..
Кэтлин, как ужаленная, обернулась, прижав Поля к себе.
— Он не твой.
— Мы братья.
Поль съежился и опустил голову. Ярдли откашлялся, собираясь что-то сказать, но тут властный голос прервал возникшую было ссору:
— Прекратите! Прекратите оба!
Все подняли глаза и увидели в дверях отца Арно, его мощный нос словно затенял широкое лицо, седые волосы казались еще белее из-за смуглой кожи.
— Нельзя так!— сказал он, прошел через комнату и тихо положил руку на голову Поля.— Не бойся, сын мой. Теперь твой отец в руках Господних,— Он еще раз взглянул на Мариуса и вышел. Вскоре они услышали, как открылась и снова закрылась входная дверь. Поль сидел, замерев, Ярдли невозмутимо курил в своем кресле, а Кэтлин и Мариус старались не встречаться глазами. Сверху доносилось надсадное, хриплое дыхание Атанаса, казалось, от него содрогается дом, этот хрип был единственным, что осталось Полю от отца. Прошел еще час, и хрип оборвался. Негромкий плач Кэтлин стал слышен во всем доме, потом наступила тишина.
30
Отодвинув занавески с окна в гостиной, Поль смотрел, как мать идет по улице за покупками. На ней было черное шелковое платье и легкое черное пальто с белой отделкой. Черная шляпка с белой лентой выглядела почти задорно. Она шла легко, движения ее были словно исполнены ожидания. Поль выпустил занавеску из рук и отошел от окна. После яркого солнца, заливавшего улицу, казалось, что в комнате совсем темно. Раздвижные двери в другом конце гостиной были открыты, за 44ими белели смятые простыни на кровати матери. За спальней находилась кухня.
Поль сел на диван и уставился на стену перед собой. Рассматривать, правда, было нечего, обычная голая стена по обе стороны камина. В одном углу каминной полки стояла фотография отца, снятая десять лет назад, в другом — такая же фотография матери.
Поль и Кэтлин жили в этой квартире уже два месяца, с тех пор как переехали сюда из большого дома в центре города, который Атанас снял перед смертью. Отец умер банкротом, поэтому закладные на землю и на дом в Сен-Марке были опротестованы. Почти всю мебель из городского дома пришлось продать, чтобы заплатить долги. Все, что осталось, было втиснуто в эти три снятые комнаты. Кэтлин удалось сохранить обеденный стол красного дерева и восемь стульев к нему. Остались еще диван — на нем спал в гостиной Поль — и широкая двухспальная кровать, она едва поместилась в теперешней спальне Кэтлин. Комнаты были так заставлены вещами, что в некоторых углах даже Поль протискивался с трудом. У стены за креслом стояла небольшая этажерка; книги да это кресло — вот все, что осталось от старой библиотеки в Сен-Марке. Книги были тщательно подобраны. Ярдли оставил те, которые Поль, по его мнению, захочет прочесть в ближайшие года, и те, которые, как надеялся капитан, Поль будет хранить всю жизнь.
Придумывая, чем бы заняться, Поль достал старый том Гомера с картинками и сел с ним на диван возле окна. Читая эту книжку, Поль хотя бы на время забывал, где он теперь живет. Он старался представить себе, какое лицо было у Ахилла, когда тот ссорился с Агамемноном; интересно, кривил ли он тогда рот и цедил слова сквозь зубы или все его лицо дышало открытой яростью? Поль никак не мог понять, почему такой заурядный человек, как Агамемнон, причисляется к героям и почему Гомер так серьезно к нему относится. Наверно, голос у Агамемнона был сухой и бесстрастный, а улыбаясь, он показывал только зубы, но вовсе не свои истинные чувства. Если не принимать его в расчет, от всех остальных героев Гомера так и веет свежим морским ветром, они красивы красотой, какую теперь уже не встретишь: все мужчины атлетического сложения в белых хитонах, а женщины — высокие и царственные, в одеждах с синей каймой, спадающих до самой земли. Воздух, которым они дышали, был ослепительно чист, дни солнечные, и куда ни поглядишь, всюду море. Поль рассматривал изображение ночной Трои: на городской стене стояла Елена, а в тени под стеной укрылись от ее глаз двое пожилых троянцев. Вот, наверно, здорово жить в таком городе, где можно выйти на стену и одним взглядом охватить его весь, и все жители в нем тебе знакомы. А можно смотреть на равнину, где в стане врагов горят костры и мерцает вдали в лунном свете Эгейское море, а нависшая опасность придает всему особую прелесть.
Вдруг Полем овладело безразличие, он отложил книгу и перевел глаза на окна дома напротив. Скучно ничего не делать. Но при всем желании он никак не мог придумать, чем бы заняться.
Иногда Полю казалось, что, будь отец жив, им и бедность не была бы страшна. Тогда бы к ним все же относились с уважением. Он инстинктивно чувствовал, что сейчас они никого не интересуют, и исчезни они завтра, никто этого-не заметит, разве что Ярдли да Мариус. Мать горевала, когда умер отец, иногда она и сейчас плачет от мысли, какие они теперь бедные и беспомощные. Но Поль видел, что чаще она покорно позволяет времени течь, а сама ни о чем не думает. Ему казалось, что ее ничто не беспокоит, что беспокоиться просто не в ее характере, и такая безмятежность отдаляла от нее сына, но Кэтлин этого не замечала. Вечерами, когда Поль сидел за уроками, Кэтлин раскладывала на большом столе пасьянс и с головой погружалась в него, будто решала сложнейшую задачу. Иногда она пыталась поговорить с Полем, отыскивала в газетах игры, которые могли бы развлечь обоих. Бывало, что, когда Поль засыпал, она уходила из дома одна. У нее появились новые друзья, но она предпочитала ходить к ним, а не звать их к себе, так что Поль с ними почти не встречался. Все они, наверно, любили танцевать и играть в бридж. Поль спрашивал себя, неужели мать уже танцует, так скоро после смерти отца? Он этого не думал, но знал, что потанцевать ей очень хотелось. В последнее время она часто говорит, что их судьба переменится, что-то обязательно случится, и счастье еще улыбнется, они снова будут жить в хорошем доме и всего у них будет вдоволь: и одежды, и других вещей. А когда Поль вырастет, у него появится свой автомобиль и он сможет делать что захочет. Но Поль был уже достаточно большим и понимал, что не в счастье дело, не потому они остались одни в трех комнатах на окраинной улочке Монреаля.
Когда-то это была красивая улица. Очертания серых, покрытых штукатуркой домов были благородны, но прежние владельцы давным-давно продали их содержателям меблированных комнат. На обочине из проделанных в асфальте отверстий росли красивые старые деревья, и в их тени прятались серые фасады домов. В сумерках улица напоминала аристократа в изгнании, который тщится прикрыть поношенную одежду и убожество изысканными манерами, въевшимися в плоть и кровь. А днем по улице беспрестанно с грохотом проносились грузовики, и на асфальте, увертываясь от машин, гоняли мяч мальчишки. По вечерам на улице царила тишина. Только три женщины, всегда одни и те же, зимой в ботиках, отороченных мехом, летом в туфлях на высоких каблуках, неизменно прохаживались по тротуару с восьми. Иногда проезжавший мимо них автомобиль с притушенными огнями останавливался. Тогда одна из женщин подходила к нему и что-то говорила сидевшему за рулем. Бывало, что тот выходил из автомобиля и вместе с женщиной скрывался в доме, а иногда она сама садилась в машину и уезжала, в тишине раздавался короткий рев мотора, пронзительно визжали тормоза, владелец машины стремился поскорее убраться из этого района. Большинство клиентов приезжало к женщинам на машинах. Но иногда на улицу забредал и кто-нибудь из постояльцев соседних гостиниц. Прошлой ночью, уже засыпая, Поль слышал, как одна из женщин договаривалась с кем-то под самым окном.
Полю не сиделось на месте. Он поставил книгу на полку и решил пойти погулять. Была суббота, а субботу полагается как-то отметить. Он вышел из квартиры в общий холл, аккуратно закрыл за собой дверь и проверил, хорошо ли она заперта. Потом пощупал, в кармане ли ключ, и вышел на улицу.
Идти ему было некуда, так как он никого здесь не знал. В школе, где он теперь учился, спортивные игры не предусматривались. Пять дней в неделю мальчики сидели в классах — по пятьдесят учеников в каждом, с утра в классах пахло дезинфекцией, а уже через час — казармой. Их учила мрачная старая дева с длинными передними зубами, знавшая, что стоит ей хотя бы на минуту изменить выражение лица, и класс выйдет из повиновения. В пятницу школа закрывалась в половине четвертого. В ней учили по расписанию, а большего не хотели и не могли взять на себя.
Засунув руки в карманы, Поль брел вверх по склону, направляясь к вершине горы. Поднявшись не верхние улицы, он почувствовал, что надсадная тоска понемногу отпускает его. Здесь было тихо, как в церкви, улицы нежились в тени вековых деревьев — кленов, лип и вязов, на них только что распустилась молодая листва, каштаны были усыпаны свечками цветов. От вскопанных клумб пахло землей, перед домами красовались ухоженные зеленые лужайки, их подстригали садовники, и в теплом воздухе разносилось стрекотанье косилок. Здесь жили некоторые мальчики из тех, с кем Поль учился во Фробишере, немногие, ведь домов на улице было совсем мало. Высокие, сложенные из кирпича или камня, эти дома с горгулиями по углам крыш, с просторными оранжереями по бокам, напоминали замки, но знакомых мальчиков в такое утро здесь, конечно, быть не могло. Сейчас они, наверно, играют в крокет на площадке под вязами перед школой или, вырвавшись на волю, переправились через реку и ловят рыбу в пруду у заброшенной мельницы, недалеко от дороги. Поль вспомнил, что там, за стропилами, так и осталась его маленькая удочка. И тут же подумал о другой удочке, которую забыл когда-то в кладовке старого дома в Сен-Марке.
Одиночество с новой силой придавило его. Он поднялся по деревянным ступеням, ведущим на первый гребень горы, пересек Пайн-авеню и по грязной извилистой дороге зашагал к вершине. Здесь все было почти как в деревне, город остался далеко внизу. А в настоящей деревне, в Сен-Марке, сейчас уже зеленеют клены и на вспаханных полях проклюнулись первые ростки. Прошло почти три года, как он оттуда уехал. В старой своей школе он почти не вспоминал про Сен-Марк, ведь Фробишер был за городом, но после смерти отца воспоминания о прежней жизни преследовали его, и временами чудилось, будто он оставил Сен-Марк только вчера.
С мыслями о Сен-Марке Поль свернул с дороги и сквозь сухие заросли папоротников пробрался к большой скале. Темно-серая, словно их теперешний дом, она была, как пылью, покрыта лишайником. Поль присел за скалой и, достав из кармана скаутский нож, принялся обстругивать подобранную тут же палку.
Мариус говорит, что, когда он закончит юридический курс, если только ему хватит денег на это, он подаст на кого-то в суд и вернет их поместье в Сен-Марке и состояние, потерянное отцом. Поль понимал, что это одни разговоры, просто Мариус напускал на себя важность. А на самом деле все очень просто: залезаешь в долги, выплачиваешь их и становишься бедным. Полю хотелось, чтобы Мариус приходил к ним пореже, потому что всякий раз он ссорился с Кэтлин. Бывает, Мариус сидит и долго-долго смотрит на нее, а если она обернется, отводит глаза, И тут же, без всякой причины, затевает ссору всегда из-за него, из-за
1 Горгулия — в готической архитектуре — рыльце водосточной трубы в виде фантастической фигуры.
Поля. Мариус требует, чтобы Поль ходил во французскую школу, а Кэтлин это приводит в ярость.
Укрывшись за скалой, Поль лежа строгал палочку и грелся на солнце, которое пробивалось между ветвями. Как хорошо сейчас, наверно, на реке, по небу плывут белые облака, а в просветах сияет голубизна. Последней раз Поль был з Сен-Марке, когда хоронили отца, небо тогда было серое, холодное.
Поль снова и снова вспоминал тот день. На похороны собрался весь приход, из Оттавы и из Монреаля приехали важные господа, которых Поль раньше не видел. Но его-то радовали знакомые лица в толпе — Френетт, Поликарп Друзн, Бланшар, даже Овид Биссонетт. В головах могилы стоял отец Бобьен в сутане, и свежевырытая яма зияла на снегу, как темная рана. Гроб опустили в могилу, священник бросил на крышку несколько смерзшихся комьев земли, и провожающие разошлись, разминая онемевшие от холода ноги и чуть не отморозив уши. В тот же вечер Ярдли в санях отвез Поля и Кэтлин в Сент-Жюстин. Там они сели в монреальский поезд и больше в Сен-Марк не приезжали.
Полю снова наскучило сидеть на месте, он вышел из-за скалы и стал подниматься к вершине. По дороге навстречу ему то и дело попадались всадники, они подпрыгивали в кавалерийских седлах. Наверху Поль набрел на группу девчонок, которых учили ездить верхом. Инструктор держал в руках поводья лошадей и что-то объяснял. Полю захотелось послушать, и он подошел поближе. Вдруг одна из девочек отвернулась от инструктора и замахала Полю кнутом.
— Поль,— закричала она.— Эй, Поль!
Он разглядел вздернутый нос, большой рот и узнал Хетер. Ему страшно захотелось поговорить с ней, но, сам не зная почему, он вдруг смутился. Нарочито взглянул через плечо, как бы желая посмотреть, кого это зовут, а когда снова повернулся, увидел, что его уловка озадачила Хетер. И услышал, как она сказала девочке, гарцевавшей рядом:
— Уверена, что это Поль Таллар!
Поль быстро взглянул, к кому она обращается, и увидел Дафну. Дафна сильно выросла, очень ладно сидела в седле и держалась уверенно, а волосы у нее блестели на солнце. Но инструктор рассердился, что его прервали. Он потребовал внимания, и, прежде чем
Хетер успела отделиться от группы, Поль поспешно свернул с дороги и исчез в кустах. Здесь тропинки к вершине не было, дорогу ему преграждала скала, испещренная глубокими трещинами и впадинами. Сосредоточив все свое внимание и воображая себя швейцарским альпинистом, о которых он читал, Поль стал карабкаться по скале и наконец добрался до вершины. Он обнаружил, что порвал носок, и расстроился. Мать предупреждала, что теперь ему придется годами носить одно и то же. Он решил, что надо научиться самому штопать носки. Кэтлин ненавидела чинить одежду, и Поль не хотел ее утруждать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65