Но немцев было больше всего, и остальные посматривали на них с презрением и враждебностью, их присутствие явно внушало тревогу. С виду немцы, за небольшим исключением, не были ни грубыми, на наглыми. Но Поль отметил, что они очень уверены в себе. Немцы знали, что их здесь ненавидят, намеренно вызывали неприязнь к себе и наслаждались этим. Поль потягивал пиво и испытывал тревожное возбуждение. Ему было ясно, что начнись драка, он здесь единственный, кто может померяться силами с любым из немцев.
Внимание Поля привлекла женщина лет сорока, очевидно француженка, она сидела недалеко от стойки и улыбалась немцу, оказавшемуся с ней за одним столиком. У нее было тонкое лицо, нежная кожа, большие темные глаза и маленький рот. Женщина была небольшого роста, полноватая, несмотря на тонкую кость, и платье, сшитое портным с Вандомской площади, намеренно подчеркивало чувственную хрупкость ее тела. Поль наблюдал за ней. На ее воспитание и образование были потрачены сотни тысяч франков, по-немецки она говорила с явным парижским акцентом. На пальце левой руки блестело обручальное кольцо и квадратный бриллиант, величиной почти с ноготь ее большого пальца. С немцем, сидевшим за ее столиком, она вряд ли познакомилась больше, чем три часа назад, но в том, как она с ним держалась, уже чувствовалась затаенная интимность. Самый крупный и самый развязный из всех собравшихся в баре немцев, он был гораздо моложе ее. Он напоминал карикатуру на нациста: налитой, с буграми мускулов, с руками боксера-рекордсмена, на бритой голове топорщилась только жесткая челка. Раз он обернулся и подмигнул своим товарищам за другим столиком, и они подняли в ответ стаканы. Тогда его правая рука, толстая, квадратная, с обломанными ногтями, легла на пальцы женщины и сжала их. На ее откровенно чувственном лице появилась сладострастная гримаса сдерживаемой боли. В глазах было странное выражение благодарности, страха и поощрения, и немца это как будто озадачивало, смущение боролось в нем с желанием поскорее увести ее из бара и немедленно ею овладеть. Он снова что-то сказал ей. Она покачала головой. Немец откинулся в недоумении, провел рукой по бритой голове и вспомнил, что хочет пить — предложил он женщине.
Поль услышал, как она ответила. Немец так ударил кулаком по столу, что стол подпрыгнул закричал он.
Поль заплатил за пиво и вышел из бара. Его снедало беспокойство, хотелось двигаться, он не мог усидеть на месте. Однако когда он очутился на улице, Афины показались ему еще более безлюдными, чем обычно. Поль поднялся на Акрополь, но вид, открывшийся с него, не принес покоя. Часам к четырем он вернулся на нижние улицы и, надеясь заглушить тоску, принялся читать английские и французские газеты неделькой давности, которые купил в киоске на углу. Он устроился с ними в том же кафе на площади Конституции, где
1 Пиво? (нем.)
2 «Как хочешь» (нем.).
утром читал письма. День тянулся вяло, и город вокруг казался гигантским олицетворением одиночества. Это чувство не было для Поля новым, оно преследовало его почти всю жизнь и теперь ожило, как хроническая болезнь. Знакомое одиночество в большом городе, когда сидишь один, читаешь газету, а в душе шевелится надежда, что стоит завернуть за угол, и увидишь новую жизнь, но за углом все та же пустота. И назойливое нетерпение гонит тебя на другую улицу, на третью, и все время в мозгу, словно бой тамтама, отдается стук чужих подошв по мостовой, подменяющий собой движение жизни. Интересно, испытывает ли Хетер что-либо подобное? Два одиночества в бесконечной пустоте под солнцем. А мимо уличного кафе все так же медленно двигались прохожие: девушки в летних платьях, зрелые женщины, на удивление элегантные, одетые по последней парижской моде, с гладкой холеной кожей, спокойные, умудренные жизнью, от них, словно слабым запахом духов, веяло сладострастием, и это наводило Поля на мысль, что они начинены такими познаниями в области секса, о каких он по своей неискушенности даже не догадывается. За соседним столиком какая-то женщина курила длинную сигарету и вертела в руках бокал, держа его за ножку. Они обменялись взглядами, и Поль понял, что стоит захотеть, она отдастся ему. В другое время он, может быть, и повел бы игру по всем правилам, но не сегодня. Сегодня этот вид одиночества не для него.
Поль ушел из кафе, бесцельно побродил по городу, поужинал в маленьком ресторанчике, где было много рабочих и пахло дешевым табаком и жаренной в жире козлятиной. Он заказал то, что предлагало меню, выпил два стакана отвратительного тягучего вина и опять вышел на улицу.
Его мыслями снова начал овладевать роман. Поль пытался сосредоточиться на чем-нибудь другом, не поддаваться, но напрасно. Слишком долго он жил только своей книгой. Все, что он делал, все, о чем думал,— все шло под аккомпанемент рассуждений о романе. Поль вспомнил группу немцев в баре «Гран Бретань» и нежное лицо француженки, безмолвно молящей немца унизить ее. В голове его забили барабаны. Молодой человек в тысяча девятьсот тридцать третьем году, персонаж, в который Поль отчаянно старался вдохнуть жизнь. Тысяча девятьсот тридцать третий год — год Гитлера, год, когда из подсознания миллионов, из тупиков и закоулков вырвалась на свет сЗап-се тасаЬге *, и весь мир закружился в этой пляске.
Молодой человек в тысяча девятьсот тридцать третьем году, в том году, когда фермеры стали распахивать поля под хлопок, резать свиней, жечь пшеницу, когда в Рио-де-Жанейро портовые грузчики под благословляющими дланями Христа сбрасывали в море кофе, когда в России голод унес три миллиона жизней, а на Западе в странах, наследовавших греческую цивилизацию, старцы взяли воды и умыли руки 2.
Поль даже не заметил, как оказался у себя в номере, в гостинице. Он подошел к окну, открыл его и высунулся наружу. Молодой человек в тысяча девятьсот тридцать третьем году, том самом году, когда визгливый, лающий голос Адольфа Гитлера взывал к новому богу, а овцы почтительно внимали, восемьдесят миллионов овец, вспомнивших, что они — готы. А в это время в западных странах старцы в парламентах и на биржах медлили, беспомощные, как голуби, и у всех на глазах умывали руки.
Ну, а за Гитлером что? Машина. Чудо, достойное всеобщего поклонения, человечество, как бы родившееся заново для служения производительности труда. За ударами шатуна, за грохотом конвейерных лент, перепоясавших планету, за скользящим движением всемогущего гидравлического пресса уже не слышен тихий и слабый голос Бога-отца: все заслонили видения грядущего: города, сметенные с лица земли за одну ночь, предписанный планом рост населения, туманные проекты инженеров, миллионы взывающих о помощи и миллионы жаждущих войны, миллионы стремящихся к миру и миллионы рвущихся к самоубийству, величие, деловитость, одиночество.
Поль смотрел из окна вниз на городскую улицу. Вместо Афин здесь мог быть Лондон, Рим, Нью-Йорк, Париж, Берлин, какой-нибудь другой большой город. Вот где это началось! В городе. В любом из городов. В ночлежках Вены, в этом Вавилоне, в пустоте, разряженной в барокко, в дунайском вальсе, напеваемом под нос, когда иссохшая душа разрывается на части, в презрении ко всему, кроме хитрости, в новом виде
1 Пляска смерти (фр.).
2 Евангелие от Матфея, 27:24.
ненависти, порожденной городом: в ненависти жителя трущоб к евреям, хозяина — к рабочим, рабочего — к боязни самого себя, буржуа — к мыслям, приходящим по ночам, и в ненависти всех вместе взятых к старцам, умывающим руки.
В каждом городе толпа одинакова. Удастся ли кому-нибудь написать роман о толпе? Молодой человек тысяча девятьсот тридцать третьего года вместе с остальными персонажами, которых Поль старался изобразить в своей книге, бледнел и утрачивал реальные черты, вытесненный видением надвигающихся толп, чью поступь Поль угадывал в шаркающих шагах, доносившихся к нему снизу на третий этаж. Он долго стоял у окна. Сделать из этого роман? Справится ли он? Да и кто справится? В романе должны действовать люди, а не идеи. Но ведь люди так измельчали!
Через некоторое время Поль оторвался от окна и подошел к столу, где перед тем пытался работать. Он положил руку на бумаги, собрал их в кучу и сунул в ящик. Разделся, потушил свет и лег в постель. Внизу, на стадионе, все еще рыскали какие-то личности со скрытной настойчивостью мужчин в ночном городе. Где-то далеко, на одной из улочек за площадью Конституции, взвыл, словно волк в темноте, неисправный клаксон такси. Потом вой оборвался так же внезапно, как начался.
41
Джон Ярдли снимал комнату в старом доме на южной окраине Галифакса. Когда-то этот внушительный дом, в верхнем этаже которого он поселился, был собственностью семьи, занимавшейся ввозом товаров, теперь здесь сдавали квартиры. Изменившееся положение дома никак не отразилось на его внешнем облике. Ярдли, чтобы попасть к себе, приходилось одолевать три марша лестницы, он знал, что подниматься ему вредно, но ради вида, который открывался из окон его комнаты, согласен был рисковать здоровьем. Поверх деревьев он мог смотреть прямо на порт, а в туманные ночи казалось, что портовые колокола звонят прямо под окном. Этот звон постоянно напоминал Ярдли прежние дни, когда он странствовал, где ему хотелось.
Последние три недели капитан чувствовал себя гораздо лучше. Погода была сухая и ясная, стоял необычно хороший для Новой Шотландии июнь. А теперь, в начале июля, на заходе солнца благоухали липы. Ярдли почти убедил себя, что он действительно выздоравливает после зимней болезни и что ему удастся выкарабкаться окончательно. Он чувствовал слабость и быстро уставал, но все равно неизменно поднимался в восемь утра и завтракал у себя в комнате, завтрак ему приносили снизу. Обедать и ужинать он ходил в пансионат по соседству. Почти весь день Ярдли обычно проводил у окна в кресле, обложенный подушками, но раньше половины девятого никогда не ложился. В постели он еще с час читал и тихо погружался в, сон.
В последнее время капитан не ощущал одиночества, потому что в Галифаксе уже с месяц жили Дженит и Хетер. Единственное неудобство заключалось в том, что Дженит всеми силами старалась заменить привычный для него уклад на более, по ее мнению, подходящий. Часами она просиживала возле него то ли из чувства долга, то ли потому, что не представляла, куда деваться в городе, где никого не знала.
И сегодня Дженит, как обычно, была рядом. Поправила подушку у отца под головой и на секунду прикрыла его руку своей. Ярдли, удобно расположившись в кресле, улыбнулся ей, но не посмел взять руку дочери в свою. Он знал, что она тут же высвободится, боясь показаться сентиментальной. Правда, Дженит так и так руку убрала.
— Не очень-то легко нам всем живется, правда, отец?
Ярдли, по-прежнему улыбаясь, взглянул на дочь поверх очков. Какое у нее изможденное лицо! Он с усилием сдержал навернувшиеся слезы. С тех пор, как он заболел, слезы то и дело просились на глаза, и это приводило капитана в замешательство. Бедная Дженит! Сколько он ее помнит, она вечно о чем-то беспокоится, тут, конечно, и он виноват. Будь он лучше образован или хотя бы не такой неотесанный с виду, дочь, наверно, больше бы уважала его и считалась с его советами. Кто знает, может, он заставил бы ее тогда хоть немного радоваться жизни. Но жена Ярдли приучила дочку стыдиться отца, а потом Дженит сама перед собой стыдилась этого стыда, и выхода из тупика не было.
—- Ну, что теперь стряслось?— спросил он, и в голосе его звучала нежность.
Дженит села на единственный стул в комнате возле книжных полок, закрывавших одну из стен. Кресло Яр-дли было придвинуто к окну. Почти всю остальную часть комнаты занимала кровать, стоящая у другой стены, дверь рядом с ней вела в общий для всех жильцов холл. Если не считать лет, проведенных в Сен-Марке, у Ярдли никогда не было никакого имущества, кроме одежды и книг.
— Да все Хетер,— пожаловалась Дженит.—- Только, отец, если ты плохо себя чувствуешь, лучше я не буду тебя расстраивать.
— Ну, насчет Хетер я как-нибудь все снесу, выкладывай.
Дженит глубоко втянула в себя воздух, потом громко выдохнула.
— Знаешь, когда она приехала на похороны генерала, я решила, что она вернулась домой совсем. Я просто не сомневалась, что со всей этой чепухой насчет Нью-Йорка покончено. Если бы ты знал, как я ждала, что она снова будет дома, со мной, там, где ей надлежит быть! В конце концов, ей двадцать восемь, пора устроить свою жизнь с каким-нибудь приличным молодым человеком. У нее столько возможностей.— Дженит поджала губы.— Если бы только она не была так упряма!
Глаза Ярдли блеснули, и он отвернулся к окну. Когда лицо его становилось неподвижным, оно казалось пугающе старым, в нем не было ни кровинки, кожа стала тонкой, как износившийся пергамент. Макушка у капитана совсем облысела, волосы надо лбом и на затылке над шеей давно перестали топорщиться и сделались мягкие, как пух. Но уши по-прежнему торчали торчком, глаза не угасли, и голос не утратил былой гнусоватой напевности.
— А теперь-то она чего упрямится?— спросил капитан.
— Разумеется, может, ничего и нет. Может быть, мне все только кажется. Хотя не думаю.
— Рассказывай, Дженит. Тянешь, точь-в-точь как Макквин. Я же не стану сердиться, если ты ошибаешься.
Дженит покраснела.
— Как Хантли? Ничего подобного.-— Ее темные глаза пристально смотрели на отца, и он с горечью отметил, что Дженит все больше становится похожа на хищную птицу.— Не притворяйся, будто не знаешь, о чем я говорю.
— Не имею понятия, Дженит.
— Ну, раз ты настаиваешь, я скажу... Все дело в этом молодом человеке. Я не видела его с тех пор, как он вырос, но все про него знаю. Оказывается, Катер с ним давно переписывается. Представляешь! Она сама мне сегодня призналась.
— И ты знаешь, кто он?
— Конечно.
— Послушай, Дженит, ну почему бы им не переписываться? Они же с Полем росли вместе.
— Значит, ты все знал! Давно уже знал!
— Ну ясно, знал,— сказал Ярдли.— Поль всего неделю как вернулся из Европы. Корабль доставил его прямехонько в Галифакс, я даже порадовался, как удобно для них все получилось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65