Он потерял почти всех старых друзей-французов, и это его больно задевало; но на улице Сент-Джеймс такие вещи, казалось, никого не трогали. Во всяком случае, договоренность строительстве фабрики пока оставалась в силе, и Атанас не терял надежды, что Макквин не даст себя остановить. И Трамбле, и другим фермерам можно предложить более высокую цену за их участки. И они не устоят. Можно внести пожертвования и помочь приходу рассчитаться с долгом. Епископ должен оценить все связанные с этим преимущества. Пройдет время, уговаривал себя Атанас, и его ссора с отцом Бобьеном будет забыта. Он испытующе взглянул на Макквина; похоже, пока о ссоре помнят.
— Вы хотите сказать...— у Атанаса перехватило горло.— Вы хотите сказать, что я должен выйти из игры?
Макквин ответил не сразу, пауза была тщательно рассчитана, он предпочитал дать остыть вполне понятному возмущению Атанаса.
— Поверьте, я вовсе этого не хочу,— произнес он наконец.
— Значит...— Атанас опустил глаза и так сжал кулаки, что побелели пальцы.
За прошедшие семь месяцев он осунулся, лицо пожелтело, нос заострился и стал напоминать орлиный клюв. Атанас выглядел больным. Посмотрев через стол на полное лицо Макквина, он вдруг понял, что ненавидит этого человека. Выходит, Макквин оценил, чего стоит Атанас, и сбросил его со счетов. Сознавать, что его, в его-то годы, оценивает и отбрасывает за ненадобностью человек более молодой, было унизительно.
— Если уж на то пошло, Таялар,— медленно, как будто жуя жвачку, продолжал Макквин,— я ведь с самого начала предупреждал вас, что никогда никуда не вторгаюсь силой. Я должен быть заранее уверен, что встречу добрый прием.
— И вы собирались использовать меня, чтобы обеспечить себе такой прием да еще и низкие цены, не так ли?
Макквин безмятежно взирал на него с выражением покорной грусти. В то же время его светлые глаза, казалось, смотрели сквозь Атанаса, сквозь стены, словно он вглядывался в будущее, в какую-то далекую цель.
— Вы хотите сказать,— произнес вдруг Атанас с горьким удивлением,— вы хотите сказать, что будете строить фабрику без меня? Что вы не встретите возражений, если я перестану участвовать в деле?— его щека задергалась от бешенства. Проклятые англичане!— Я... я не снес обиды. Я признаю это. Из-за этой вашей фабрики я расстался с Сен-Марком. Я вышел из парламента, от всего отказался, и вот теперь...
— Послушайте, Таллар. Ну будьте же благоразумны. Вы, франко-канадцы, вечно умудряетесь лишать себя покоя и совершенно попусту.
Вспыхнув от гнева, угрожающе подавшись вперед, Атанас рявкнул:
— И вы, англичане, смеете говорить о нашем покое! Вы портите нам жизнь. Вы ввязываетесь в войну и принуждаете нас идти в армию. Вы отшвыриваете нас в сторону, как только мы вам не нужны. Но вы, вы, конечно, никого не лишаете покоя! Вы для этого слишком заняты: вы делаете деньги!
Макквин поднял руку, желая унять Атанаса, но глаза его по-прежнему твердо смотрели вдаль. Атанас подумал было, что Макквин рассердился на него за то, что по его вине к их деловым планам примешались личные неприятности, и теперь считает нужным наказать его таким странным способом. Но Макквин не подавал виду, что сердится. Он оставался бесстрастным, объективным, даже мягким и уступчивым, но в то же время был непреклонен и недостижим.
— Вы сердитесь,— сказал наконец Макквин.— И напрасно. Сердиться вообще никогда не стоит,— и не сделав ни одного жеста, не изменив взгляда, он продолжал говорить громко и монотонно, словно пресвитерианский священник, читающий молитву.— Посудите сами, ваше положение довольно своеобразно, не так ли? В конечном счете, что вы намерены отстаивать? То, что думают все франко-канадцы, или то, что думаете вы сами? В том-то и беда с вашим Квебеком. У вас невозможно вести дела, никогда не знаешь, чего ожидать.
Атанас не выдержал:
— Зачем эти нравоучения? Какое отношение они имеют к делу?
Макквин мягко улыбнулся:
— Ну-ну, Таллар, будьте же благоразумны. Конечно, у нас, англичан, есть свои недостатки. Но то, с чем сталкиваешься у вас в Квебеке... Вступая с вами в деловые отношения, нам приходится учитывать все.
И ваш случай, между прочим, служит тому лучшим доказательством.
Атанас почувствовал, что задыхается. Спорить с Макквином было так же бесполезно, как пытаться схватить рукой воздушный шар. И все это время взгляд светло-голубых глаз Макквина не отрывался от Атана-са, так что тот чувствовал себя букашкой под микроскопом. Волнуясь, он взмахнул руками:
— Послушайте, меня не интересуют ваши рассуждения. Какое отношение они имеют к нашему делу? Рассуждать в такую минуту! Что вы стараетесь доказать? Что мне теперь делать, вот в чем вопрос,— голос его зазвенел.— Что мне делать?
Атанас был слишком взволнован, он не понимал, что слова его звучат наивно и служат для Макквина лишним подтверждением его деловой несостоятельности. Он опустил глаза. С раздражением он говорил себе, что знает дело, только не обучен правилам той безжалостной дьявольской игры, ради которой живут англичане и американцы. Ну и что же, что всю прошлую зиму он, как ребенок, цеплялся за свою мечту? К чему-то ведь надо стремиться. Когда-то надо начать. Должен же он успеть доказать перед смертью, что жизнь его не прошла впустую.
— В конце концов,— сказал Макквин,— никакой катастрофы нет. Ваши дела останутся в том же положении, в каком были. Ликвидируйте закладную, если хотите. Естественно, я намерен перевести вашу долю в фирме на себя. И вот что я вам скажу, Таллар... Я легко мог бы повернуть дело так, что вы потеряли бы все, что имеете. А сейчас вы не потеряете ничего.
— Ничего не потеряю?— Атанас в изумлении уставился на Макквина.— Боже мой!
Он уже потерял все, что имело для него значение. В лучшем случае ему до конца дней придется вести жизнь пенсионера. Всего две недели назад он узнал, что в ближайшее время власти в провинции намерены лишить его права собирать пошлину за мост.
Вдруг Макквин спросил:
— Почему вы не рассказали мне о ссоре со священником? Это сэкономило бы нам время и избавило от ненужных трений,— голубые глаза снова сделались жесткими.— Вы же не могли не знать, к чему это приведет.
Атанас сердито молчал. Он старался обдумать положение.
— Значит, вы хотите строить без меня. Вы уже договорились, что земля будет продана, и, как только я перестану участвовать в деле, вы сможете приняться за осуществление ваших планов. Так надо понимать?
— Пока я не склонен делать никаких определенных заявлений. Но, разумеется, мы не собираемся начинать немедленно.
Атанас порывисто встал и прошел через комнату. Из окна он увидел реку Св. Лаврентия, иссиня-серую под ясным небом, и дернул раму, ему не терпелось вдохнуть свежего воздуха. Окно мягко подалось, и в комнату ворвался ветер. Бумаги на столе зашелестели, и Макквин поспешно прижал их рукой. Атанас опустил раму, осталась лишь узкая щель, и вернулся к столу.
— В конце концов,— сказал Макквин,— у вас ведь и так полно дел.
— Вы считаете, я смогу продержаться в парламенте?
— Ну...
В наступившем молчании до них донеслись слабые звуки волынок. Макквин, казалось, навострил уши, озабоченная гримаса появилась у него на лице, он покачал головой.
— Знаете, Таллар, эти вернувшиеся солдаты еще доставят нам много хлопот. Война приучила их действовать, не размышляя на пороге нелегких времен. Не знаю, останется ли страна прежней после того, что они там хлебнули. Будем надеяться, правительство займет твердую линию и не допустит никаких глупостей. В общем-то их надо защищать от них же самих.
Атанас уставился на него, разъярившись на неуместность этих сетований и в то же время поражаясь внезапно осенившей его мысли, что Макквин вовсе не лицемерит, что он искренне верит в каждое свое слово. Но собственный гнев заставил Атанаса забыть обо всем.
— Ведь вы сами втянули меня в эту затею с фабрикой. Вы пришли ко мне, не я к вам. А теперь вышвыриваете меня вон. Ладно! Глупо было ждать порядочности от дельца. Я вижу, на вас нажимают. Но интересно, как вы собираетесь вести строительство в СенМарке Б одиночку, если вам не удалось начать его с моей помощью?
— Приход в долгах.
— Вы хотите сказать, что уже поговорили с епископом?
По лицу Макквина нельзя было прочитать ничего.
— Разумеется, я изложил епископу, насколько наш план полезен для общины. Я сказал ему, что если не обеспечить молодых людей работой, то многим придется просто уехать.
У Атанаса перехватило дыхание. Это был его собственный, самый убедительный довод.
— По-видимому,— продолжал Макквин,— у епископа несколько иное мнение насчет развития промышленности, чем у вашего отца Бобьена.
— Вы хотите сказать, что епископ вас поддержит, но не согласится на строительство фабрики, пока в деле участвую я?
Макквин покачал головой.
— Не стоит все принимать на свой счет, дорогой Таллар. Епископ даже не упомянул вашего имени.
— Но у вас сложилось именно такое впечатление?
— Тут следует учесть многие обстоятельства.— Макквин снова покачал головой.— Как бы то ни было, Таллар, вы же понимаете, что положение из рук вон. Вы сами сделали вашу ссору с церковью всеобщим достоянием.
Атанаса охватило ледяное спокойствие. Лицо посуровело, стало замкнутым, высокомерным.
— Хорошо!— Он встал и поднес длинный палец к самому лицу Макквина. Тот продолжал бесстрастно смотреть на него.— Это старая история. Вы стравливаете нас друг с другом и даже сами не замечаете, так это для вас привычно,— он старался подавить душивший его гнев, и голос у него прервался.—- Когда-нибудь страна расплатится с вами за это!
Он гордо выпрямился и с видом, исполненным достоинства, повернулся к выходу. Макквин поспешно обошел вокруг стола и положил ему руку на плечо.
— Таллар, дорогой мой, ну что я могу сделать? Нельзя же плыть против течения. Вы сами не знаете, о чем говорите. Я и не думал никого стравливать. У меня возник план. Я хочу построить фабрику. Епископ согласен, что фабрика представляет интерес. Вот и все.
— Я полагал, что партнеры,— заметил Атанас холодно.
Он стряхнул руку Макквина и шагнул к дверям. Макквин приостановился и поправил цветок в букете под портретом матери.
— Мне не хотелось бы, чтобы вы так и ушли, сердясь на меня,— сказал Макквин.— По-видимому, у вас есть какая-то давняя, сугубо личная обида, и вы хотите связать с нею наши дела. Но, дорогой Таллар, нельзя смешивать личные соображения с деловыми. Мне жаль, но я ничем помочь не могу.
Атанас открыл дверь. Макквин продолжал идти за ним.
—- И пожалуйста,— продолжал Макквин,—? не совершайте опрометчивых шагов, сначала обдумайте все как следует. Приходите в любое время, и мы поговорим. Я скажу мисс Дрю, и она урегулирует наши финансовые отношения.— Он улыбнулся и поднял палец.— И вот вам маленький совет. Избегайте биржи, повышения больше не будет. Очень скоро начнется депрессия.
Атанас вышел, не пожав протянутой Макквином руки. Он прошел в холл и вызвал лифт. Вот так-то! Дурак, стучало у него в висках, дурак, дурак! Вся его жизнь — метанье в заколдованном круге, попытки обрести что-то реальное, но к чему бы он ни прикоснулся, все обращается в дым. А он все крутится-вертится под градом объяснений, и нигде ничего реального нет, одни объяснения, вот он и кружит, кружит, словно в жмурки играет.
На улице Сент-Джеймс не было ни души, и Атанас стал искать такси. Но такси не было. Какая все-таки мерзкая, обшарпанная дыра эта улица, где англичане делают деньги, какая она холодная и безобразная! Как мог Атанас питать надежду, что здесь его ждет успех? Ведь он не знает даже правил игры. Дурак, вот дурак, вылез на улицу, шатается один, даже такси найти, чтобы добраться домой, не может. Интересно все-таки, почему он тут один и никого больше нет? Ах да, верно, парад! Служащие здешних контор демонстрируют в городе свой патриотизм, любуются парадом. Все, кроме Макквина. Этот трудится, как обычно. А он, дурак, торчит один посреди улицы! Атанас побрел к площади Виктории и сел в пустой трамвай, который, громыхая, поднимался к Бивер-холлу. Доехав до улицы Дорчестер, Атанас позвонил и вышел.
Он очутился на площади в тени высоких деревьев, казавшихся маленькими рядом с окружающими домами. Площадь с двух сторон замыкали серо-голубые здания, она лежала, словно островок, между трущобами восточной части города и тремя деловыми районами, этакий сколок с георгианского Лондона.
Атанас поднял глаза к зеленым листьям над головой. Вот и опять весна! В Сен-Марке сейчас уже заложены в землю освященные семена, а на заходе солнца в кленовой роще роятся черные мошки. Опять весна в мире, навсегда избавленном от войн! Пресвятая Матерь Божья, что же ему теперь делать? Он повернулся кругом, медленно ввинчивая в асфальт кожаные каблуки, и ничего не увидел, только фасады домов таращились на него, да четыре пустынные улицы разбегались в разные стороны. Что же делать? И в голову-то ничего не приходит.
Откуда-то из глубины памяти, из тех далеких времен, когда он еще учился в классическом колледже, всплыла затверженная навсегда строчка. Он вспомнил и ректора, одетого, как все иезуиты, в черное, его аскетическое лицо и удивительный голос. Как он декламировал тогда эти стихи им, старшеклассникам: «И сколько бы ты ни растил дерев, за кратковременным владыкой лишь кипарис безотрадный сходит...» * Ректор рассказывал им, какой страх перед смертью испытывал язычник, написавший эти строки. А что будет, когда умрет он, Атанас? Ведь к тому времени и клены Сен-Марка будут принадлежать кому-то другому. В банковских сейфах не останется и следа от того, что давала земля Талларов в ответ на вложенные в нее труды. Что толку сохранять за собой землю, на которой нельзя больше жить? Все уйдет, как уже ушло многое: положение, семья, друзья, состояние. Но к чему сейчас плакаться о друзьях? Поздно, их уже нет.
Поблизости находился клуб, в который он недавно вступил, но куда редко заглядывал. Один из старых английских клубов, все члены которого преуспевали на английский лад:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65