Неужели этот дурачок Мариус не понимает, что французы, служащие в двадцать втором полку, точно такие же представители Квебека, как и длинноволосые хилые болтуны, с которыми он подружился в колледже? Испытывая искреннюю радость, Атанас дочитал газету, но тут же на него снова навалилась тоска. Война слишком затянулась. Слишком много народу озлоблено, вот как Мариус. Одному богу известно, сколько потребуется времени, чтобы залечить эти раны.
Близился полдень, когда Атанас услышал скрип гравия и приближающиеся шаги, нервы его сразу напряглись. К дому подходили двое — сержант военной полиции и маленький квадратный человек в штатском. У обоих были твердые лица, а глаза внимательно приглядывались ко всему вокруг: начальство приказало искать улики. Увидев, что они поднимаются на галерею, Атанас рассвирепел и даже не потрудился встать, когда пришедшие представились: Роджерс и Лабель. Англичанин-сержант в сопровождении француза.
Француз взялся вести разговор, и в голосе его звучала заученная озабоченность каждым пустяком, которая отличает полицейских-любителей во всем мире, Атанас выслушал его и спокойно сказал:
— Вы напрасно тратите время. Моего сына здесь нет.
Лабель посмотрел на сержанта, потом перевел взгляд на Таллара. Он явно не поверил Атанасу, да и не ожидал услышать от него правду. Но должен был довести разговор до конца.
— А нам кажется, господин Таллар, что он здесь,— и Лабель пожал плечами.
Атанас разразился длинной тирадой по-французски. Откуда Лабель взялся? Кто его начальство? Да понимает ли он вообще, где находится? И не думает ли он, что может лишиться места в полиции? Лабель слушал, пожимал плечами и упорно смотрел в пол.
— Послушайте, мистер Таллар,— прервал его по-английски сержант.— Мы делаем свое дело. Неприятностей мы никому не хотим. Вашего сына так или иначе найдут. Нам только надо все осмотреть.
— Мой дом вы осматривать не будете.
— Но вашего сына видели поблизости,— сказал Лабель.
— Лжете,— ответил Атанас,— если бы кто из прихожан его и видел, вам бы об этом не сказали, вы это прекрасно знаете.
— Но послушайте...
Атанас указал длинным пальцем на выход.
— Оставьте мой дом,— холодно распорядился он.— Убирайтесь оба! Если вы посмеете войти внутрь, видит бог, я вас искалечу! Разговор окончен! Ясно?— Он схватил газету и начал читать.
Посетители посмотрели друг на друга, и Лабель опять пожал плечами. Сержант скривил рот.
— Ладно,— сказал он,— будь по-вашему. Только не вините нас, если что выйдет не так. Мы делаем свое дело.
Оба двинулись по аллее к дороге, и Атанас наблюдал за ними из-за газеты, пока они не скрылись из виду. Пошли небось обратно в деревню. Атанас коротко хмыкнул. Там-то они ничего не узнают.
22
Поздно вечером Кариус сидел на бревне у сахароварни и курил трубку. Было тепло, и ночной воздух полнился звуками, как приложенная к уху морская раковина. Громче всего раздавался хриплый рев водопада, но он не заглушал стрекотания цикад в полям и звонкого кваканья лягушек, медленными волнами поднимавшегося с болота у реки. Где-то в деревне слышался отрывистый лай, смягченный расстоянием, видно, собака лаяла на луну. Мариус смотрел вниз сквозь проем в листве и видел поля, освещенные бледным молодым месяцем, видел, как отражает лунный свет крыша церкви, как бежит по реке широкая лунная дорожка. В кленовой роще переплетались тени, будто с верхушек деревьев спустили огромную сеть, а открытые клочки земли были побелены луной. Перед Мариусом, сидевшим на вершине холма, весь приход расстилался, как на карте. Узкая коса, вдававшаяся в реку, была с одной стороны белой от луны, с другой — черной, там ее покрывала тень. Крошечная струйка дыма поднималась над одной из труб дома Талларов. Мариус мысленно перебрал все трубы и решил, что топят в кухне.
Он не шевелился. Три месяца тревог, поисков выхода, мечтаний о том, что бы он сделал, если бы утихла боль в душе, измучили его. Но сегодня вечером мир и покой этой знакомой картины, пожалуй, даже ему вернули хорошее настроение. Будь хоть какая-то возможность здесь остаться, он ни за что не ушел бы отсюда. Разве по душе ему ненависть, вошедшая в его жизнь, эта борьба, которую он осужден вести? И Мариус снова повторял себе, что и он, и другие французы всегда хотели и хотят только одного: чтобы их оставили в покое. И размышляя об этом, он вдруг изумленно задался вопросом, почему он вообще должен бороться? Почему он такой несчастный, что обычной жизни с ее трудом и занятиями ему мало?
Пальцами правой руки он стискивал в кармане записку отца, которую нашел в сахароварне. В памяти всплывали слова: ««Встану и пойду к отцу моему» 1. Видит бог, он бы рад вернуться домой! Отец написал ему: «Ты стремишься переложить на англичан вину за
1 Езангелие от Луки, 15: 18.
все, что тебе не нравится,— это нелепо. Никто не вредит тебе, кроме тебя самого. Если бы кто-нибудь из англичан услышал твои речи, они решили бы, что ты сошел с ума. Вернись домой, и мы поговорим. Тебе всего двадцать один год, и в твоем возрасте многое кажется более значительным, чем...»
Сидя в темноте, Мариус крепко сжал губы. Легко валить все на его молодость, легко говорить, что англичане не сделали ему зла. Последние три месяца они травят его, как преступника, только потому, что он знать не желает их империализма.
Обычно Мариус не вдавался в размышления. Но в этот вечер он был настроен необычно. Летнее тепло и ночной, наполненный вибрирующими звуками воздух навевали на него покой. Мариус спрашивал себя, действительно ли он ненавидит англичан и если да, то почему? Подозрительный от природы, он вдруг усомнился в самом себе. Перед глазами его возникло лицо Кэтлин. Неужели он мог невзлюбить англичан из-за одной женщины? Нет, их он всегда ненавидел.
Мариус поднялся и, засунув руки в карманы, опустив голову, медленно зашагал между блестящими под луной стволами кленов. Ему казалось, что если он не найдет ответа, в душе у него станет пусто, как в разбитой бутылке, все лишится смысла, если он так и не поймет себя сам. Ему снова вспомнилась записка отца: «Тебе всего двадцать один год», а может быть, Мариус потому и способен видеть правду, что не успел еще ничем поступиться. Англичане унижают его... вот в чем отгадка. Они унижают его самим своим существованием. Великим и сильным можно стать, только если велик и силен твой народ. Но что может сделать его народ, если англичане не дают ему вздохнуть! Что могут французы, одни против целого континента? Только рожать детей и надеяться.
Он опять вернулся к бревну, сел, выбил трубку и снова набил ее табаком. Отец любит говорить, что среди простых квебекских фермеров нет националистов, что фермеры Квебека — самые мирные, самые порядочные земледельцы в мире. Но Мариус ведь не рядовой фермер. Пусть невежественные люди не замечают истину, он-то ее видит. А истина в том, что при англичанах никто из франко-канадцев не может выдвинуться. Надо во всем подражать англичанам, иначе они и не посмотрят в твою сторону. Надо делать все, как делают они. Если не будешь походить на них, они, не задумываясь, причислят тебя ко второму сорту. Если не хочешь того, что хотят они, тебя назовут отсталым. И американцы такие же. Англичане к тому же только и смотрят, как бы прибрать к рукам все, что им нравится. Они захватили все крупные предприятия. В их руках армия, железные дороги, банки — все принадлежит им! Значит, таким, как Мариус, остаются только церковь, медицина, юриспруденция. Отец Арно в семинарии сказал, что Мариус не сможет стать хорошим священником, слишком он тщеславен. Мариус сжал зубы. Ничего, отец Арно еще увидит... Ну а сейчас остается одно, придется идти в юристы, ведь он сам знает, что врач из него не выйдет, он слишком нетерпелив. Хотя, правда, юристов в Квебеке пруд пруди! "
Мариус снова вытряхнул трубку и долго смотрел вниз, потом вернулся в сахароварню. Ноздри щекотал аромат сухих бревен и застарелый запах дыма. На полу светился лунный квадрат, перечеркнутый крест-накрест тенью от рамы в единственном окошке. Мариус зажег свечу, снял башмаки, пиджак и со вздохом забрался в спальный мешок. Набрав воздуху так, что раздулись щеки, он дунул на свечу. Язычок пламени заколебался, он дунул еще раз, и свеча погасла.
Мариус спал, когда английский сержант и француз в штатском осветили его электрическими фонариками. Он попытался вскочить и спрятаться в темноту. Один фонарик погас, но другой, словно внимательный глаз, метнулся за ним; Мариус запутался ногами в спальном мешке и понял, что все пропало. Он высунулся из мешка и, полулежа, оперся на локти.
Голос из темноты проговорил по-английски:
— Так и есть, он самый!
Мариус втянул в себя воздух и снова попробовал убрать голову в тень. Фонарь слепил его, он ничего не видел. Луч двинулся за ним, и Мариус прикрыл глаза рукой.
Голос скомандовал:
— Вставай!
Пришлось подчиниться. Мариус вылез из мешка, молча поднялся, сел на скамейку и надел башмаки. В полосе света появилась рука, протягивающая ему пиджак: — И пиджак забери! Пригодится! Тебя ждет небольшая прогулка.
Мариус взял пиджак. Наконец луч фонаря немного отклонился в сторону, и когда расширенные зрачки юноши привыкли к полутьме, он различил силуэты двух мужчин. Тот, что был в форме, казался большим и крутым на расправу. Он-то и светил на Мариуса. Сейчас этот человек прислонился к двери и поигрывал фонариком, так что луч света медленно плясал по стенам.
Мариус выпрямился и надел шляпу.
— Сколько времени?— спросил он.
Никто не ответил. Мариус оглянулся и увидел Ла-беля, который стоял в квадрате лунного света, падающего из окошка.
— Не вздумай дурить, и тебя не тронут,— сказал Лабель по-французски.
Мариус смотрел на него во все глаза. Вот оно, последнее унижение. Один из арестовавших его — француз! Когда Мариус поравнялся с дверью, сержант схватил его за руку, и не успел Мариус сообразить, что происходит, как на его запястье защелкнулись наручники.
— Будь, ты проклят, негодяй,— выругался Мариус.
Он рванулся ударить сержанта, но их руки поднялись вместе. Потом медленно и без усилия сержант заставил Мариуса опустить руку. С другого бока подошел Лабель и тоже взял Мариуса за локоть, а сам распахнул дверь. Сержант и француз вытолкнули Мариуса наружу, и всех троих залил лунный свет.
Они стояли на открытом месте посреди кленовой рощи, и Мариус, закованный в наручники, зажатый с двух сторон, старался дышать ровно и бесшумно, хотя его грудь распирало от бешенства. Враги его двинулись вперед и так рванули Мариуса, что он споткнулся и чуть не упал.
— Идем, идем,— сказал Лабель.— Смотри не дури!
Мариус неуклюже поднялся, глаза его горели от злости. Через темную от теней рощу они прошли к спуску с холма и зашагали вниз по тропе, бегущей вдоль полей. На фоне просторного, залитого лунным светом склона три фигуры казались маленькими черными точками.
23
На следующее утро об аресте Мариуса знал весь приход. Икадам Друэн среди ночи проснулась, разбуженная шумом автомобиля перед лавкой, она встала и подошла к окну посмотреть, что происходит. В отъезжающем «форде» сидели сержант и Лабель, а между ними какой-то человек, в котором по надвинутой шляпе лавочница узнала Мариуса. Видел Мариуса и один из Бержеронов. Он допоздна играл у Друэна в шашки и ушел, когда лавку уже закрывали. До Сент-Жюстина его подбросил Франсуа-Ксавье Латюлип. В Сент-Жюстине Бержерон навестил знакомую девушку, работающую в привокзальной гостинице, и когда уходил через черный ход, увидел, что к гостинице подкатил «форд», а из него сержант и Лабель вытащили Мариуса. Мариус был в наручниках, и на ночь его заперли в одном из номеров.
Все утро в лавку Друэна спешили посетители с новыми вестями. Одна женщина будто бы слышала ночью выстрел и утверждала, что Мариус убит. Когда ей сказали, что он жив, она продолжала настаивать, что, значит, он ранен, так как на дороге возле своего дома она видела пятна крови. Друэн говорил, что он, конечно, ничего не знает, но думает, что без топографов тут не обошлось. Их прислало правительство, а если правительство за что берется, добра не жди. Потом пришел Френетт и сообщил, что разговаривал с отцом Бобьеном. Священник сказал ему, что знает, кто донес полиции, где прячется Мариус.
Когда почти в полдень в лавку зашел за почтой Атанас, все начали переглядываться, но заговорил с ним один Друэн. Атанас сразу догадался, что стряслось, и лицо его заострилось от гнева, он взял письма, повернулся и вышел. Сев в коляску, он стегнул лошадь и двинулся домой. Но тут заметил, что со своего крыльца спускается ему навстречу отец Бобьен.
Атанас придержал лошадь и оглянулся. Он увидел, что все высыпали из лавки и, стоя у бензоколонки, наблюдают за ним.
Лицо священника было сурово.
— Вам лучше пройти ко мне, господин Таллар. Атанас по-прежнему натягивал вожжи.
— Не вижу необходимости, отец.
Священник подошел к коляске и остановился, он держался очень прямо, одна рука касалась креста на груди, другая была опущена.
— Я думаю, вы знаете, что полиция арестовала Мариуса? Его схватили, как преступника, в вашей же роще,— в голосе отца Бобьена звучало сдержанное негодование.— Вот к чему привела ваша дружба с иностранцами, господин Таллар! Это миссис Метьюн сообщила полиции, где ваш сын.
Атанас вспыхнул от гнева. Не может быть! Но тут же вспомнил, что дети видели Мариуса в кленовой роще. Наверно, они заметили, что он вышел из сахароварни.
— Неужели вам нужны еще какие-то доказательства того, что я был прав? Вы разрешили Полю играть с английскими детьми. Вы сами водите дружбу с англичанами. Теперь вы довольны?
Атанас снова оглянулся. Перед лавкой, наблюдая за их разговором, собралось уже не меньше двадцати человек.
— Я намерен защищать мой приход, господин Таллар,— медленно произнес священник.— То, что случилось сегодня ночью, только начало событий, которые нас ждут, если дать вам волю. Так вот, слушайте. Я требую, чтобы вы отказались от своего плана строить здесь фабрику. Я требую, чтобы вы вернулись в лоно церкви и вели себя как подобает христианину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65