И эти деньги будут для Поля унизительны, даже если Дженит сдержится и не станет оскорблять его еще чем-нибудь. Дженит никогда не научится уважать взгляды Поля на жизнь. Она не оставит его в покое, не даст самому решать, по какому пути идти, идти медленно, упрямо, пробуя и ошибаясь, ведь иначе он, видимо, не может.
Как будто прочтя ее мысли, Поль сказал:
— Хетер... когда мы поженились, мы ведь исходили из собственных соображений, не из их,— он кивнул на другой берег реки.— Они — люди неплохие. Удивительное дело, явных негодяев у нас в стране как будто нет. У Макквина и прочих просто интуиция подкачала. А погляди на тех, кто правит клиром, их интуиция то и дело подводит, взять хотя бы Чемберлена.
Хетер заглянула ему в глаза. Стараясь, чтобы ее голос не выдал волнения, она спросила:
— Из каких собственных соображений мы исходили, Поль?
Он встал, чтобы посмотреть, как два буксира выводят из дока грузовой пароход водоизмещением десять тысяч тонн. Корму было ясно видно, и Поль прочел название: «Боркум, Гамбург». На грот-мачте развевался флаг со свастикой. Следя за судном, Поль сказал:
— Войны теперь не избежать, ты это знаешь. Вот почему я попросил тебя выйти за меня замуж до того, как нашел работу. Чтобы не ждать.
Хетер хотела поймать его взгляд, но не смогла. Отвернувшись, она подумала о том, сколько же миллионов таких, как они, ждут сейчас войну, весь мир ждет, и все думают о ней по-разному, гадая, что она принесет им: поможет ли сбросить бремя их собственной личности, даст ли работу, разорвет ли пуповину, связывающую их с прошлым.
— На всем пути из Афин в Галифакс,— продолжал Поль,— я не уставал говорить себе, что круг, в котором ты живешь, не мой круг. Но власть все еще в его руках. Полагаю, его законы даже и сейчас в силе. Я не знал, как ты относишься к этому кругу, но я твердил себе: «Я им не нужен, они меня не хотят». И я всем своим существом тоже их не хочу.
«Боркум» освободился от буксиров и пошел своим ходом. От его форштевня рождалась крошечная волна, и поверхностное натяжение не давало ей сразу растечься.
— На другой же день после начала войны,— сказал Поль,— мы им понадобимся, и ты, и я,— и с некоторой горечью добавил:—Тогда нас начнут уважать.— На его лице внезапно появилась улыбка, он наклонился и помог Хетер подняться.— Но пока в силе старые законы. Мне надо найти работу.
Волна радости охватила Хетер, радости от того, что сначала казалось таким расплывчатым, потом почти осязаемым, а теперь стало самым главным на свете. Каждый из них снова понял все, что думает другой. Хетер догадалась, что Поль защищает свою гордость. А Поль понял, как много значит его гордость для Хетер.
— Если бы мы не поженились,— спросил он,— что бы ты сейчас делала?
— Я обещала маме уехать с ней на месяц в Мэн. Поль смахнул с ее платья сухой лист.
— Вот и поезжай с матерью, Хетер. А я останусь и поищу работу. Когда найду...— лицо его напряглось,— когда найду, тогда и придет время сказать им, что мы поженились. Согласна?
Глядя на него, она поняла, что это — единственный выход. Зарабатывая на жизнь, не имея возможности писать, он будет растрачивать свой талант. Она знала, что ему нужно быть во всем обязанным самому себе, так он привык. Что бы ни случилось, она не станет уговаривать его поступать иначе.
Они вернулись к машине, поднялись по пандусу на мост и поехали в Монреаль. Хетер оставила Поля с чемоданом перед старым домом, где он жил пять лет назад. На дверях висела все та же вывеска, что здесь сдаются комнаты.
45
После того, как Хетер и Поль расстались, в жизни Поля началась одна из самых томительных недель. Отсутствие Хетер он ощущал, как физическую боль. Оно вызывало в нем такую острую тоску, какой он не испытывал даже в Европе; оттого, что он в Монреале, было еще тяжелей. Снова на него навалилось старое ощущение, что он неудачник и бьется головой об стену.
В начале недели он побывал в конторе университета, чтобы посмотреть, нет ли там объявлений о местах для окончивших. Ничего. Поскольку Полю хотелось только одного — писать роман,— ему было трудно придумать себе подходящую работу и еще труднее стучаться в незнакомые двери и задавать вопросы. Судя по объявлениям в газетах, положение с безработицей продолжало оставаться тяжелым. Рабочие руки нигде не нужны. Как всегда. Все как всегда.
Следующие несколько дней Поль бродил по улицам. Заходил в конторы крупных фирм и наводил справки. В ответ видел знакомые улыбки и не менее знакомое покачивание головой. Во время одной из таких прогулок он прошел мимо стадиона «Форум». Вот он, длинный, занимающий половину квартала, выкрашенный коричневой краской, и сейчас, в пасмурную летнюю погоду, совершенно пустой, а ведь прежде в холодные зимние вечера Поль играл здесь в хоккей, чуть ли не двести игр сыграл. Трудно поверить, что когда-то он был спортсменом. Внезапно Поль почувствовал себя стариком, потеряв представление о времени.
В общем холле дома, где он жил, был телефон и, проходя мимо него, Поль всякий раз испытывал угрызения совести. Он понимал, что должен позвонить Мариусу, но боялся разбудить старые призраки, боялся, что они начнут роиться вокруг и снова натянут на него смирительную рубашку. Мариус не одобрит, что Поль женился на англичанке, да еще на дочери женщины, которая донесла на него во время войны. В лицо Полю будут брошены знакомые обвинения, и ему снова придется отстаивать себя и свои взгляды. Раздумывая над этим, перебирая в памяти подробности всего, что с ним случилось, Поль вдруг почувствовал непреодолимую тоску по Сен-Марку. Он не был там много
14 X. Макяеннан лет, в последний раз приезжал туда, когда ему было восемнадцать. Может быть, если он съездит в Сен-Марк, ему легче будет встретиться с Мариусом и избежать ссоры. Может быть, он даже, наконец, почувствует себя дома.
И вот как-то в середине недели Поль спустился с холма на вокзал и купил билет до Сент-Жюстина. На него нахлынули воспоминания о прошлом: Поликарп Друэн и Френетт в лавке, вид на реку из кленовой рощи на холме, прихрамывающий по дороге Ярдли и множество историй, которые он рассказывал; Поль вспомнил мокрые от росы, холодные скамейки в лодке, на которой ранним утром до восхода солнца они плыли рыбачить, вспомнил, как бесшумно ныряли ласточки под крышу старой мельницы. С билетом в кармане Поль бродил вокруг вокзала, дожидаясь, пока откроют выход на перрон. Но когда объявили поезд и толпа ринулась на платформу, он вдруг повернулся, вышел на улицу и стал подниматься обратно на холм.
Бессмысленно ехать в Сен-Марк. Поликарп Друэн умер. Умерли Ярдли и отец. Френетт состарился, много лет он был сам себе хозяин, а потом ему пришлось отказаться от кузницы, и он стал просто рабочим на фабрике. Отец Бобьен перешел в другой приход. Да и Сен-Марк уже больше не деревня; он превратился в небольшой фабричный городок, а часть земли, принадлежавшей раньше Талларам, акционерная компания пустила под площадки для игры в гольф". Прежде местные жители могли, когда им вздумается, собраться в лавке Друэна и поиграть в шашки, а теперь они дисциплинированно, раз в неделю, субботними вечерами играют в бинго 1 в местном клубе.
Поль понял, что его дом отныне — он сам, но только с Хетер. Он подумал о ней, и на душе сразу стало легче. Когда девушка с тобой, множества мелочей не замечаешь. А когда останешься один, если любишь ее, все они приходят на память. И сейчас он вспомнил, какое у нее было лицо в минуты их любви: оно горело нежностью, расцветало в блаженстве. А потом она всегда щекотала губами мочку его правого уха и замирала, а он слышал ее тихое дыхание. Она дышала
Бинго — азартная игра типа лото.
рядом, и в звуках этого дыхания ее жизнь переливалась в него.
Когда Поль вернулся домой, из комнаты соседа громко слышалось радио. Все последние дни сосед не выключал его, а поскольку он был глуховат, приемник гремел на весь дом. Сосед слушал все выпуски последних новостей. В восемь и в девять утра — Си-Би-Си, в десять — музыкальную программу, во время ленча — Би-Би-Си и Си-Би-Си, а вечером снова Си-Би-Си и Би-Би-Си да еще в придачу выступления американских комментаторов. И по всем комнатам жильцов разносились всевозможные слухи о войне и о мире, скороспелые прогнозы и выводы, за каждый из которых радиокомпании платили поставщикам по тысяче долларов.
Наступило воскресенье, и вернулась жара, на душных улицах было уныло и пусто, рабочие, направлявшиеся в церковь, изнывали от зноя в черных костюмах, бизнесмены парились в машинах, спеша в богатые протестантские соборы на улице Шербрук. Около часу дня Поль наконец собрался с духом и заставил себя позвонить Мариусу, который, по его расчетам, должен был вернуться домой после мессы. К телефону подошла Эмили. Поль пообещал прийти вечером поужинать с ними, повесил трубку и вздохнул.
Мариус жил на той же улице и в том же доме, где поселился, женившись на Эмили. Когда появились дети, семейство перебралось в более просторную квартиру на верхнем этаже. Все дома на улице выглядели так, словно один и тот же подрядчик строил их по одному и тому же проекту из одинаковых материалов. Все они были двухэтажные, фасады из серого камня, остальное — из желтого кирпича. У всех от тротуара ко второму этажу подымались одинаковые наружные лестницы, и их железные ступени затемняли окна жильцам первых этажей. У всех домов были убогие, выдававшиеся вперед балкончики, на которых в жаркие дни с трудом размещались здешние большие семьи. Когда Поль в половине седьмого подошел к улице, где жил Мариус, его оглушил гомон играющих ребятишек. Поль отсчитал наружные лестницы от начала квартала и нашел нужный дом, вспомнив, что в квартиру Мариуса ведет одиннадцатая лестница от угла. Когда он начал подниматься, с балкона в комнату шмыгнули две племянницы и три племянника. Весь вечер Поль чувствовал себя в доме брата совершенно чужим. Он целую вечность не видел племянников и боялся называть их по именам, чтобы не ошибиться. Его восхищало, как управлялась с детьми Эмили. Все были аккуратно и чисто одеты, хотя вещи старших переходили младшим. Ужин протекал вполне благополучно, и даже когда Эмили спросила Поля о матери, Мариус удержался от колкостей. Потом Эмили ушла в задние комнаты укладывать младших, средний мальчик убежал играть на улицу, а старший отправился к приятелю. Мариус пригласил Поля в гостиную. Комната была заставлена мебелью, приобретенной много лет назад на распродаже, на полке вдоль стены грудами лежали юридические книги, тут же стоял стол, где Мариус умудрялся работать по вечерам. Подоконник был завален газетами, журналами, религиозными трактатами, политическими памфлетами, заметками для выступлений. По всему чувствовалось, что с юридической практикой у Мариуса не ладится. Для него это был еще один повод побрюзжать, но понять истинную причину своих неудач он, по-видимому, не мог. Мариус не сомневался, что лучше всех знает французскую Канаду, но не отдавал себе отчета, что основной чертой франко-канадцев, по крайней мере до последнего времени, был здравый смысл. Нигде так быстро, как в Квебеке, не распознавали плохих юристов.
Ни о чем, кроме политики, Мариус говорить не ж"е-лал. Его злость несколько поутихла, но в голосе появились сварливые нотки. Жесты по-прежнему были заученно-драматические. Он утверждал, что он не фашист, что он остался тем, кем был всегда — непримиримым националистом, и со времен войны не изменил ни одному из своих убеждений. Он поносил всех политиков в Квебеке — все они предают народ, все либо тряпки, либо подкуплены. Снова и снова Мариус повторял одно и то же. Экономика? Да при чем тут экономика? Чистая раса, чистый язык, большие семьи, никаких связей с англичанами, никакого вмешательства иностранцев, усиление власти церкви во всех областях— вот условия, соблюдая которые Квебек сохранится до своего тысячелетия. Пусть ученые расщепляют атом, пусть за неделю можно облететь земной шар, для Мариуса по-прежнему все сводится к единству нации, религии и политики. В разное время он принадлежал к четырем разным политическим партиям, но, перессорившись со всеми соратниками, теперь пытался создать собственную.
Три часа Поль слушал разглагольствования брата, и о чем бы Мариус ни говорил — резко, задушевно или язвительно,— чувствовалось, что он привык выступать перед публикой. Эмили тихо сидела в уголке и штопала носки. Поля обуревала жалость к брату и ко всему, что он отстаивал. С каждой фразой Мариус все туже затягивал на себе смирительную рубашку. Разве не то же самое Поль наблюдал и в Европе? Может быть, но Мариус-то в Европе не был! О чем он мечтает? Управлять наукой с помощью национализма! Неужели и здесь, в Канаде, за это берутся? Кажется, Ма-риусу нужно скрутить всех окружающих в бараний рог, только тогда он почувствует себя свободным.
Поль попытался было возразить брату, напомнив ему, что он выражает интересы всего лишь трех процентов населения, не более. Оскорбленный Мариус закричал:
— Разве ты имеешь право судить? Ты давным-давно лишился своей национальности!
После этого Поль замолчал. Разочарование, которое он испытывал, говоря с братом, было для Поля привычным, но теперь он мог смотреть на все отстранение, теперь он мог пожалеть Мариуса. За двадцать лет борьбы Мариус превратился в неврастеника, в черных волосах мелькала седина. Денег он зарабатывал слишком мало. Ему необходимо было говорить и говорить целые дни напролет, чтобы сохранять надежду. А Эмили все же осталась с ним, она поддерживала его уверенность в себе, и в ее отношении к мужу удивительно сочетались трезвость и молчаливая нежность. Мариус пренебрегал женой не потому, что у него были другие женщины, а потому, что органически не мог думать ни о ком, кроме себя. Эмили этого не замечала и выглядела счастливой.
— Надеюсь, вы по-прежнему добрый католик,— сказала она Полю в дверях.— Вера помогает отвлекаться от мелочей.
Вечерний ветер развеял духоту, и когда Поль возвращался домой, дышать было легче, легче становилось и у него на душе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65