Он развернул белые листы и стал читать, но, увидев обращение «Мой самый любимый Поль!», поймал себя на том, что снова поверх крыш смотрит на Ликабет. Интересно, очень ли изменилась Хетер за эти годы? В их возрасте пять лет — большой срок. Оба они бежали из Монреаля, у каждого были на то свои причины, но если говорить попросту, оба стремились сбросить смирительные рубашки, навязанные им их происхождением. Удалось ли Хетер освободиться? Или она чувствует себя в Нью-Йорке такой же чужой, как он в Греции? Испытывает ли она когда-нибудь столь же мучительную тоску по Канаде, как он сейчас? Несмотря на все, что он делал это время, несмотря на все, что повидал, он, в сущности, не изменился: канадец— полуфранцуз, полуангличанин,— по-прежнему старающийся быть самим собой и твердо стоять на ногах. Все эти пять лет он оставался таким, как прежде.
С лета тридцать четвертого года и по лето тридцать седьмого Поль почти все время плавал. Целый год ^Ливерпульский батальон» совершал регулярные рей-аы вдоль берегов Америки между Ньюфаундлендом и Тринидадом. Возили из Сент-Джоиа и Галифакса в Вест-Индию соленую треску, оборудование, муку, солонину и прочие товары. И возвращались, груженные бананами, лимонами, ананасами, а также сахаром, патокой и ромом для государственных складов спиртного. Сначала Поль был просто матросом. Он драил палубу, скалывал лед, красил, чинил снасти, а иногда под надзором боцмана или второго помощника вместе с другими матросами помогал перемещать груз з трюмах. Перед самым Рождеством тысяча девятьсот тридцать четвертого года он впервые пережил бермудский ураган. В феврале следующего года судно попало в шторм при температуре ниже нуля, и ветер преследовал их на всем пути от Кейп-Рес до КейпСамбро, так что при входе в Галифакс «Ливерпульский батальон» напоминал раскисшую плавучую разволину.
К концу тысяча девятьсот тридцать пятого года пароход отозвали в Англию. Поль остался на нем и разминулся с Ярдли: в середине осени того же года старый капитан навсегда вернулся в Галифакс.
В Ливерпуле судно почти два месяца простояло в ремонте, а Поль снял комнату в дешевой гостинице и засел в ней, сочиняя короткие рассказы. Когда судно было готово к отплытию, у Поля их оказалось штук шесть. Все были из морской жизни, с точными деталями, старательными описаниями, но сюжеты грешили схематичностью. Накануне отплытия Поль послал их в Нью-Йорк агенту, о котором ему говорили, и когда через несколько месяцев корабль вернулся в Ливерпуль, Поль узнал, что четыре рассказа купили американские журналы.
Теперь Поль служил интендантом, и трюмы «Ливерпульского батальона» были всегда полны. По рейсам судна и по грузам, которые оно перевозило, нетрудно было заметить, что послевоенный спад переходит в предвоенный бум. Теперь они возили из Стокгольма в Любек пушки «Буфорс», из Бремена в Испанию — стрелковое оружие. Однажды в Ливерпуле Поль увидел, как в сердцах сплюнул в море матрос, когда на борт поднимали бочки с высокооктановым бензином для отправки в Геную. Позже они простояли неделю в Барселоне — в Испании как раз началась гражданская война, портовых грузчиков не хватало, и некому было разгружать судно.
Поль плавал на «Ливерпульском батальоне» до тысяча девятьсот тридцать седьмого года, писал урывками, когда выдавалось время, и откладывал деньги. Первые годы он не задумывался о своей службе на море — работа как работа, без нее не проживешь. Потом понял, что сумел обрести некоторую свободу. И, опираясь на эту свободу, научился разбираться в той болезненной настороженности, которая осталась в нем от прежней жизни. Когда Поль перестал ощущать в себе навязанное ему противоборство двух наций, в душе его наступил покой.
К лету тридцать седьмого года Поль накопил две тысячи долларов и уволился с корабля. До этого, еще зимой, он отправил свои документы в Канаду с просьбой предоставить ему место школьного учителя, но получил ответ, что конкурировать с другими учителями можно, только имея более солидный диплом. Тут Поль вспомнил, что отец мечтал когда-нибудь послать его в Сорбонну, а то даже в Оксфорд или в Кембридж.
Думая о старом доме в Сен-Марке, о библиотеке отца, словно пропастью отделенных от его теперешней жизни, Поль вдруг понял, что не может больше мириться с вонью, потом и безобразием, окружавшими его все эти годы. Ему захотелось передохнуть, потянуло в другие условия. Он говорил себе, что раз ему хочется, он имеет право поступить в Сорбонну или в Оксфорд, и прикинул, что, если решиться на это, накопленных денег ему хватит на год ученья. Монреальский диплом позволял поступить в любой из этих университетов. После долгих раздумий Поль остановился на Оксфорде, посчитав, что систематическое изучение английской литературы поможет ему стать писателем. И в октябре тридцать седьмого его приняли в Оксфорд.
Шестнадцать лет Поль не имел дома, не знал других товарищей, кроме бродяг, с которыми нанимался на уборку урожая, игроков в хоккей и матросов. Когда после этого он попал в Оксфорд, ему показалось, что он открыл дверь и очутился там, где есть все, что можно вообразить себе по книгам. Такой праздности он не помнил с детства, праздности, позволяющей учиться и думать, не терзаясь при этом, что одновременно надо зарабатывать на жизнь. Полю назначили руководителя, к которому он ходил в колледж Ориэл, и, поскольку был связан только с этим колледжем, стал считать его своим.
Полю нравилось смотреть из окна наставника на прямоугольный двор колледжа, на Мертонскую башню, поднимающуюся над длинной темной крышей. Всю зиму он ловил себя на том, что ждет минуты, когда в холле колледжа зажгут огни и в неярком свете, словно драгоценные камни, засверкают гербы в оконных витражах. Туманными вечерами он любил постоять возле сторожки привратника, наблюдая, как преподаватели и студенты старших курсов шествуют в своих мантиях через двор и поднимаются по ступенькам портика, а слух его постоянно старался различить звон колокола Сент-Мэри, который предвосхищает каждый час. Нигде, даже в Италии, Поль не слышал колокольного звона такой густоты, он плыл над черепичными крышами, над печными трубами, проникал в окна, и, как только умолкал, все колокола Оксфорда, каждый на свой лад, начинали вслед за ним отбивать время.
В тот год Поль корпел над темой по английской литературе, все больше привязывался к своему руководителю, полюбив его, как мало кого любил, разве что Ярдли; пил пиво в кабачках, читал книги, прочесть которые мечтал годами, отказывался играть в хоккей за университетскую команду и закладывал основу для романа, который, как ему казалось, шевелился у него в душе с тех пор, как он себя помнил.
Именно этот роман и привел Поля в Грецию. Жизнь здесь была дешевая, его оксфордский руководитель нашел ему место в Спарте, в музее, находящемся в ведении Британской Ассоциации, там Поль был занят только часть дня. И через десять месяцев на свет появились четыреста страниц рукописи — результат трудов в свободное от музея время. Теперь, возвращаясь домой, Поль заехал в Афины.
Он остался бы в Греции дольше, если бы представлял, как закончить книгу, но работа вдруг застопорилась, и его преследовало чувство неудачи. К тому же Поля мучила тоска по родине, а выход был только один — отложить книгу в сторону и найти судно, которое увезло бы его домой. Заглавие его книги вполне отражало ее содержание: «Молодой человек в 1933 году». Это был год утверждения Гитлера у власти, и молодой человек оказывался между двумя войнами — старой, уже ставшей историей, и новой, чье приближение было так несомненно, что делало настоящее подобным прошлому еще до того, как это настоящее было прожито. Замысел романа с самого начала держал Поля словно в железных тисках. Почему вдруг он стал расплываться, Поль не мог понять.
Он взял письмо Хетер и стал вчитываться в ее строчки:
«Вы ведь не знали моего деда Метьюна, не правда ли? Сегодня он скончался. Ему было восемьдесят два. Я не могу избавиться от мысли, что вместе с ним умерла и какая-то часть Монреаля. Когда я была маленькая, мне внушали, что весь город ходит перед дедом на задних лапках. Я, конечно, знаю, что город проживет и без него, но со смертью деда лишится старомодности и какой-то забавной чопорности. Я еду домой ночным поездом и вряд ли вернусь. Как Вы считаете, может быть, теперь, после того как однажды я решилась уехать, снова поселиться в Канаде будет не так уж плохо? Как по-Вашему, Поль? №ы с мамой будем совсем одни в нашем ковчеге на горе. Теперь я не смогу оставить ее. Бедная, как она всегда старалась почувствовать себя дома в этом огромном особняке! А сейчас он весь принадлежит ей, весь, со всеми скульптурными ухищрениями, оранжереей и прочим».
Поль оторвался от письма и снова взглянул на марку в углу конверта, соображая, сколько дней шло письмо. Сейчас Хетер, наверно, уже в Монреале. Интересно, изменил ли ее Нью-Йорк? Два года она училась в Колумбийском университете и стала магистром истории искусств. Около года преподавала в начальной школе. А под конец работала в музее. Их последние места работы совпали, и это забавляло обоих, хотя в своих музеях, один в Спарте, другая в Нью-Йорке, они занимались разными вещами.
Поль снова вернулся к письму: «Знаете ли Вы, что дедушка Ярдли зимой очень болел? Не помню, писала ли я Вам об этом. Мне ужасно хотелось повидаться с ним, но, если уж попадаешь в Нью-Йорк, то кажется, что забрался страшно далеко. Как только в Монреале все утрясется, я хочу поехать в Галифакс и постараюсь уговорить маму поехать со мной. Ей это пойдет на пользу. Наверно, из писем деда Вы знаете, сколько у него в Галифаксе новых друзей, но сейчас он очень слаб, а живет совсем один и в одной комнате. Я вдруг поняла, что не могу дождаться, когда его увижу. Один за другим уходят старики, и в основном хорошие, хотя могли бы еще пожить. Кто же остается? Надо думать, Хантлн Макквин. Что отличает таких людей, как он? Его сверстников? Кажется, будто им ввели обезболивающее и они не воспринимают мир, в котором мы живем. Как Вы думаете, Поль, удастся ли Вам в Вашем романе заставить их понять, что чувствуют такие, как мы! Они завладели мячом и не желают отдавать его никому из нас, а сами, по-видимому, даже не представляют, чьи ворота отстаивают. Пожалуйста, Поль, возвращайтесь скорее! Мне очень хочется, чтобы Вы вернулись. Теперь, когда я еду в Монреаль, мне хочется, чтобы сейчас Вы были рядом со мной в НьюЙорке. На небе серп месяца, и в парке молодая зелень, а в Рокфеллеровском центре высадили синие гиацинты и желтые форзнции. Я все думаю, понравится ли Вам это мое любимое место в Нью-Йорке. Если Вы скажете, что здание Ар-Си-Эй 1 не может сравниться с Парфеноном, я постараюсь убедить Вас, что Вы заблуждаетесь. Всякий раз, когда я прихожу в отчаяние из-за того, что вижу в Штатах (смешно, правда, как нас, канадцев, это волнует, будто американцам не все равно, что мы о них думаем), я иду на Пятую авеню, любуюсь этой красавицей стрелой и чувствую, что страна, сумевшая воздвигнуть такое сооружение, сумеет все. Берегите себя, дорогой. И скорей приезжайте!»
Поль откинулся на спинку стула и ощутил привычное одиночество. Люди, не спеша, шли мимо или сидели за столиками, греясь на солнце. Из громкоговорителя на площади доносился вальс «Голубой Дунай». Бродячий чистильщик сапог предложил Полю почистить ботинки. Громко смеясь, прошли две девушки с миндалевидными глазами, и Поль проводил их взглядом. Потом встал, пошел к киоску на площади и, купив открытку, вернулся к столу. Он написал Хетер короткую записку, сообщая, что выедет в Канаду при первой возможности и что писать ему можно в Галифакс. Наклеил марку, отправил открытку и снова уселся на солнце.
Хетер мечтает, чтобы Поль оказался в Нью-Йорке. Но письмо было написано много дней назад. А ему хочется, чтобы сейчас она очутилась здесь, в Афинах. Он повел бы ее обедать в «Гран Бретань», после обеда они до темноты сидели бы, попивая вино, а потом, пока не взошла луна, поехали бы в открытой коляске к Акрополю, и Поль провел бы ее через Пропилеи, затем наверх по истертым временем ступеням к белым полам самого Парфенона. Сегодня над Гиметтами поднимется огромная круглая луна. Они увидели бы в просветах между колоннами горы Парнас, Пентели-кон, Ликабет, Эгалеи, услышали бы, как где-то за храмом среди обломков камней и статуй воет на луну собака, и дождались бы, чтобы лунный свет коснулся кариатид. Сложением Хетер походит на них, а не на манекенщиц, что рекламируют модную фигуру борзой. Тело у нее женственное, предназначенное для дето-
Ар-Си-Эй — американская радиокорпорация.
рождения. Они стояли бы, прижавшись друг к другу, и смотрели на темную равнину, через которую до самого Пирея тянутся Длинные стены. Любовались бы, как вдоль берега от Саламиса до Суниона играет на воде лунный свет, и он рассказал бы Хетер, как давным-давно, когда триремы, возвращаясь домой, огибали мыс, рулевые, завидев первые отблески солнца, отраженные от копья Афины на Акрополе, воздевали руки, приветствуя богиню.
Поль встал, заплатил по счету и побрел по площади к гостинице «Гран-Бретань». Надо убить в Афинах три дня, а делать нечего, только и остается бродить по городу. Но Поль был один, тосковал по любимой девушке и радости от этих прогулок не испытывал. Он вошел в гостиницу и направился в бар.
Помещение было забито пассажирами, путешествующими под девизом «Радость дает силу», их пароход бросил якорь в Фалироне, и в коридорах, холлах и барах звенели голоса туристов. Поль нашел свободный стул в углу, заказал пиво и огляделся. Неподалеку, расстегнув воротнички, непринужденно расположились молодые немцы, время от времени они приглаживали волосы, а когда улыбались, на загорелых лицах сверкали белые зубы. Иногда кто-нибудь из них, запрокинув голову, вдруг начинал смеяться над остальными. В баре было несколько греков, за столиком у стенки сидели две француженки, видимо, давно живущие в гостинице, а в углу — английская пара.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65