Он не мог отвести глаз от своих книжных полок. Немногие завсегдатаи улицы Сент-Джеймс занимаются коллекционированием; если они тратят деньги на удовлетворение своих прихотей, то в основном на гольф, на машины, на клубы и виски. А он, Макквин, собирает книги. Никто на улице Сент-Джеймс не может похвастаться такой библиотекой. Макквин снял с полки том с избранными речами Эдмунда Берка ! и поискал в нем, какую бы фразу использовать. Понес том к столу, сел и начал читать, думая о том, многие ли из его деловых друзей хотя бы слышали об Эдмунде Берке.
Склонившийся над столом Макквин выглядел чрезвычайно солидно. Толстые щеки и двойной подбородок упираются в отложной воротничок, голова круглая, с высоким лбом, кустистые брови приподняты, углы тяжелого рта, наоборот, опущены. Седые волосы вьются возле ушей, на лысину тщательно зачесана прикрывающая ее прядь. Читая, Макквин шевелил губами и время от времени почесывал правое ухо.
Через несколько минут Макквин снова поставил книгу на полку. Берк, несомненно, великий оратор. Премьер-министру не мешало бы познакомиться с некоторыми его речами. Почему стабильность обязательно должна обозначать застой? Макквин пытался сосредоточиться на докладе, но мысли его неизменно возвращались к обеду. Если о молодом поколении судить по Хетер, то, похоже, неприятностей не оберешься. Макквин старался быть справедливым, он едва ли преувеличивает. Дыма без огня не бывает. Хетер позволила молодым профессорам из университета забить ей голову всякими идеями. За столом она сделала несколько весьма неуместных и весьма раздражающих замечаний о преимуществах социализма. Макквин не видел в социализме решительно никакой надобности. Он был убежден: каждый социалист прежде всего против всякой власти. Эти идеалисты одним миром мазаны. От них только вред. Следом за ними всегда идет какой-нибудь отпетый прохвост, и они прокладывают ему дорогу к массам. Полюбуйтесь, что стало с Германией! Социалисты проповедовали идеализм, и к чему привело их пагубное вмешательство во все дела? Теперь страной правит Гитлер! Макквин прищелкнул языком. Поделом им!
'Берк Эдмунд (1729—1797) — английский политический деятель и публицист.
А не стоит ли, подумал Макквин, вставить в доклад раздел о роли таких женщин, какой была его мать? Она воспитывала сына без баловства, и вся его жизнь доказывает ее правоту. Шутка ли сказать, мальчишка из маленького городка в Онтарио, выросший в благородной бедности, теперь, не достигнув и пятидесяти, имеет дом на склоне горы напротив Метьюнов! Подумать только, этот мальчишка входит теперь в попечительский совет университета, в правление двух больниц, в благотворительный комитет, в комитет искусств, дважды в неделю завтракает в клубе «Монт-Ройяль»! За последние десять лет его портрет не раз помещали в газетах. Он принимал участие в похоронах миллионеров, причем в числе почетных провожающих. И уже два генерал-губернатора приглашали его на обед в Ридо-'холл. А сейчас, чтобы должным образом воздать стране, Макквин составил завещание, которое радует ему душу. Когда он умрет, его состояние пойдет на строительство и содержание нового пресвитерианского теологического колледжа. Колледж возведут в Онтарио, в самом центре сельского района. Макквин предусмотрел хорошие стипендии и такие высокие ставки для профессоров, что попечители смогут пригласить лучших теологов из Эдинбурга и Абердина.
Макквин выключил свет и стал, неслышно ступая, спускаться вниз. В конце концов, здоровье страны — это здоровье, которое человек ощущает и в самом себе, и в городе, где живет. В Монреале быстро отрешаешься от глупых мыслей и начинаешь понимать, где твое место. Взять хотя бы его самого. Он готов признать, что в молодые годы давал своим фантазиям больше воли, чем следовало. Вознамерился было взять под контроль всю страну. Но это ни одному человеку не под силу, даже самому сэру Руперту Айрон-су, тот, правда, никогда на такое и не замахивался. Что ж, Макквин сумел изменить свой образ мыслей, а ведь это свидетельствует о большом уме. Теперь с ним иногда сам Айронс советуется. Можно себе представить, во что превратилась бы страна, если бы ею правили люди такого сорта, каких встречаешь на Уоллстрит!
Потирая от удовольствия руки, Макквин представил себе, как он докажет, что Канада здоровее, чем Соединенные Штаты. Прежде всего, насколько он может судить, американцы так же неуравновешенны, как итальянцы. А потом, они же позволяют своим женщинам теснить их повсюду! Если уж даешь женщинам такую власть, почему бы не отдать им всю страну, пусть правят. Он ничуть не удивится, если вскоре тем и кончится. Макквин хмыкнул. Вот дойдет до того, что выберут женщину в президенты, тогда попляшут, так им и надо!
Сонно-умиротворенный Макквин не спеша брел по верхнему холлу в спальню и думал о том, что если хорошенько взяться, то контраст между США и Канадой можно показать очень убедительно. Прежде всего в Канаде две нации, и каждую можно использовать, чтобы нейтрализовать другую. А потом церкви: по воскресеньям в Канаде они полны-полнешеньки, хоть вызывай всю страну на теологический диспут. Но самое-то главное, что десять процентов окончивших колледжи, допустим, не самые блистательные умы, но, несомненно, наиболее беспокойные, не находят в Канаде того, чего ищут, и поэтому всегда можно надеяться, что они уберутся на юг, в Штаты, что в высшей степени способствует стабильности по эту сторону границы. Пусть себе пишут в США книги, делятся по радио своими идеями, и, может быть, по сравнению со средними американцами они сойдут там за вполне стабильных граждан. Да, думал Макквин с удовлетворением, здесь, в Канаде, мы разгадали великий секрет, как управлять общественной жизнью. Проблемы, которые погубили другие страны, мы научились решать, просто не замечая, что они существуют.
Входя в спальню, Макквин подумал, что голова неплохо послужила ему в этот вечер. Не зажигая света, он прошел к окну и посмотрел на улицу. Напротив, в доме Метьюнов, шторы в комнате Дженит были задернуты, но сквозь них пробивался слабый свет. Дженит готовится ко сну. Макквин попытался представить ее себе там, в комнате, представить, как она раздумывает над проведенным у него вечером, и снова сказал себе: до чего же она все-таки милая женщина. Так мужественно справилась со множеством испытаний и теперь наконец обрела прочное положение. Он благодарен судьбе, что смог во многом помочь ей. После смерти Харви Метьюна безвозмездно следил за ее вкладами и столь заботливо их взращивал, что состояние Дженит теперь вдвое больше, чем в те дни, когда он взял на себя ответственность за ее деньги. С таким же тщанием он лелеял и их дружбу. До сих пор он помнит, какой испытал трепет, когда три года назад, в канун рождества, обе дочери Дженит стали называть его по имени.
Почувствовав, как что-то мягкое коснулось его ног, Макквин наклонился и взял на руки кота. Кот был красивый, пестрый, персидский. Макквин положил его на кровать, включил свет и, не торопясь, стал раздеваться. Сняв галстук, он взглянул на себя в зеркало над туалетным столиком. В конце концов, может быть, еще не поздно? Дженит сейчас около пятидесяти. Подобие волнения поднялось было в крови, но тут же угасло. Смешно в его возрасте думать о женитьбе после того, как еще тридцать лет назад он отверг эту мысль. Ему даже стало неловко. Кроме того, имеется Хетер. Она до сих пор не вышла замуж, а получить в качестве приемной дочери такую особу было бы, пожалуй, хлопотно. Его не удивит, если в скором времени Дженит хлебнет с ней горя.
Макквин облачился в пижаму и пошел в ванную, где долго мыл руки, чистил зубы и тщательно полоскал горло. Наконец в теплых домашних туфлях прошлепал обратно в спальню. Опустился на колени перед кроватью и минут пять читал молитвы. Потом лег в постель, укрылся и выключил свет, благо выключатель был у самого изголовья. Кот вспрыгнул к нему и, громко мурлыча, устроился в изгибе согнутых ног хозяина.
Постепенно мысли Макквина потекли убаюкивающе-спокойно. Все обстоит именно так, как он считает: ни одна страна не перенесла кризис так достойно, как Канада. Трудные времена помогли выполоть плевелы и освободили место для добрых злаков. В стране все благополучно, все. При любом кризисе есть масса возможностей допустить ошибку, а верным оказывается лишь один путь. Дела человеческие столь загадочны, что было бы самонадеянно устанавливать для всех какие-то единые правила. Вывод очевиден — благоразумие проявляется в том, чтобы не предпринимать ничего.
Сказав себе, что эту последнюю мысль следует утром же занести на карточку, Макквин погрузился в сон. Два округлых тела — Макквин и кот спокойно лежали рядышком и ровно дышали.
33
Стоя у дверей в небольшой часовне на одной из старых улочек близ центра города, Поль смотрел, как его мать во второй раз выходит замуж, Рядом с ним пошмыгивал носом церковный сторож, одетый в комбинезон. У сторожа была сенная лихорадка. Он чинил входную дверь, и священник позвал его засвидетельствовать церемонию. Дверь осталась полуоткрытой, и слова священника заглушал непрерывный шум машин, доносившийся с улицы. Священник был стар, голос у него был усталый. К концу богослужения его словам вторили резкие гудки какого-то такси, застрявшего в пробке на углу.
Поль стоял, сжав кулаки и стиснув зубы. День выдался душный, на улице парило, и даже в церкви было жарко. Поль чувствовал, как по спине между лопатками течет пот и на рубашке проступают мокрые пятна. В полумраке часовни его темные глаза казались огромными. Под скулами пролегли тени. Наблюдая за происходящим, он чуть подался вперед гибким, хорошо тренированным телом.
Поль старался не сводить глаз со спины матери, но взгляд его, как всегда бывает, притягивали мерцающие в алтаре свечи. Рядом с Кэтлин стоял на коленях Генри Клейтон, который в эту минуту становился отчимом Поля. Поль посмотрел на сутулые плечи Клейтона. Они показались ему безвольными и какими-то странно покорными. Между тем для Клейтона совершающаяся церемония знаменовала собой конец домогательств, на которые было потрачено по меньшей мере девять лет жизни, пущена в ход вся изобретательность и все силы ума. Теперь он получал эту женщину и мог заявить перед всем миром, что она ему принадлежит. Теперь, когда Клейтону исполнилось пятьдесят два года, он увезет ее к себе в небольшой дом в предместье Питсбурга. В пятьдесят два года Генри Клейтон достиг единственной цели, к которой по-настоящему стремился.
Если считать, что одиночество — это невозможность разделить свои чувства с другими, то Поль никогда не был так одинок, как сейчас. Свадебная церемония казалась ему постыдной. Ведь хлеб, который освящали, успел зачерстветь и, более того, уже был в употреблении. Поль стоял один вдалеке от алтаря и старался убедить себя, что свадьба матери ничего для него не изменит. Но все обстояло не так просто. Мать была неразрывно связана с его жизнью, самые противоречивые чувства к ней клубились и переплетались у него в душе, казалось, если не излить их кому-то, он задохнется.
Священник поднял руку и осенил всех крестом. Слабым голосом он нараспев благословил вступивших в брак, и тут же на улице рявкнуло еще одно такси. Клейтон и Кэтлин встали с колен уже мужем и женой. Плотный Клейтон поднялся неуклюжим рывком, словно у него затекли ноги, а Кэтлин, меняя позу, двигалась, как всегда, плавно и не спеша. Поль со сторожем прошли за новобрачными в ризницу, чтобы расписаться в книге. Священник трясущимся костлявым пальцем придерживал страницу. Сторож расписался крупным детским почерком, его подпись расплылась на листе. Перо разбрызгивало чернила, на бумаге появилась клякса, ее стали промокать стареньким пресс-папье, и она сделалась еще больше. Поль подписался мелко и четко, словно печатая буквы, но в каждой из них запечатлелось его напряженное состояние, чего печатный шрифт передать бы не мог.
Потом вслед за матерью и за отчимом Поль вышел на улицу, все сели в машину Клейтона и поехали в гостиницу, где он жил. Свадебный завтрак был заказан в лучшем ресторане на горе Монт-Ройяль. За соседним столиком двое мужчин, по-видимому после сильного похмелья, запивали устриц томатным соком. Один раз Кэтлин и Клейтон потянулись друг к другу через стол, но, увидев, что Поль это заметил, непроизвольно отпрянули назад.
Поль ел молча. Сидя с новобрачными за небольшим квадратным столиком, он казался суровым, словно священник. Клейтон достал кремовый шелковый платок и стал вытирать лоб и лысину. Одутловатое лицо вспотело, и когда он улыбался, пот стекал по всем складкам и морщинам и капал на воротник. Кэтлин рядом с ним была безмятежно-спокойна и уверена в себе. В жаркой комнате ее нежная кожа цвела, как гардения. Под глазами кожа слегка обвисла, и когда лицо оставалось неподвижным, Кэтлин казалась не то удивленной, не то обиженной. Если она наклоняла голову, обозначался второй подбородок. И все же она по-прежнему была хороша собой и умела так посмотреть на мужчину, что от одного этого взгляда все слабые, одинокие и разочарованные чувствовали себя согретыми и обретали неиспытанную дотоле силу и уверенность.
— Ты ведь скоро приедешь в Питсбург, навестишь нас, правда?-— В знакомом хрипловатом голосе матери Поль уловил просящие нотки.
Веки его на секунду опустились. Но тут же он снова посмотрел на нее. Она же любит его. Всегда любила. И не мать покинула его. Это он ее покинул. А Клейтон спасает ее от одинокой старости, и со стороны Поля жестоко относиться к этому так, как он относится. Клейтон по-своему хороший человек; как раз за такого неунывающего добряка Кэтлин следовало выйти замуж еще в юности. Он родился в Техасе в бедной семье и сам всего добился. Работал на ранчо, на железных дорогах, в конце концов сумел получить какое-то образование и занялся коммерцией. Большой, сильный, надежный, он смеялся громко на весь ресторан. И он любит Кэтлин. Поль глядел на мать и чувствовал, как любит ее сам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65