были богаты, исполнены достоинства и крайне невежественны. Атанас представил себе вы-
1 Гораций. Избранные оды. М., 1948. С. 96.
сокие кресла, обитые мягкой черной кожей, панели красного дерева, картины, потемневшие настолько, что изображения з рамах невозможно было разглядеть, напитки со льдом, от которых никто никогда не пьянел, потому что членов этого клуба даже кварта спиртного не заставила бы забыть о том, что могут подумать о них окружающие. Больше ему туда ходить нельзя! Появись он там, сразу начнутся разговоры, доверительные, покровительственные, но только за его спиной: «Да, плохи дела!», «А чего вы ждали?», «Я всегда говорил, эти франко-канадцы совершенно непрактичны», «Да что говорить, вспомните, какое они получают образование», «Пусть бы зарубили себе на носу: их поприще — церковь и юриспруденция», «А юристы они отличные, у меня был один партнер, умнейший малый, не знаю, что бы я без него делал», «Я же говорю: „Запад есть Запад, Восток есть Восток, не встретиться им..."» 1
— Довольно! Хватит!— сказал Атанас вслух. Он поспешно огляделся, но рядом не было никого, кто мог бы его услышать.
Чуть подальше отсюда — французский клуб, членом которого он состоял многие годы. Но и туда ему путь закрыт, ведь его потребовали исключить. Куда же идти? Домой не добраться: на улице Шербрук парад и перейти ее удастся не раньше чем через час. Куда же деваться? Теперь многих придется избегать. Атанас снова вспомнил о Макквине, и в нем, словно горечь в желудке, снова поднялся гнев.
Он стоял на краю тротуара, и ветер закручивал его пальто вокруг колен. Но вот Атанас вызывающе вздернул подбородок. Чего он, собственно, стыдится? Можно ли считать человека предателем, если он сделал все, что мог, и потерпел поражение? И кто сказал, что он потерпел поражение? Еще есть время им всем показать! Макквин говорит, что скоро начнется депрессия. Да, но год назад он утверждал, что война продлится еще года три, а через несколько месяцев изменил свое мнение и стал тянуть с фабрикой. Если бы тогда Макквин не передумал, фабрика была бы уже почти готова. А может быть, нет? Ну а если допустить, что начнется депрессия? Она наступает после каждой
1 Киплинг Р. Стихотворения. М., 1976. (Б-ка всемирной литературы). С. 366.
войны, но сначала бывает короткий бум. Сведущ ли Макквин в истории так, как Атанас? В чем вообще сведущ Макквин, кроме тех коварных уловок, к которым всегда хладнокровно прибегают англичане и американцы, как только речь заходит о деньгах? Он еще им покажет, он еще наживет миллион! А когда у него будут деньги, он не станет сидеть на них, как курица на яйцах, ведь он не англичанин, это те без оглядки на соседей ни на что не могут решиться и потому вообще не делают ничего. А он пожертвует деньги на общественную библиотеку и откроет ее в центре французского района на улице Сен-Дени. Библиотека имени Атанаса Таллара! Если денег хватит, он откроет такие библиотеки по всему Квебеку; сейчас их не наберется и десяток и ни одну не назовешь первоклассной. А 'его библиотеки будут большие, как церкви. Он посрамит всех: и англичан, и французов. Он докажет, что можно изменить веру, но остаться преданным своему народу. Уж не воображают ли священники, что обладают монополией на служение обществу?
Однако вскоре голова Атанаса поникла, он поглубже засунул руки в карманы и не спеша побрел в сторону дома. Он шел медленно, все еще исполненный горечи; мысли о Макквине не оставляли его. Он вспомнил произнесенную Макквином фразу, повернув ее по-новому: «Трагедия франкоязычной Канады в том, что вы никак не можете решить, кем вы хотите быть — людьми, имеющими возможность свободного выбора, или франко-канадцами, которые выбирают только то, что одобряют их соотечественники». Как все англичане, Макквин не скупится на советы. А вот способны ли англичане помочь человеку? Протянуть кому-нибудь руку? Разве они предполагали когда-нибудь дать нам хотя бы шанс?
Кэтлин, конечно, дома нет, она смотрит парад и, безусловно, наслаждается. С тех пор как они переехали в город, она тратит уйму денег, но, по-видимому, стала счастливее. Умеет одеться со вкусом и уже выглядит гораздо моложе. Интересно, что она делает, когда так надолго уходит из дома? Встречается ли с мужчинами? Вряд ли, но как знать. Однако он-то не из тех старых эгоистов, что держат своих молодых жен взаперти и лишают их всех удовольствий. Правда, сейчас, когда он думал о Кэтлин, она казалась удивительно далекой, словно Атанас вспоминал о ком-то, кого Знал давно, еще в юности. Разве имеет теперь значение, что она красива, что у нее такое прекрасное тело, жаркое и умелое? Просто не верится, что большую часть своей жизни мужчины воображают, будто кроме красоты им ничего не надо, будто женщина может избавить от одиночества.
И вдруг в мозгу его словно распахнулась какая-то дверь и открылся портик огромного музея. Быстро, точно во сне, музей этот наполнился людьми: мужчинами и женщинами, которых он когда-то знал. Боже, неужто он был знаком со всеми этими женщинами? Где они теперь? Как их звали? Быть не может, это же фантастика, так близко знать женщину и не помнить теперь ее имени... Люди медленно шествовали по коридору памяти — дети, учителя, священники, фермеры, юристы, полицейские, судьи, солдаты и женщины. Но как странно, все почему-то одеты одинаково, на всех платья одного фасона, а ведь многих из этих женщин наверняка уже нет в живых, нелепо думать, будто все они прожили столько же, сколько и он, просто нелепо...
Атанас провел рукой по лбу, ладонь сделалась влажной. В голове стучало; казалось, под напором то приливающей, то отливающей крови, вибрируют кости. Он услышал свой голос, как будто кто-то посторонний сказал ему в самое ухо:
— Мне нехорошо, но это пройдет, просто сейчас мне нужно посидеть...— Атанас взглянул по сторонам и увидел ту же улицу, те же дома, те же деревья.
Он медленно побрел дальше, пока не дошел до Сент-Джеймской церкви. Сколько же он отшагал, добравшись сюда! Значит, у него еще есть сила воли, Талларов всегда выручало упорство. Атанас остановился и стал, не торопясь, рассматривать вереницу святых из позеленевшей бронзы, выстроившихся вдоль фронтона, низко нависшего над тротуаром. Да, на этой улице есть кого благословлять: сколько финансистов спешит мимо, направляясь на работу, сколько проституток пристает к прохожим, сколько людей, каждый со своими тайными прегрешениями, приходят сюда каждый день! Этой улице не помешает благословение всех святых да еще и епископа Бурже ' в придачу, вон он стоит у самого тротуара, тоже весь из бронзы. Человек
1 Бурже (1799—1885) — католический епископ Монреаля.
железной воли, один из князей церкви, такой, говорят, был непреклонный, что выступил против самого папского легата. Отец Атанаса знал епископа Бурже, да и сам Атанас когда-то получил его благословение. А теперь епископ сделался статуей, бронза окислилась, и он стоит такой же позеленевший и непоколебимый, как святые над ним, а где-то выше, в небесах, витает его душа, его нетленная сущность...
Атанас поднялся по ступеням и через вестибюль вошел в один из приделов собора. Прохладная тишина внутри была настолько пропитана запахом ладана, что он ощущал ее на вкус — священное для католика чувство, будто вдыхаешь воздух, которым дышало множество неизвестных тебе простых людей, живущих здесь, в городе, и заполняющих собор каждое воскресенье. Машинально, по старой, еще детской привычке, Атанас преклонил колени перед алтарем.
И тут же поспешно оглянулся. Никто на него не смотрел. Несколько молившихся старух не сводили благоговейных глаз со свечей, горевших высоко над алтарем. Какой-то вагоновожатый и рабочий опустились на колени у задней скамьи, и когда Атанас проходил мимо, в нос ему ударил застарелый запах пота. Видно, они пришли помолиться, обрести бога после трудного дня.
— А я, что я-то здесь делаю?— проговорил он.— Я? Как я оказался тут в такой момент?
Ноги стали как ватные, и он не смог бы выйти, даже если бы хотел. Атанас медленно подошел к скамье, отделенной несколькими рядами от той, где молились вагоновожатый и рабочий, сел и положил шляпу. Колени подались вперед и оперлись о скамеечку, в глазах потемнело, Атанас сложил руки на груди и старался сосредоточить взгляд на мерцавших в полутьме свечах.
В тот же вечер Мариус обедал в дешевом ресторане в центре города и, несмотря на заглушавший его слова шум, старался рассказать о себе Эмили. Они не виделись с тех пор, как девять месяцев назад его взяли в армию, а сегодня он получил свое первое увольнение. Мариус все еще носил форму и не представлял, когда его демобилизуют.
Ресторан был переполнен, в нем пахло плохо вымытыми полами, мороженым, пролитым на покрытые стеклом столы, и грязной водой, в которой мыли посуду. После того как ДДариус и Эмили пришли сюда, помещение стало заполняться военными. Вдоль стойки с газированной водой на высоких табуретах сидели солдаты в хаки и заказывали еду, которой не пробовали три-четыре года. Перед одним из них стояло пять порций содовой, все разного цвета. Другой смаковал бананы по-королевски. Кто-то уписывал мороженое с зефиром и фруктами, кто-то — с ананасами и орехами. Солдаты громко переговаривались, только тот, перед кем стояла содовая, молчал, не выпуская изо рта соломинку. Все они говорили о еде. Один заявил, что утром закатит себе шикарный завтрак: сначала сливки с кукурузными хлопьями и с сахаром, а потом яичницу с беконом. Бекон будет хрустящий, не то что та белесая жирная дрянь, которой его травили последние три года. Другой сокрушался, что сейчас не август, а то бы он полакомился кукурузными початками. А широкоплечий капрал твердил, что несколько недель будет питаться только отбивными с луком, они должны быть толстые и не сказать, чтобы с кровью, но и не слишком прожаренные, одним словом, золотая середина.
Потом разговор перешел на женщин. Капрал жаловался, что где только не побывал за границей, а вот ни разу не довелось встретить женщину, которая бы ему понравилась. Все они там смахивают либо на учительниц, либо на шлюх. И пояснил деловито:
— Люблю, чтобы женщины и бифштексы были поближе к золотой середине.
Солдат, поглощавший мороженое с зефиром, оглянулся:
— Похоже, братец, если только я правильно помню, ты наконец-то попал в нужную страну,— он отодвинул пустую вазочку и повернулся к солдату, который смаковал бананы по-королевски.— Этому парню ни в жизнь не угодить. Месяц назад мы с ним шатались по Пикадилли и нас подцепили две такие красотки, ну прямо графини или что-то в этом роде, высший класс. Так перед самым входом в «Ритц» он вдруг давай хвастаться, с какой юбкой имел дело в Бердвилле, провинция Онтарио.
— Ну и что?— удивился капрал.— Я люблю уютных женщин.
Солдат с содовой вынул изо рта соломинку:
— А кстати, что это за место такое, Бердвилл?
— Железнодорожная станция,— отвечавший слизнул с ложки сироп и положил ее на стол.— Есть магазин и церковь. И еще гостиница, они ее держат специально для коммивояжеров, те съезжаются весной.
— Черт с ним,— солдат вернулся к своей содовой.— По описанию в точности Торонто,
Голоса примолкли, и Мариус через стол потянулся к Эмили.
— В армии я сам с собой заключил пари: удастся хоть раз услышать, что кто-то из солдат говорит не о женщинах и не о еде и выпивке, пожертвую доллар на Красный Крест.
— Как к тебе там относятся? Ничего?— спросила Эмили.
— Я теперь капрал. Через пять месяцев после конца войны они спохватились и произвели меня в капралы.
Мариус снова склонился над тарелкой, и, пока он ел, Эмили не сводила с него глаз. Он поздоровел и казался даже бравым, прибавил в весе, белки глаз стали совсем чистые. И все же он по-прежнему ел так, словно боялся, что стоит ему помедлить, и тарелку унесут у него из-под носа. Покончив с десертом, он тщательно вытер рот салфеткой. И только теперь впервые увидел, что Эмили гораздо лучше одета, чем год назад. Она выглядела почти как городская девушка. Он заметил, что и руки у нее стали мягче, и говорит она лучше, правильнее, чем прежде.
У него вздернулись брови, и он спросил с подозрением:
— Слушай, ты что, получила повышение?
— Я больше не работаю в ресторане.
— Тебя уволили?
— Сама ушла. Знаешь, та работа была не по мне.
— И что ты делаешь теперь?— он говорил резко, недоверчиво.
— У новая работа.— По ее глазам было видно, что она гордится этим и надеется, что он тоже будет рад.— Я теперь на швейной фабрике.
— На какой?
— У Гринберга. Помнишь? На улице Блёри. Он схватил ее руку и крепко сжал.
— Ты что, работаешь на евреев?
— Мне хорошо платят. Двенадцать в неделю. Если буду стараться, меня, наверно, повысят. Многие девушки...
— Значит, ты работаешь на евреев?— Он сжимал ее руку и в упор смотрел на нее, а она силилась понять, что опять не так сказала.— А мне-то казалось, что ты считаешь себя католичкой.
Она выдернула руку.
— Перестань. Мне больно. Ну хорошо, я работаю у Гринберга. И что? А кем ты себя воображешь? Священником? Между прочим, отец Жерве знает, где я работаю. Может, тебе больше хочется, чтобы я умерла с голоду? Кто сказал, что католикам нельзя работать у евреев?
Возле стойки снова зашумели. Высокий солдат с резкими чертами лица перестал есть и повысил голос, так что всем стало слышно.
— Вот что, ребята, вернусь я к своей хозяйке и засяду дома. Пусть сразу видит — я отсюда никуда. Если вы парни с головой, давайте и вы так.
— А толку что? Все равно не поверят.
— Моя хозяйка очень набожная,— объяснил высокий.— Уж она плохого не подумает, у нее ни о чем таком и в мыслях нет,— он говорил очень серьезно.— Я не шучу. До воины всякое бывало, а теперь все по-другому пойдет.
— Черта с два!
— А я вам говорю. Наши жены только того и ждут, чтобы снова нас усмирить да прибрать к рукам. Посмотрите, какие у них глаза. Они на нас нацелились, вот что.
Солдат с содовой резко придвинул к себе еще стакан и потребовал у бармена новых соломинок. Потянул к себе и полный кувшин.
— Послушайте меня, ребята, пораскиньте умом сами,— продолжал высокий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65