Пока в благотворительности есть нужда, такие, как она, Хетер, вообще не должны существовать, их образу жизни нет оправдания. Макквин, конечно, сказал бы, что безработные сами виноваты, могли откладывать на черный день, пока у них были деньги.
Проезжая через реку по мосту Жака Картье, Хетер смотрела на воду, густо-синюю рядом с белыми элеваторами, на очертания города, протянувшегося по обе стороны моста и подернутого от жары маревом. Дыма почти не было видно, не все заводы работали. На другом конце моста собралась, как обычно, кучка людей, голосующих, чтобы их подвезли. Это были мужчины разного возраста, и Хетер, решив, что неудобно останавливаться и выбирать кого-то одного, проехала мимо. По петляющей дороге она миновала Лонгвиль, оказалась на прямом участке пути и со скоростью шестьдесят миль в час помчалась по равнине, солнце било в глаза и грело колени. Поля зреющих хлебов казались залитыми зеленой краской, а по обочинам дороги у самого асфальта мелькали белые маргаритки и красный клевер. Волосы, сдерживаемые белой лентой, не дававшей им упасть на лицо, развевались на ветру, как флаг.
Вскоре на горизонте показались высокие деревья, окружающие колокольню в Шамбли, и стали быстро расти навстречу. Хетер только что не вжала акселератор в пол, и мотор взревел. Стрелка спидометра поползла вверх и, подрагивая, остановилась на цифре семьдесят три. Сквозь деревья проглядывала синяя вода Шамбли-Бейсин, сверкавшая множеством солнечных искр. Хетер совсем потеряла голову от бешеной езды, всем телом слилась с машиной, вслушиваясь в громкое пение мотора, в шелест деревьев. Она напевала себе под нос:
Я прыгнул в седло, и те двое за мной, И мы поскакали веселой гурьбой.
Здесь похоже на Фландрию, только зеленей и ярче, без фламандской грусти.
Хетер убрала ногу с акселератора, и машина медленно въехала в деревню Шамбли-Бейсин, мимо деревянных домов, обступивших улицу, проехала под гирляндой папских флагов, натянутых через дорогу, и покатила дальше по округу Шамбли. Дорогу ей перешел священник, совсем запарившийся в своей черной сутане.
Когда через два часа Хетер добралась до дальнего конца озера Мамфрамагог, озеро, лежащее в котловине среди гор, показалось ей прохладным и темно-синим. Она свернула к противоположному берегу в сторону Жоржвиля, там наконец остановилась, нашла удобное место на длинной отмели и вынесла из машины мольберт и ящик с красками. Хетер устроилась с мольбертом в тени березовой рощи, чтобы солнце не светило в лицо и была видна вся ширь озера. Уперев руки в бока и расставив коротковатые ноги, она внимательно вглядывалась в пейзаж, стараясь уловить его ритм.
Освещение в этот раз было такое, что все контуры казались размытыми, как у Констебла. Писать в подобной манере Хетер совсем не хотелось, она предпочитала четкие очертания и яркие краски и часто любовалась ими в здешних местах. Немного помедлив, она принялась за набросок, но с самого начала поняла, что ничего путного из-под ее карандаша не выйдет. Вокруг жужжали комары, и ей приходилось то и дело бросать карандаш и отгонять их. Но налетали все новые, руки уже были искусаны. Хетер давила их одного за другим и упрямо продолжала работать. Однако на место уничтоженных насекомых налетало еще больше новых, так что не прошло и часа, как Хетер сдалась. Вернулась к машине и на глазах у коровы, которая паслась неподалеку, переоделась в купальный костюм.
В воде Хетер почувствовала блаженное умиротворение и лениво поплыла на спине; прикрытая костюмом грудь скользила по воде будто независимо от нее, ноги неспешно двигались, удерживая тело у поверхности, а Хетер смотрела в небо. Вода успокаивала нервы, словно лаская тело бесчисленными мягкими пальцами. Какое наслаждение быть одной! В такие минуты становилось совершенно ясно, что из Монреаля нужно уезжать. Вот если бы она действительно хорошо рисовала, то под этим предлогом можно было бы уехать на год в Нью-Йорк и заняться там живописью...
но она даже себя не могла убедить, что это необходимо, а уж мать и подавно.
Хетер поплыла к берегу, энергично работая ногами, и вода пенилась, закручиваясь водоворотами у нее за спиной, а потом, янтарно-желтая, вскипела вокруг щиколоток, когда, встав, Хетер пошла по камням к берегу. Она спустила купальник до талии и легла на спину загорать. Вот во что вылилось ее рисование — приехала, валяется на солнце и ничего не делает! Но солнце было великолепное: горячее, властное, оно вжимало Хетер в землю. Она любила ощущение полноты жизни и здоровья, которое давали ей такие минуты. В голове бессвязно проплывали туманные мысли, и Хетер лениво гадала: интересно, если бы ей когда-нибудь в жизни пришлось страдать, смогла бы она тогда стать настоящим художником? Глупо, конечно, сводить все к такому вопросу, глупо и романтично. Хетер перевернулась и подставила солнцу спину.
Комар укусил ее в бедро, и Хетер смахнула его. Прилетел другой, за ним еще и еще. Хетер вскочила на ноги, отбиваясь от них, голая по пояс; руки, ноги, грудь покрыты смуглым загаром, а бока и живот совсем белые. Вдруг ярдах в ста от березовой рощи она услышала с дороги скрип. Какой-то фермер, стоя в крытом фургоне, натягивал вожжи, и лошадь медленно приближалась к тому месту, где стояла Хетер. Ей показалось, что фермер улыбается, но разглядеть с такого расстояния было трудно. Хетер постаралась спрятаться, а когда фургон проехал, оделась и вдоль озера поехала назад, в Магог. Ее родные как раз кончали обедать, когда она вернулась домой, счастливая и примолкшая, переполненная воспоминаниями о проведенном дне.
36
Жара не спадала до конца месяца. Каждый вечер над горой Монт-Ройяль собирались грозовые тучи, тяжелые, с пурпурными краями; на газоны и на улицы ложились темные, как масляные пятна, тени, на несколько минут все затихало, а потом поднимали гвалт птицы, призывая дождь. И так каждый вечер всю неделю. Но ночью, как только садилось солнце, тучи, не пролившись дождем, расходились, на раскаленном темном небе появлялись звезды, и на следующий день город снова задыхался от жары. Наконец в последнюю ночь июля разразилась гроза. Молния расщепила дерево в начале улицы, где жили Метьюны, и Макквин, держа на коленях кота, сидел у себя в библиотеке, размышляя о могуществе стихий.
Дождь развеселил Хетер. Бесцветные струи с шумом обрушивались на дом, вода низвергалась по окнам с такой быстротой, что стекла казались тающими льдинами, сквозь них ничего не было видно. Некоторое время Хетер пыталась читать, потом пошла к себе в комнату, надела плащ, завязала голову шарфом и под ливнем побежала в гараж. Подняла верх машины, надежно закрепила боковые стенки, вывела машину \ из гаража и на второй скорости стала спускаться с холма. Переполненные водой канавы пенились и бурлили; в свете фар, прорезавшем дождь, мелькали падающие листья. Хетер с час ездила по городу, доехала до восточной окраины, вернулась и наконец отправилась на Университетскую улицу, где в старом доме жил Ярдли.
Ливень начинал стихать. Хетер пробежала под дождем, поднялась по ступенькам, открыла дверь в маленькую прихожую, прошла через нее в общий для всех жильцов холл и позвонила в первую дверь направо.
— Ну, внучка!— воскликнул Ярдли, открыв дверь.— Выбрала же ты вечерок, чтобы вспомнить, где я живу!
Хетер поцеловала деда, и капли дождя смочили ему щеки. Ярдли закрыл дверь, а Хетер сбросила плащ, с которого текло, и опустилась в удобное кресло, щеки ее разгорелись от непогоды, влажные волосы курчавились возле ушей и на лбу.
— Промокла до нитки,— объявила она, сняла галоши, подтолкнула их к холодному камину, и они свалились набок, поблескивая.— Но все равно, вечер чудесный, обожаю дождь.
Ярдли повесил плащ на крюк в шкафу. Волосы у него теперь стали совсем седые, они еще дальше отступили ото лба, но по-прежнему прикрывали макушку и голову с боков и все так же непокорно топорщились. Он не очень постарел с тех пор, как впервые поселился в Сен-Марке. Уши торчали, как прежде, а когда он улыбался, от глаз веером разбегались морщины.
Сельская жизнь оставила на нем след, плечи ссутулились от постоянной работы внаклонку, руки огрубели. В городской одежде он выглядел как принарядившийся по случаю воскресенья фермер.
Пока дед, хромая, шел к креслу, стоявшему рядом с Хетер, она внимательно его разглядывала, и когда, усевшись, он встретился с ней глазами, за стеклами его очков заиграли искры.
— Люблю я у тебя бывать, дед,— сказала Хетер. Ее взгляд скользнул по каминной полке, над которой висел рисунок в рамке — корабль под всеми парусами. Потом Хетер посмотрела на окна.— Еще бы цветы на камин, будет веселее. И занавески пестренькие.
Ярдли усмехнулся.
— Надо же! Рассуждаешь точь-в-точь как твоя мать. Не знаю уж почему, только она считает, я должен переехать в квартиру побольше.
— Ну, ты же знаешь маму! — Однако в глубине души Хетер была согласна с матерью. Ярдли занимал всего две комнаты, обе тесные и не слишком светлые. В первой был хороший камин и высокие потолки, но ее загромождали стол, стулья, книжные полки. За раздвижными дверями, прикрытыми тяжелыми занавесками, скрывалась спальня с альковом, где находилась раковина и газовая плита.
— Почему бы тебе не переехать ко мне на улицу Лабель?— спросила Хетер.— Правда, от университета далековато.
— Вот именно, лучше уж...— Ярдли не успел закончить фразу, как занавески перед входом в спальню раздвинулись и в дверях показался молодой человек. Хетер и вошедший воззрились друг на друга, а Ярдли рассмеялся.— Вы знакомы,— сказал он,— представлять вас не надо.
Оба нерешительно улыбнулись, и молодой человек повернул голову к старой фотографии на столике в углу, на ней была снята женщина с двумя девочками. И тут Хетер вспомнила отца этого молодого человека. У того был такой же высокий лоб.
— Привет, Поль,— сказала она смущенно. Окинув быстрым взглядом юношу, она сразу позабыла про его отца. У Поля были темные жесткие волосы, на руках перекатывались мощные мускулы. Большие карие глаза смотрели на Хетер прямо и открыто. Ее пронзила мысль, что он беден и сознает это, но она поняла, что Поль сумел что-то извлечь из бедности и ничем не поступиться. Поль улыбнулся, в углах рта появились складки, и худое лицо сразу осветилось.
— Теперь вспомнил,— сказал он просто,— мы вместе играли в Сен-Марке.
— Кажется, целая вечность прошла.
— Шестнадцать лет.
— Я бы так быстро не сообразила, что шестнадцать, пришлось бы многое перебрать в памяти.
Поль шагнул в комнату, поставил на стол бутылку пива, которую держал в руке, и ушел в спальню еще за одним стаканом. Пока его не было, Хетер и Ярдли некоторое время смотрели друг на друга, Ярдли продолжал ухмыляться, но оба молчали. Поль вернулся и налил в стаканы пенящееся пиво. Ярдли покачал головой, когда Поль протянул ему один из стаканов, и стакан взяла Хетер. Затем Поль придвинул к камину стул с прямой спинкой и сел лицом к деду и внучке. Было заметно, что теперь, когда нужда двигаться отпала, им овладело смущение.
Хетер нарушила молчание, ухватившись за безопасную тему:
— А теперь ты что изучаешь, дед?
— Греческий. Поль мне помогает.
— Греческий? Зачем?
— Да потому скорей всего, что с астрономией не вышло. Я-то хотел заняться астрономией. В конце концов я ведь штурман и всю жизнь провел вроде как наедине со звездами. Профессор, с которым я говорил, оглядел меня с головы до ног и решил, видать, что я свихнулся, а потом сказал, что летом курса астрономии нет. Тогда я спросил, что самое трудное для начинающего, и он сказал — греческий; видать, он подумал, что я шучу. Тут я припомнил про Катона тот взялся за греческий, когда ему восемьдесят восемь было, ну я и решил, что в мои семьдесят шесть тоже, поди, не поздно. Если мозги не упражнять, они заржавеют.
— Нет, дед, ты прелесть!
— Что ж, это куда приятней слышать, чем то, как твоя мать меня называет. Научилась у твоей бабки, го-
1 К а т о н Старший Марк Порций (234—149 до н. э.) — римский писатель, основоположник римской литературной прозы и государственный деятель.
ворит, я — уникум. Когда твоя бабка обозвала меня так в первый раз, я полез в словарь. Ну нет, ко мне это не подходит. В Уэбстере сказано: «Единственный в своем роде».
Натянутая атмосфера в комнате немного разрядилась. Поль и Хетер смеялись вместе с Ярдли, а про себя каждый сравнивал свои детские воспоминания друг о друге с тем, какими оба стали теперь. Взгляд Хетер был открытым и дружеским. Поль держался более сдержанно.
— А где сегодня Дафна?— спросил Ярдли.
— Дома, раскладывает с мамой пасьянс.
— И мой внучатый зятек все еще тут околачивается?
— Нет. Поехал в Штаты по делам. Хочет повидаться с тобой, когда вернется. Думаю, что и правда хочет.
— А ты помнишь Дафну, Поль?
— Еще бы!— на лице Поля, обращенном к старику, легко читалась глубокая привязанность. Хетер смотрела на профиль юноши. Ей нравился его рот. Благородно очерчен, губы немного полноваты, но уверенно сжаты — видно, он умеет владеть собой. Кого-то Поль ей напоминал, кого-то хорошо знакомого, но не того мальчика, с кем давным-давно она играла в Сен-Марке. Это сходство преследовало ее некоторое время, а потом она о нем забыла. Поль достал сигареты и предложил ей. Когда он давал ей прикурить, Хетер заметила, что руки у него загрубевшие, с сильными пальцами, а большой палец на левой руке с утолщением, наверно, покалечен.
— Дафна вышла замуж?— спросил он.
— Да, за одного англичанина,— ответил Ярдли,— за стопроцентного британца. Акцент у него! Вот бы тебе хоть разок его услыхать!
— Нет, серьезно, дед,— прервала капитана Хетер.— Ты что, действительно учишь греческий?
— Не знаю уж, можно ли считать, что учу, но алфавит одолел. Учитель-то у меня хоть куда.
— Он еще со мной наплачется,— заметил Поль. Хетер с интересом взглянула на Поля, в глазах
у нее было удивление:
— А вы где выучили греческий?
1 Уэбстер — словарь, носящий имя амер. лексикографа Н. Уэбстера (1758—1843).
— В школе, где же еще?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65