На голове — широкополая черная шляпа. Глаза ее скользили по одежде Поля, словно она приценивалась к тому, что на нем. Хетер замерла на подоконнике, ей было мучительно стыдно не только за мать, но и за себя. В эту минуту она поняла, что мать вовсе не больна и больна не была. Интуиция подсказывала Хетер, что какая-то, ей самой непонятная, часть ее души была рада подчиниться воле матери; не будь этого, она бы давным-давно уехала, пусть бы даже Дженит, прикованная к постели, лежала без сознания. Хетер зажмурилась, вдруг ясно вспомнив, словно это было вчера, как мать клала руку ей на лоб, когда она была ребенком. Она плоть от плоти своей матери. Плоть от плоти.
Сцена, которая разыгрывалась сейчас перед ней, коробила Хетер своей недостойностью. Началась война, целые нации, а быть может, и цивилизации, на пороге самоубийства. И сама она, и Поль, и мать — они тоже часть этой беды. Хетер услышала голос матери.
— Надеюсь, вы меня извините. Я должна послушать, что скажет нам мистер Чемберлен.
Дженит, как деревянная, двинулась к дверям и прошла мимо Поля так, будто он был кем-то из служащих гостиницы. Хетер открыла глаза, увидела прямую спину матери и отвела взгляд. И тут раздался голос Поля. Обычный его голос, спокойный, как всегда. Но в присутствии матери он показался Хетер совсем другим, поразил ее несоответствием происходящему, и слышать его было радостно.
— Я могу заранее сказать вам, что сообщит Чем-берлен, миссис Метьюн. Нет нужды идти вниз, чтобы его слушать. Он скажет, что глубоко сожалеет, и объявит войну.
Хетер увидела, как мать изумленно подняла глаза на Поля, повернула голову, и поля ее шляпы слегка покачнулись, пальцы крепко сжали черную сумочку. Знакомая поза, знакомое выражение лица. Кто сказал, что правда всегда побеждает и что все подвластно уму? А сила черепахи, смелость страуса, уверенность в своей правоте?
— Простите, но...— Голос Дженит звучал решительно и очень по-английски.— Но я полагала, что мои желания никого не касаются, это мое дело.— Она обернулась к Хетер.— Пойдем, у нас мало времени.
— Нет,— сказал Поль спокойно,— Хетер задержится.— Он помолчал.— Я думаю, и вы останетесь, миссис Метьюн.
Дженит поднесла руку к щеке, как будто Поль ее ударил. Рот было открылся, но тут же закрылся снова, и Хетер смотрела на мать со смешанным чувством стыда и восхищения. Ей не раз приходилось видеть, как пасовал перед волнением Дженит капитан, как, жалея ее, сдавал свои позиции генерал Метьюн, как кивал и улыбался на все, что она говорила, Макквин. И Хетер ждала, что сейчас мать поставит Поля на место, инстинктивно уловив, в чем он уязвимее всего.
Но Поль продолжал:
— Если вас возмущает, что мы поженились без вашего ведома, то я могу вас понять.— Он помолчал, вглядываясь в лицо Дженит.— Но мне кажется, вас возмущает другое.
Дженит по-прежнему смотрела на него, пальцы судорожно сжимали сумку. Поль отступил назад, подал руку Хетер и притянул ее к себе.
— Хетер и я, мы всю жизнь ждем. Теперь времени у нас не остается. Завтра я ухожу в армию.
Дженит собралась что-то сказать, но Поль взглядом заставил ее замолчать.
— Я не хочу воевать. Все во мне протестует против того, чтобы губить единственный талант, который у меня есть. Но это мой долг. И, уезжая, я хочу знать, что вы с Хетер вместе.
Дженит провела языком по губам, намереваясь заговорить, но не произнесла ни слова. Поль и Хетер прошли мимо нее к дверям.
— Мы с Хетер спустимся в гостиную,— проговорил Поль.— Подумайте над моими словами. Я надеюсь, что вы к нам присоединитесь.
Когда ни выходили, Хетер не решилась оглянуться на мать. Спустившись вниз, они нашли свободные стулья в дальнем от приемника углу. Хетер почувствовала, как Поль крепко сжал ее руку. Сидевшие вокруг приемника, вытянув шеи, жадно слушали. Вместо голоса Чемберлена раздался медленный, неуверенный и печальный голос короля.
Король еще говорил, когда в гостиной появилась Дженит. Поль и Хетер увидели, как она медленно спускается по лестнице. Дженит спокойно направилась в их угол и, ничего не сказав, остановилась рядом. Поль встал, она заняла его место. Король продолжал говорить, все молча слушали, и вскоре речь закончилась. В гостиной стояла такая тишина, что было слышно, как где-то на берегу засмеялся ребенок.
53
Никогда еще поля и пашни Канады не выглядели так мирно, как осенью тысяча девятьсот тридцать девятого года. Осень была золотая. Октябрьскими ночами из лесов Новой Шотландии и Нью-Браунсуика выходили лоси и застывали, как изваяния, на фоке лунных дорожек, бороздивших одинокие озера. В Онтарио жители старых маленьких городов, стоявших вдоль реки, смотрели, как на другом берегу, в США, двигались огоньки машин, и думали о том, что живут на границе, которая скорее связывает, чем разделяет их страны. В прериях комбайны убирали пшеницу, амбары полнились зерном, и даже трудно было вообразить, что в мире хватит ртов, чтобы поглотить все эти запасы. В Британской Колумбии сплавляли по рекам лес, жители ее, отделенные от английских городов горами, равнинами и океаном, представляли себе, как там падают бомбы, в то время как здесь их защищают снежные хребты и Тихий океан. А река Св. Лаврентия текла мимо старых приходов, омывая остров Орлеан, широко разливалась, поворачивая к Тадуссаку, и продолжала свой путь мимо лесов, пламенеющих красками осени тысяча девятьсот тридцать девятого года: мимо багряных горных кленов, золотых буков, темно-зеленых сосен и елей. Только далеко на севере, в тундре, обычное течение жизни резко нарушилось. Золотоискатели, услышав по своим походным приемникам, что мир, который они покинули, охвачен войной, не могли вынести одиночества; они сворачивали лагеря и, отмеряя сотни миль, то пешком, то по рекам, то подхваченные пилотами местных линий, спешили на юг, чтобы в ближайших поселениях в Эдмонтоне, Баттл-форде или Брандоне разыскать призывные пункты и влиться в армию.
И пока газеты обновляли лозунги тысяча девятьсот четырнадцатого года, страна спокойно, без оркестров и парадов, по-деловому вступала в историю. На железные дороги и к рекам устремились инженеры строить верфи в Приморских провинциях, возводить самый большой в мире алюминиевый завод в Сагеней, г строить фабрики, способные использовать всю энергию, которую можно выкачать из рек, строить военно-морские базы вдоль берега и еще заводы и фабрики; провинция Онтарио поставляла танки, грузовики, винтовки, патроны, пули; западные провинции — хлеб для всей Британской Империи; авиазавод в Эдмонтоне — самолеты-разведчики на границу Аляски; и все, как одна, канадские провинции отдавали союзникам землю под аэродромы и своих людей.
И тут снова пробудилась, снова ожила старинная вражда между двумя нациями, лелеющими каждая свою легенду, но пробудилось и сознание, что обе они вместе уже участвовали в одной, вовсе не ими затеянной великой войне, а теперь вступают в новую; пробудилось и сознание того, что их страна, вот уже сто лет распростертая на верхушке континента, прямо над Соединенными Штатами — этим мощным сгустком энергии,— все еще цела и что национальные легенды англо- и франко-канадцев, смешанные, подобно маслу и спирту, в одной бутылке, до сих пор эту бутылку не разнесли. И, осознав все это, инстинктивно подчиняясь необходимости, страна чуть ли не через силу сделала первые бесповоротные шаги на пути к собственному становлению, неохотно признавая, что Канада ничем не отличается от других стран и, как любая из них, должна встать лицом к лицу с историей, с развитием науки, с будущим.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Два одиночества... Эта поэтическая метафора, которую Хью Макленнан заимствовал из письма Рильке и вынес в название своего романа, получила в Канаде нарицательное значение. Она стала своего рода формулой, обобщившей исторический опыт страны и запечатлевшей драматизм ее исторических судеб.
Канада — страна переселенцев, и одиночество, по мнению канадских исследователей,— исторический удел канадцев. Одинокими и изолированными чувствовали себя обитатели первых европейских фортов на берегах Гудзона в окружении неизвестного, а потому страшного и враждебного мира; в одиночку сражались пионеры канадского Запада с дикой природой, которую им предстояло освоить; оторванные от старой родины, не могли не ощущать свое одиночество тысячи прибывавших в Канаду иммигрантов. Одиночество, * о котором идет речь в романе Макленнана, тоже уходит корнями в историческое прошлое страны.
В истории колонизации Канады немаловажную роль сыграло соперничество двух европейских держав — Франции и Англии. Оно началось еще в XVII в., когда французы, заложив форт Квебек, начали осваивать берега Св. Лаврентия и двигаться в глубь континента, а английский король Карл II выдал своим купцам хартию о праве торговли в районе Гудзонова залива. В последовавшей затем серии англо-французских войн победа осталась за Англией, и конституционным актом 1791 г. бывшая французская колония Новая Франция, сильно урезанная в своих границах и переименованная вначале в Квебек, а затем в Нижнюю Канаду, вошла в состав Британской Северной Америки. Зажатая в кольцо английских колоний, Нижняя Канада, однако, осталась устойчивой этнической общностью, которая упорно сопротивлялась английской ассимиляции, сохраняя свой язык, свои национальные традиции, свою культуру.
Возникшая еще в колониальные времена «проблема Квебека» практически так и не была решена на протяжении всей последующей истории Канады. Когда в 1867 г. образовалась Канадская конфедерация, получившая статус доминиона, единственная статья ее конституции, косвенно отражавшая двунациональный характер государства — право выступать в парламентских прениях на французском языке,— создавала лишь иллюзию национального равенства. Она ничего не меняла ни в социально-экономическом, ни в правовом положении Квебека. Равноправие франко-канадской нации не нашло признания и в конституции 1982 г., принятой после того, как Канада получила государственный суверенитет. Квебек по-прежнему рассматривается в ней как одна из провинций Канады, хотя и имеющая языковую специфику.
Таким образом, англо-канадская нация с самого начала формировалась как нация господствующая, а франко-канадская — как нация ущемленная, не получившая равного положения и статуса, что повлекло за собой многочисленные конфликты. Вместе с тем следует заметить, что черты буржуазного национализма были в равной мере присущи национальному самосознанию и той и другой стороны. Националистическим по своей сути было возникшее в 1870-е гг. движение «Канада прежде всего». Поставив вопрос о национальной консолидации, идеологи движения свели его к вопросу о становлении англо-канадской нации, созданию некоей монолитной общности из весьма пестрого по этническому составу и религиозной принадлежности (в отличие от Квебека) англоязычного населения страны, представленного англичанами, валлийцами, шотландцами, ирландцами, американцами. Идеи англосаксонского превосходства, во многом питавшие движение «Канада прежде всего», позднее переросли в откровенный джингоизм, который определил платформу Лиги имперской федерации, созданной в 1884 г. Но не менее националистической по духу и крайне реакционной по содержанию была организованная в Квебеке на рубеже веков молодежная Католическая ассоциация с программой, ориентированной на клерикализм и сословно-иерархическую систему. Все это порождало конфронтацию при решении любых внутриполитических и внешнеполитических проблем, шла ли речь о канадском Западе, который пытались объявить сферой освоения исключительно англо-канадской нации, или об участии Канады в англо-бурской войне, когда англо-канадская буржуазия развернула шумную кампанию имперской солидарности, а Квебек подписал петицию протеста.
Процесс консолидации двух канадских наций оказался и долгим, и трудным в силу ряда обстоятельств: их неравноправного положения в конфедерации, тесной связи интересов англо-канадской буржуазии с метрополией, наконец, ограниченного государственного суверенитета — только в 1982 г. британский парламент принял закон, прекращавший действие законодательных правомочий Великобритании в отношении Канады. И тем не менее вступление страны в XX в. было отмечено растущим чувством принадлежности к общей родине. В области политической мысли это нашло отражение в платформе А. Бурассы, выдвинувшего идею «канадизма», объединения двух наций — основателей страны («все мы — канадцы») на основе обеспечения внешней свободы и внутренней автономии. О пробуждении общенационального самосознания свидетельствует и развитие канадской литературы.
Сколь ни различались культурные традиции, на которые опирались англоязычные и франкоязычные писатели Канады, они неизбежно сталкивались с проблемами, общими для всей страны, и, более того, часто интерпретировали их в одном и том же плане. Исторические судьбы канадских фермеров, индустриализация и ее последствия, проблема поколений — все эти темы широко представлены как в англо-канадской, так и франко-канадской литературе XX в. Характерно, однако, что разрабатывались они преимущественно на «своем» национальном материале. Что касается вводимых иногда персонажей «противоположной» национальной принадлежности, то их трактовка не выходила за рамки стереотипов, которые свидетельствовали скорее об отчуждении, нежели взаимопонимании. В романе «Два одиночества» Макленнан разрушил эти стереотипы и предпринял единственную в своем роде попытку дать всесторонний анализ причин, порождающих межнациональные конфликты, и найти путь их преодоления.
Потомок шотландцев, вытесненных со своих земель англичанами и эмигрировавших в Канаду, Хью Макленнан (родился в 1907 г.) провел детские и юношеские годы в Галифаксе, портовом городе на побережье Атлантического океана, административном центре провинции Новая Шотландия. После окончания университета, где он изучал историю древней Греции и Рима, Макленнан продолжил занятия в Оксфорде, а затем в Принстоне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65