем думают? Завидуют его успеху? Или считают его слова жалким лепетом? Могли бы подождать его и поздравить.
Он пропустил Эмили вперед и собирался выйти следом, как вдруг кто-то взял его за локоть.
— Вы только что разговаривали с этим проходимцем. Я все слышал,— сказал незнакомец. Он приблизил к Мариусу усталое, лишенное примет возраста лицо. На нем была мятая фуражка, потрепанный плащ, и в нос Мариусу ударил запах немытого тела.— Не верьте ни одному слову этого мерзавца! — Он еще ближе придвинул к Мариусу серьезное лицо.— В жизни не слыхал такой великолепной речи. А я не пропускаю ни одного митинга! Я слышал Лорье ', слышал Бурасса. А сегодня я слышал вас!
Он протянул Мариусу руку, и тот пожал ее. Потом незнакомец исчез, а Мариус вышел на улицу и остановился рядом с Эмили. Он посмотрел по сторонам, улица была пуста. Глаза у Мариуса горели. Его сравнили с Лорье и Бурасса! И похвалил его простой, необразованный человек! По сравнению с этим одобрение единомышленников — ерунда. Тронуть сердце толпы, из таких вот людей,— это же победа!
1 Лорье У. (1841—1919)—первый в истории франко-канадский премьер-министр. Выступал за единство всех национальностей Канады.
Он провел рукой по глазам. Боже святый, вот она, слава! Хариус взял Эмили за руку. — Пошли,— сказал он,-— скоро полночь. Я тебя вожу.
Когда они спускались с крыльца, Мариус заметил, на краю тротуара все еще стоит тот английский, который вмешался в его разговор в сумерках их взгляды встретились, и Мариус в глазах солдата такую злобу, что внутри у него холодело. Но когда они с Эмили пошли по улице, ощущение исчезло. Мариус вдыхал весенний глядел на крыши домов напротив, и ему предал сотни акров, застроенные такими же домами.
И в каждом из домов беспомощные люди; они не в силах выразить свои помыслы, опустошенные люди, Ждущие услышать слово, люди, готовые последовать за тем, кто их поведет. Мариус был убежден, что человек, способный произносить яркие политические речи, может взять от мира все, что захочет казалось, что править государством и произносить — это одно и то же.
Они прошли мимо трех солдат, которые, стоя тихо переговаривались под фонарем. Мариус поглядел их. Но, прислушавшись, что солдаты говорят по-французски. Ему стало. На груди одного из них была медаль, у двух нашивки, свидетельствующие о ранениях. Эта напомнила Мариусу, что не вся французская против войны. Один из лучших полков Британии Империи состоял из франко-канадцев. Эмили, идя рядом с ним, спрашивала: — Ты доволен, Мариус? Ты так хорошо выглядел! У меня даже мурашки побежали по спине. Он сжал ее руку. — Все в порядке. Но я побаивалось.
— Вот дурачок! Ведь на сцене сидели такие.
— Какие уж там!
— Нет? Ну все равно, ты ужасно умный.
Он рассмеялся, польщенный. Хоть Эмили и не добывалась о мыслях, которые роились в голове у Мариуса, она, произнеся это замечание, сразу превратись для Мариуса в символ — простая необразованная, одна из тех, кого он поведет за собой.
Они неторопливо шли к ее дому, воздух вокруг был мягкий, сырой, в нем чувствовалось первое весеннее тепло. Между грязными домами поднимались испарения, и сквозь них голубоватые лучи света от фонарей казались плотными, почти непрозрачными.
Эмили стала встречаться с Мариусом с тех пор, как два месяца назад ее семья переехала в Монреаль. Она знала, что по происхождению он гораздо выше ее. Она не понимала и половины того, что он говорил, ведь он употреблял такие красивые слова, которых не знал даже их деревенский священник. И все же иногда ей представлялось, что разница между Мариусом и ею не так уж велика. Мариус, конечно, очень образованный, но в комнате, где он живет один, такая грязища, что Эмили считала его хозяйку бесстыжей. Часто у него бывает несчастный вид, как у бездомной собаки, а уж в таких вещах Эмили разбирается. Она ему нужна.
— Хорошо, если твой отец не рассердится, что ты так поздно вернешься,— сказал Мариус— Я не ожидал, что мы задержимся.
— Да ничего страшного. Папа не рассердится. Эмили не стала объяснять Мариусу, что мнение ее отца уже давно никого не интересует. Она это понимала, но отчего так случилось, не могла бы сказать. Раньше отец ее был фермером, обрабатывал клочок худосочной земли в низовьях Св. Лаврентия, а зимой уходил в леса за озером Сен-Жен на лесозаготовки. Его вечно мучили нарывы от неизменной свинины с бобами, которой кормили лесорубов, а несколько лет назад у него стало плохо с легкими. Ферму пришлось продать за долги, и теперь он подметал пол на заводе боеприпасов в Монреале, теперь он — человек без положения. Всю жизнь отец Эмили прожил в маленькой деревне, всех там знал, и семья его, пусть бедная, но признавалась семьей, а в городе он стал неизвестно кем. Каждую неделю отец удивлялся, как много денег они здесь зарабатывают. Но деньги не приносили ему радости. Они тут же тратились — городские товары стоили дорого. Каждое воскресенье семья ходила к мессе, и каждый клал на тарелку для пожертвований десятую часть заработанного, уповая, что Бог наградит их за это. Каждую неделю отец опускал в копилку на кухне несколько монет и подсчитывал, сколько они накопили. Потом качал головой: если и дальше так пойдет, ему придется жить до ста лет, чтобы снова купить землю. Эта мысль медленно его подтачивала.
Эмили нашла работу в маленьком ресторанчике в конце улицы Сент-Катарин, здесь она и познакомилась с Мариусом. Кто-то из клиентов сделал заказ по-английски. Она ничего не поняла, и Мариус, увидев ее смятение, перевел ей. Когда посетитель, говоривший по-английски, ушел, Мариус предложил ей встретиться в тот же вечер после работы.
Сначала Эмили держалась с ним настороженно и подозрительно, но Мариус даже не пытался поцеловать ее. И она понемногу доверилась ему. Эмили тряслась над своей девственностью. Как все бедные девушки, у которых девственность — единственное достояние, она твердо усвоила, что потерять это достояние можно только один раз. Обычно она мало говорила, когда они бывали вместе, но слушала внимательно, пыталась все понять и постепенно очень хорошо изучила Мариуса, хотя он об этом даже не догадывался. Эмили пугалась только, когда он заводил разговор о своем отце. Ее ужасало, что можно так ненавидеть собственных родителей, каковы бы они ни были. Мариус рассказал ей, что Атанас член парламента, но неискушенная Эмили не обратила на это особого внимания.
Мариус все еще говорил о себе, когда они подошли к дому, где жила Эмили. Это было ободранное трехэтажное здание с крохотными лавчонками в первом этаже. Задние окна выходили на засыпанную золой площадку, обклеенную плакатами и афишами. С одного из плакатов лорд Китченер, указуя на прохожего перстом, провозглашал по-английски: «Ты мне нужен!», с афиши рядом грустный мужчина спрашивал.
В сумраке подъезда Мариус, жестикулируя, поспешно досказывал:
— А потом они похваляются, как дешево им обходится наш труд.
Эмили была уверена, что он не прав, ей хотелось предостеречь его от ошибок, но она не могла подыскать слов, чтобы выразить свои мысли.
1 Китченер, граф (1850—1916) — военный министр Англии в начале первой мировой войны.
2 «У вас тоже омертвела кожа?» (фр.).
— Зато на фабрике нашлось место для отца, верно? А иначе мы бы с голоду умерли. И мастер у него, он говорит, француз.
— Мастер, конечно, француз,— перебил ее Мариус.— Так они нас и используют: одних — как дешевую рабочую силу, других — как подушки, чтобы самим мягче падать.
— Ну не знаю. Хозяин-англичанин на прошлой неделе разговаривал с отцом. Папа его хвалит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65