Перебрав почти все, он поставил холсты на место и заговорил. Хетер следила за его словами, не перебивая. Если она хочет писать, говорил Поль, надо прислушиваться к себе. Если почувствует, что и ее пробирает от хаоса, царящего в мире, значит, надо этот хаос писать, значит, она прониклась им. Нельзя притворяться, будто что-то чувствуешь, когда сам знаешь, что это не так. Разве Моцарту надо было смотреть из окна на венские трущобы, чтобы написать свою Симфонию ми-бемоль мажор? У Хетер только один источник, из которого она может черпать материал для своей живописи — собственная душа. Художнику нечего предложить миру, решительно нечего, кроме выстраданной и перебродившей частицы самого себя. Если в душе у Хетер радость, пусть отдает ее людям, и к черту классовую
1 Хутч — вид самогона, изготавливаемый американскими индейцами.
борьбу! Политиков искусством не проймешь, их интересует только власть.
Поль посмотрел на Хетер сверху вниз.
— Но на все требуется время,— повторил он.— Сначала все это должно созреть в душе.
Хетер была смущена. И одновременно немного раздосадована, ведь Поль так легко отверг идеи, принять которые ей стоило большого труда. Но досада быстро прошла, слишком естественным для Хетер было хорошее настроение, и она задала себе вопрос, какие же проблемы волнуют самого Поля, раньше она об этом не задумывалась.
— Спасибо, Поль,— заулыбалась она снова.— Вижу, что обо всем этом вы сами уже давно размышляете. А когда вам пришлось столкнуться с тем, что нужно терпение? К чему вы стремились?
Вопрос вторгался в слишком важную для Поля область. Он, не отвечая, смотрел, как Хетер сидит, свернувшись на кушетке, и поймал себя на мысли, что больше всего ему хотелось бы сейчас не разговаривать, а сесть рядом с ней и ни о чем не думать. Но вместо этого он снова уперся взглядом в свои ботинки.
— Я хочу стать писателем,— сказал он.— Мне неприятно признаваться в этом. Сейчас все жаждут печататься.
Хетер поняла, что он поделился с ней самым сокровенным, и вдруг ей стало ясно, как он относится ко многим вещам. Это простое признание разрушило невидимую стену между ними. Поль больше не был загадочным, ей перестало казаться, будто он хочет дать ей понять, что они чужие друг другу. Теплая волна благодарности поднялась в душе Хетер. Когда она заговорила снова, голос ее звучал доверительно и естественно, как у той девочки, которую он знал в Сен-Марке.
— А как вы думаете, Поль, сколько лет вам понадобится?
— Хирурга не подпускают к больному, пока он не проучится семь лет и не получит диплом. Работа писателя так же сложна, по крайней мере технически.
Полю трудно стало сидеть на месте, но он держал себя в руках. Пожалуй, ни с кем из своих знакомых он не мог говорить о книгах и тем более о труде писателя. Иногда он думал, что это к лучшему. Даже мечта сделаться писателем казалась ему слишком тщеславной, и Поль суеверно боялся признаваться в ней. Он сам удивился, когда услышал, что говорит об этом девушке, почти незнакомой.
— Не то чтобы я хотел быть именно писателем,— продолжал он.— Позавчера я сказал вам, что хотел бы стать физиком. И архитектурой мне тоже хотелось бы заняться. Каждый раз, как посмотрю на какой-нибудь дом в Монреале, меня просто тошнит. Единственные постройки, которые выражают дух нашей страны,— это амбары. Пожалуй, больше всего я хотел бы стать архитектором.
— Так в чем же дело?
— Я уже говорил вам, я не в ладах с математикой. Мозги иначе устроены.
Больше Поль не мог сдерживать напряжения, он встал и* заходил по комнате. Он не в силах был сидеть спокойно и смотреть на Хетер. Она заставила его поделиться с ней своими мыслями, ворвалась на миг в его одиночество. Желая переменить разговор, Поль сказал, что получил место на пароходе и через неделю отплывает из Галифакса. Он остановился возле кушетки, посмотрел на Хетер с высоты своего роста и вдруг — словно с глаз его спала пелена — понял, что она обладает той же способностью, которую он всегда чувствовал в Ярдли,— способностью вызвать на откровенность, так что изливаешь душу, не боясь, что тебя обрежут, не боясь сказать лишнее.
Хетер встретилась с ним глазами и не отвела взгляд, прошло несколько секунд, прежде чем она сказала:
— Какое расточительство! Ведь у вас степень, вы могли бы преподавать!
Поль покачал головой.
— Мне надо выбраться отсюда. Посмотреть другие края. Кроме того, разве сейчас найдешь место учителя?
— Вам обидно?
Он снова зашагал из угла в угол.
— Иногда,— сказал он из другого конца комнаты.— Но что толку обижаться?
— А ведь все могли бы иметь работу и вообще ни в чем не нуждаться, если бы не такие, как Хантли Макквин! Сидят сиднем и ничего не делают.
Поль насмешливо хмыкнул, потом повернулся и, улыбаясь, посмотрел на Хетер.
— Вы считаете меня ребенком, правда?-— спросила она.
—- Нет, просто оптимисткой.
— Да ничего подобного!
Но Поль продолжал посмеиваться.
— Наверно, вы социалистка,— сказал он.— Или воображаете себя социалисткой.
— Послушайте, Поль,— Хетер вспыхнула от гнева,— вы-то почему против социалистов? Почему такой человек, как вы, вдруг заодно с Макквином?
— Я не против социалистов. И с чего вы взяли, будто я заодно с Макквином?
— Но вы сказали...
— Простите, Хетер. Спорить с вами я не хочу. Хетер отвела взгляд, озадаченная и обиженная.
Потом схватила чашки, понесла их к забрызганной красками раковине и пустила воду.
— Вы как ваш дед,— сказал Поль все еще из другого конца комнаты.— Сумели заставить меня разоткровенничаться. Ну и вот...— Он помолчал.— Я не могу относиться к политике как к науке. Меня больше интересуют люди.
Хетер стояла к нему спиной.
— Но разве люди не результат политической системы?
— Хорошо бы так думать. Систему все-таки можно изменить.
— А вы так не думаете?
Не дождавшись ответа, Хетер посмотрела на Поля. Лицо его было в тени, он стоял спиной к окну, засунув кулаки в карманы. Хетер возвратилась на кушетку, снова свернулась калачиком, знаком пригласила Поля сесть, и он опустился на другой конец кушетки, сжав руки коленями.
— Вероятно, все дело в том, как я жил,— сказал он.— Вероятно, я ошибаюсь.
— Позавчера я спросила вас, как вы жили? Может быть, теперь расскажете?
Их глаза встретились. Поль отвел свои, потом снова взглянул на девушку. Некоторое время он молчал. Затем уставился в пол и начал говорить, будто сам с собой. После того как семья уехала из Сен-Марка, рассказывал он, дома у него не стало. Все дело, видимо, в этом. Он лишился настоящего дома. Во Фробншере ему было хорошо, но скоро отец умер, они обеднели.
С годами Поль понял, что погубило отца: даже имея землю и будучи в парламенте, отец не мог убежать от самого себя, собственный характер сковывал его, как смирительная рубашка. Никто намеренно не заманивал его в ловушку. Все, что случилось, произошло из-за него самого.
Поль замолчал, и Хетер почувствовала, как в ее душу осторожно, словно незваный гость, прокрадывается нежность к нему. Она нужна Полю, и это сознание было новым и радостным. Но в то же время Хетер чуяла в Поле какую-то властность, еще острее ощущала его необычность и поэтому затаила дыхание, боясь, как бы он снова не замкнулся в себе.
— Я с трудом вспоминаю вашего отца,— проговорила она тихо.
Казалось, Поль ее не слышит. Однако он тут же ответил, что отец его был незаурядным человеком. Ему бы жить в девятнадцатом веке в Европе! Там он был бы на месте! А в Канаде он родился на пятьдесят лет раньше времени. Поль наткнулся на его записи и только тогда смог оценить, какой ум был у отца, но обстоятельства оказались для Атанаса Таллара слишком неблагоприятными.
— Наверно, я глупая, я чего-то не понимаю. Что вы имеете в виду?
— А вы не француженка, вы не принадлежите к национальному меньшинству. Англичане привыкли быть хозяевами в мире. Вам не понять, каково все время чувствовать, что на тебе смирительная рубашка.
— Ну а вы? Неужели и вы ее все время чувствуете?
— Даже две! Одна — это безденежье. Ну а вторая — все франко-канадцы в ней от рождения. Нас три миллиона против целого континента,— он посмотрел на Хетер и улыбнулся, чтобы слова его не показались слишком драматичными.— Но я не собираюсь терпеть смирительную рубашку всю жизнь.
Поль понизил голос, он говорил медленно, тщательно взвешивая слова. Рядом с ним на кушетке оказался один из карандашей Хетер, он взял его и стал вертеть в пальцах.
— Мальчишкой в Сен-Марке я любил читать про похождения Одиссея, эта книга была в старой библиотеке отца. Уже потом я понял, что «Одиссея»— книга на все времена. Она приложима ко всему. Наука, война и бог знает что еще перевернули мир вверх дном, мир мечется, Хетер, мир не находит себе места. Мир сходит с ума, стараясь понять, как жить дальше,— внезапно Поль вскочил и снова зашагал по комнате.— Отдает мелодрамой. Но это так. Я это чувствую по себе. Я сам живу, как на вокзале, в зале ожидания.
За окном, на залитой солнцем улице какой-то торговец громко призывал покупать рыбу. Он кричал на ломаном французском, и его голос гулко разносился по всей улице, от одного дома к другому. Поль подошел к кушетке, сел и заглянул в серые глаза Хетер. Не навязался ли он со своими откровениями? Не обкрадывает ли сам себя? Всматриваясь в ее лицо, он понял, что беспокоится напрасно. Когда она спросила, не хочется ли ему вернуться в Сен-Марк, Поль улыбнулся и ответил, что даже Мариус понимает: вернуться в Сен-Марк не значит вернуться домой.
Хетер не спросила про Мариуса, но Поль рассказал ей кое-что о нем, ему самому захотелось поделиться. Мариус женился, и детей у него больше, чем он может прокормить. Когда они потеряли землю Талларов, Мариус уже был достаточно взрослый и знал, чего лишается, но для него дом — это политическое поприще. Он так старательно взращивал свою ненависть к англичанам, что теперь она расцвела пышным цветом. Мариус прекрасно говорит по-английски, однако если кто-нибудь обращается к нему на этом языке, делает вид, что не понимает. Больше всего Мариус, конечно, мечтает о мщении. По-настоящему он любит только одно — толпу. Он уверен, что толпа его всегда поддержит, обычно так оно и бывает, но только в первые несколько минут, а потом девяносто процентов его слушателей идут голосовать за либералов, что бы Мариус им ни внушал.
— Будь Мариус европейцем,— сказал Поль,— он, может, чего-нибудь и добился бы. А в Канаде ничего не выйдет. Таких, как он, много. Для нас, франко-канадцев, они играют роль предохранительного клапана. Предохранительный клапан и ничего больше, но, слава богу, сами они этого не понимают. Когда один выбывает из игры, на его место приходит следующий.
Вдруг Поль понял, что глупо тратить время на разговоры. Он повернулся к Хетер, обнял ее и губами нашел ее губы. Желание оглушило его, словно взрыв. Он ощутил, как напряглась под его ладонями спина Хетер, как грудь ее прижалась к его груди; повинуясь безотчетному порыву, их тела на какую-то секунду слились в одно, но Хетер тут же оттолкнула Поля и отодвинулась подальше.
— Не надо,— сказала она, на лице ее было смятение.— Ну пожалуйста, не сейчас, я... я не...
Поль озирался, как в клетке, потом он снова отошел к окну и высунулся наружу, а Хетер смотрела на его спину, на очертания головы. Она не понимала, почему его порыв неожиданно так испугал ее. Как будто до нее никто никогда не дотрагивался.
— Давайте пойдем куда-нибудь,— предложил Поль.— Ведь впереди еще целый прекрасный день.
Он повернулся и увидел, что Хетер сидит выпрямившись и оправляет платье. Она посмотрела на него снизу вверх, большой рот растянулся в веселой улыбке, лицЪ снова стало юным, открытым и добрым, от смятения на нем не осталось и следа. Поля обдало радостной волной благодарности за то, что она такая.
— Идет,— сказала Хетер.— Давайте! Машина внизу, поехали куда-нибудь. Можно даже искупаться. Хотите?
— Где?
— Есть одно местечко в Дорвале. Там у моей подруги дом. Они уехали на месяц. У них и пляж свой.
— Давайте. Только придется завернуть ко мне, я возьму купальный костюм.
Взявшись за руки, Поль и Хетер спустились к машине. По дороге в Дорваль они решили запастись сандвичами и пивом, и, когда добрались до озера Сен-Луи, солнце уже начинало садиться, но было еще тепло. Хетер поставила машину на дорожке, ведущей к большому дому, выходившему на озеро, и через сад повела Поля к пляжу ее друзей. В дальнем конце возвышался двухэтажный дом для хранения лодок. Возле дверей Хетер подняла камень, достала ключ, отперла висячий замок и первая вошла внутрь. Она показала на два каноэ, опрокинутых на полу вверх днищами.
— Раздевайтесь здесь,— предложила она.— А я поднимусь наверх.
— Прямо коммунизм,— заметил Поль.— Как это вы так распоряжаетесь собственностью своей подруги? Неужели они даже собаку тут не держат?
— Собаки нет,— донесся сверху голос Хетер. Поль разделся и оставил костюм на одной из лодок. Натянув купальные трусы, он вышел на берег раньше Хетер. Они немного поплавали, но вода была неприятно мутная, уныло пахло камышами, так что вскоре оба вернулись на берег и улеглись на песке, следя, как над озером опускается золотисто-красное солнце. Глядя отсюда на озеро Сен-Луи, трудно было представить себе, что оно — часть реки Св. Лаврентия. Разомлев от воды и солнца, Поль, полузакрыв глаза, смотрел, как, пыхтя, взбирается вверх по течению красно-белый пароход, неказистый, как все суда озерного флота. Винт вспенивал воду, и пароходик медленно плыл по каналу, обозначенному красными буйками,- скоро он доберется до Суланжа, пройдя через узкую часть канала, где поля окажутся вровень с его палубой. Если встать там на берегу и смотреть на пароход с расстояния в полмили, его надстройки чудесным образом заскользят прямо над фермами.
Однажды летом Поль служил на таком озерном пароходе, и весь маршрут был ему хорошо знаком. Странно сейчас об этом думать. От тех дней, заполненных однообразным трудом, в памяти сохранилось немногое, но впечатления эти были так ярки, что он, наверно, не забудет их никогда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65