Никто из учителей не ограничивался учебниками, все преподавали свои предметы с большим тщанием, и тех из учеников, кто не успевал по арифметике, английскому, французскому, латыни или по географии, подвергали порке. Учителя проводили это наказание очень лихо: мальчишку заставляли нагнуться и лупили его вовсю, а главный сержант Кроучер даже любил устроить иЪ экзекуции небольшую церемонию в военном духе. Ударив один раз, он приговаривал, что произвел наказуемого в младшие капралы, ударив второй — в капралы, и так до первого офицерского чина. Заслужить порку от главного сержанта Кроучера мальчишки считали делом чести. А если Кроучер замечал, что кое-кто из тихих учеников не подает никакого повода для наказания, он придирался к какому-нибудь воображаемому проступку и производил их в младшие капралы с целью поднять их моральный дух. Наказывая робких, он обставлял это так весело, что у них проходил всякий страх. Но порку все, кого он заставлял подставить спину, получали отменную. Ученики убегали, держась за заднее место, и ухмылялись, зная, как легко им теперь доказать, что они настоящие мужчины — стоит лишь спустить штаны и продемонстрировать красные отметины, оставленные Кроучером.
Поль учился лучше всех в классе, был хорошим игроком и пользовался в школе признанием. Он уже не боялся всяких мелочей, как раньше. Сначала Поль очень тосковал по Сен-Марку. Вечерами ему не хватало матери, которая, бывало, рассказывала ему перед сном всякие истории. По утрам в субботу, стоило ему вспомнить, как они с отцом гуляли в полях, сердце его сжималось от одиночества. Но больше всего он тосковал оттого, что никто вокруг не говорит по-французски. Однако вскоре Поль перестал замечать непривычность обстановки, у него появилось множество дел, а когда на каникулы он приезжал домой в Монреаль, родители носились с ним, как с важной персоной. Отец радовался его отметкам, мать водила на разные представления и кормила мороженым. Но каникулы кончались, и Поль с радостью возвращался в школу, предвкушая, как осенью будет играть в футбол, зимой — в хоккей, а весной займется боксом. Теперь он стал в школе старожилом, и с ним все считались.
Мальчики никогда не заговаривали с Полем о его происхождении. Да они об этом и не думали, для них он был свой. Возможно, они и ощущали смутно свое превосходство над франко-канадцами, но то немногое, что они знали об этом вопросе, они черпали из случайных разговоров, которые слышали дома. Школа находилась в самом центре франко-канадского пригородного района, но мальчики не видели в этом ничего особенного. Старый Батист Дуссет, к которому они ходили в деревню за конфетами или за имбирным лимонадом, считался у них интересным чудаком и неотъемлемой принадлежностью школы. Его кондитерская с незапамятных времен располагалась рядом со школьными владениями, он знал мальчишек по именам и говорил на живописном английском, придуманном, как казалось ученикам, специально, чтобы их позабавить. Школьников не волновали национальные проблемы, им было невдомек, что таковые существуют. Все они жили в английской части Монреаля и родиной своей считали не Канаду, а, как им постоянно внушали, Британскую Империю.
Мальчики сидели за партами в желтоватом свете свисавших с потолка ламп, а учитель с длинными зубами проверял тетради. Поль откинулся на спинку парты и посмотрел в окно. В небе видна была полная луна, сквозь оконные стекла она казалась совсем голубой. Поль чувствовал приятную усталость в ногах, плечи тоже приятно ныли после вечерней игры в хоккей, но он думал, как здорово было бы еще покататься на коньках, а не идти сразу спать. Скорее бы стать старшеклассником, тогда в такие вечера его после уроков будут снова отпускать на каток. Поль представлял себе, как выходит на морозный воздух, как скрипит у него под ногами снег, и вот уже коньки врезаются в лед и скользят по нему, и сквозь подошвы ботинок чувствуешь бугорки, которые образовались, когда заливали каток, и вода била струей, тут же замерзая; каток поблескивает синей сталью, сугробы вокруг то темные, укутанные тенью, то призрачно-белые, кое-где на них таинственно вспыхивают искры — это оживают в лунном свете снежные кристаллы.
Поль заставил себя вернуться к урокам, но, прочитав несколько страниц, перевернул книгу вверх ногами и уставился в потолок. Губы его задвигались, обнажая зубы, он повторял пятое латинское склонение. Учитель поднял глаза: — Не так громко, Таллар!
— Но я заучиваю, сэр!
По привычке Поль ответил звонким голосом. Мальчишки всегда напускали на себя бравый вид, когда им делали замечание. Учитель вернулся к своим тетрадям, а Поль продолжал как ни в чем не бывало:
Он и так прекрасно знает это склонение, мог бы его не повторять. Оно самое легкое и нравится ему больше всех, ведь оно последнее и дальше никаких склонений учить уже не нужно. Полистав учебник латыни, Поль нашел в конце изображения знаменитых римских и греческих храмов. Он стал рассматривать Парфенон. Один из молодых преподавателей был в Афинах во время войны, когда служил во флоте, и так интересно рассказывал о Парфеноне, что Поль хорошо представлял себе, какой он, какие у него белые колонны со странными ржавыми пятнами наверху, как за Саламисом и Эгалеями садится солнце и на Афинскую равнину ложится сиреневая тень от горных хребтов, лиловое сияние, подобно короне, венчает гребни Парнаса, Пентеликона и Гиметт, а Парфенон, словно некое чудо, парит в воздухе, как бы опираясь на лучи, струящиеся над погруженной в глубокую тень равниной.
Когда-нибудь Поль увидит все это своими глазами. Он вспоминал «Одиссею»: море, темное, как вино, на берег в тумане накатывают волны, гребцы плывут на узких суденышках, носы которых украшены клювами. Поль снова взглянул на Парфенон, и на рисунке он показался ему ничем не примечательным, даже уродливым, как Монреальский банк. Интересно, почему это здание выглядит так красиво в Европе, а его точная копия здесь кажется безобразной? Правда, в Афинах Парфенон обрамлен тем, что находится вокруг, он свободно высится под открытым небом, его освещает солнце, он доступен взгляду. Так объяснял им учитель. Поль нахмурился, силясь понять, в чем тут дело.
Дверь в класс отворилась, и показалась голова директора. Мальчики прервали занятия и обернулись к дверям. Директор заулыбался, кивнул учителю, глаза заскользили по ученикам и остановились на Поле.
— Таллар, выйди,— сказал директор.— Мне нужно с тобой поговорить.
Поль встал, вышел из-за парты, и мальчишки с любопытством проводили его глазами, силясь догадаться, не порка ли его ждет. Поль и сам пытался припомнить, что он натворил. Утром опоздал на построение, но главный сержант Кроучер уже произвел его в капралы, а больше ничего в голову не приходило. Он вышел за директором в коридор.
— Пойдем ко мне в кабинет,—- распорядился директор.
По его тону Поль понял, что порки не будет. Они подошли к кабинету, и директор открыл дверь.
— Входи, Таллар,— сказал он.— Я сейчас вернусь. Поль увидел, что в кресле возле директорского
стола кто-то сидит, и узнал капитана Ярдли.
— Здравствуй, Поль!
— Здравствуйте, сэр!— Поль радостно улыбнулся, показав выступающие вперед зубы.
Ярдли* встал, стараясь не потерять равновесия, его знакомое загорелое лицо, как всегда, лучилось добротой. Волосы поседели, он их так же коротко стриг, и уши торчали по-прежнему. Поль старался не выдать удивления, что капитан оказался здесь, и вдруг заметил, что Ярдли не улыбается.
— Что-нибудь случилось, сэр? Ярдли положил ему руку на плечо.
— Я приехал повидаться с тобой, Поль. Поезд, понимаешь, опоздал. Ну и ну, как ты вырос, сразу не узнать!
Поль согнул правую руку.
— Смотрите, какие у меня мускулы, сэр! Ярдли пощупал его бицепсы и мышцы на спине.
— От бицепсов толку мало,— сказал он.— Разве что похвастаться. А вот эти, на спине... если захочешь как следует поддать кому-нибудь, удар пойдет отсюда и от тех мышц, что в икрах. Только что еще за новости, чего ты величаешь меня «сэр»? Я этого не слышал, как с флота ушел. Это тебя англикашки здешние научили?
Поль засмеялся и сел на край директорского стола, чувствуя себя при этом ужасно дерзким.
— Не знаю,— ответил он. Но, заметив, что Ярдли по-прежнему не улыбается, перестал смеяться.
Капитан смотрел в пол и водил тростью по узору ковра.
— Поль,— наконец произнес он,— нам с тобой надо ехать в город.
— А что случилось?
— Лучше я скажу тебе сразу, Поль. Твой отец очень сильно заболел.
Поль отвел глаза и весь напрягся, не зная, что нужно сделать и что сказать. Потом он почувствовал руку Ярдли у себя на плече и повернулся к нему.
— Он умер?
Ярдли покачал головой.
— Просто он хочет повидать тебя. Я поговорил с директором, и он обещал, что ваша экономка соберет наверху твои вещи, так что мы сразу и двинемся. Ехать придется с пересадкой, но к утру в город поспеем. Правда, насидимся, наверно, в Сент-Иасенте, пока дождемся поезда,— он прохромал к двери и открыл ее.— Поедешь в поезде ночью, Поль, в новинку тебе будет.
29
Атанас дышал, он еще жил, он лежал в постели и словно издалека прислушивался к работе того механизма, который удерживал его угасающую жизнь. Солнце заливает комнату, под его лучами искрится снег на соседней крыше, значит, сейчас утро. Потом на снег легли лиловые тени, настал день. По занавешенной лампе стало ясно, что наступила ночь. Но для Ата-наса времени не существовало, ведь измерить его он не мог. Его сознание уподобилось воде, которая меняет цвет в зависимости от погоды. Уши как будто со стороны слушали хриплое дыхание легких. Частица мозга, еще живая, отметила, что хрип сделался громче. Так оно и будет: все громче и громче, потом он перейдет в храп, потом дыхание заполнит весь дом, как раскаты грома. Он один на один со сломанным механизмом, который хрипом возвещает, что конец близок.
— Постарайтесь это выпить, мистер Таллар, попробуйте открыть рот.
Что-то теплое оказалось на губах, какая-то влага в пересохшем рту, и снова бесконечная усталость, кто-то вытер ему рот и подбородок. А он лежит все так же неподвижно.
Атанас почувствовал чью-то руку у себя на лбу и открыл глаза. Над ним склонилось лицо Кэтлин, она слегка отстранилась, чтобы на нее не попадало его дыхание. Кэтлин не знала, что он ее видит. Сомкнутые, скованные челюсти Атанаса напряглись в попытке что-то сказать.
— Поль!— прошептал он.
— Поль едет,— голос Кэтлин звучал отчетливо, как всегда. Атанас прекрасно ее слышал.— Он будет здесь к утру. Его привезет Джон Ярдли.
Кэтлин уже давно стояла на коленях у постели, поглаживая мужу лоб. В ногах кровати Атанас увидел Мариуса, по другую сторону — сиделку на стуле.
Легкая дрожь прошла по исхудалому неподвижному телу. Казалось, Атанас силился заговорить, лицо исказилось, как будто мозг негодовал, что организм отказывается повиноваться.
— Темно. Не терплю темноты. Я...— Откуда-то из прошлого всплыло воспоминание.— Только при свечах/
Голос Кэтлин был тих и спокоен.
-— Горит свет, Атанас, уже не темно.
Веки сомкнулись. В сознании искрами замелькали отрывочные воспоминания детства, на секунду угасли и снова стали ярче, безмолвные, зыбкие, они тихо струились в его мозгу, словно изменчивый свет. Очень ясно представился вдруг вид из окна старого дома в Сен-Марке — плоские поля, черная, как чернила, река, текущая через покрытую снегом долину; и вот река уже каким-то чудом стала теплая под солнцем, и над ней громады облаков; по коричневым бороздам шагает Бланшар, во рту у него трубка. Губы Атанаса дрогнули, но Кэтлин, наклонившись, ничего не услышала. Дом отца, наш дом, я сам! Знакомые лица, почти позабытые, выплывали на свет из неподвижного озера его сознания, меркли, исчезали. Лицо девственницы, лицо монахини, голубая лента в черных волосах. Мари-Адель! Волна беспокойства захлестнула мозг, передалась парализованному телу. Губы дрогнули.
Кэтлин приподнялась, вслушиваясь в его шепот. Но прошла минута, прежде чем он выговорил:
— Не уходи!
— Я здесь, Атанас. Я тебя не оставлю. Прошло еще минут пять. Сиделка не отрывала глаз
от лица на подушке. Она встала, зашуршав крахмальным передником, и осторожно обтерла лоб больного влажной салфеткой. Мариус все так же стоял в ногах, крепко сжимая спинку кровати. Кэтлин тихо опустилась на колени, положив на край постели сильные руки.
9 X. Макленнан Атанас тихо позвал:
— Мари! Мари-Адель!
Кэтлин почувствовала, что бледнеет, и отвернулась, поймав на себе горящий взгляд Мариуса. Безудержное торжество было на его лице. Кэтлин снова нагнулась над кроватью и заглянула мужу в глаза. Полуоткрытые, они вдруг широко раскрылись и остановились на ней. Его волосы были белее подушки, лицо осунулось, на скулах проступали серые тени, но очертания носа и рта были по-прежнему резки и благородны. Атанас продолжал смотреть на нее.
Глубоко вздохнув, Кэтлин заставила себя сказать:
— Да-да, я здесь. Это... это... Губы снова шевельнулись:
— Мари!
Прошла почти минута, и он добавил по-французски:
— Возьми меня за руку.
Кэтлин помедлила, но все же взяла его руку и крепко сжала. Рука Атанаса была вялая и холодная. Кэтлин стала растирать ее и прижала к щеке. Но, вспомнив, как он любил ласкать ее лицо, как говорил, что щеки у нее гладкие и нежные, словно цветок, она смутилась и опустила руку мужа на постель.
Сиделка набрала в ложку еще немного теплого бульона и поднесла к губам Атанаса. Ложка звякнула о зубы, но все же часть жидкости попала в рот.
Атанас снова заговорил, так тихо, что Мариусу было не слышно.
— Пьер! — позвал он.— Пусть... пусть! — Глаза широко раскрылись; казалось, он отчаянно силится разомкнуть зубы, но выговорить ничего не может.
— Что он сказал?— шепотом спросил Мариус. Кэтлин встала с колен и провела рукой по глазам.
Она была очень бледна, в неярком свете чудилось, будто лицо ее расплывается под шапкой темных волос.
— Он сам не понимает, что говорит. Он ведь никакого Пьера не знает.
Мариус стремительно, словно молния, метнулся к ней от спинки кровати.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65