Опять англичан бьют. Мариус отшвырнул газету. Но разве их чем-нибудь проймешь? Они все равно не признают себя разгромленными. Снова свалят всю вину на французов или найдут еще какое-нибудь объяснение. Хотя в этот раз англичанам, пожалуй, не так-то просто оправдаться. Он не удивится, если немцы загонят их прямо в Ла-Манш. Не хотелось бы, чтобы немцы выиграли войну, но будет здорово, если англичанам придется наконец-то признать себя побежденными.
Мариус продолжал рыться в груде старых счетов и писем, старательно запоминая, где что лежит, чтобы потом вернуть все на прежнее место. Под пачкой писем он обнаружил большой лист желтой бумаги, исписанный почерком отца. Мариус повернул лист так, чтобы на него падал свет из окна. Видимо, это были наброски для книги, которую, как он знал, отец давно задумал. Атанас уже много лет говорил о своем намерении, но Мариус считал, что дальше разговоров дело не двигалось. Вполголоса он прочитал: «Маркс только отчасти прав, называя религию опиумом для народа. Возможно, многих религия и способна превратить в овец, но гораздо чаще она превращает людей в тигров. Вся история религии — насилие. Вспомним ацтеков, Магомета, Торквемаду».
1 Сен-Кантен — город на севере Франции.
Мариус нахмурился. Он искал другое, но эти заметки его крайне заинтересовали. Юноша откинулся в кресле и снова прислушался. В доме было все так же тихо. Тогда он стал читать дальше, запустив левую руку в длинные черные волосы. На лице его застыло напряженное, настороженное выражение, и каждый раз, когда он наклонял голову, волосы падали на низкий лоб. Лицо у Мариуса было бледное и худое, под высокими скулами лежали тени. Мариус и сам был худ и все еще по-мальчишески гибок. От отца он унаследовал темные глаза, но в них не светилось ни искры юмора, и пока в слабом свете он старался разобрать написанное на листе, между бровями у него обозначилась глубокая складка, а кожа на лбу натянулась, и под ней проступила вена.
Мариус прочел следующую запись: «Разумеется, религия должна внушать массам страх, иначе она не могла бы существовать. Массы лишены пытливости и не склонны к мистике. Поэтому протестантская церковь, стремясь все объяснить, сама себя подрывает. Без чудес нет религии. Без ада нет церкви».
Мариус подумал, не ересь ли это. Может быть, и нет, хотя такая трактовка предполагает, будто церковь движима какими-то мирскими мотивами. Мариус снова склонился над листом. «Массами правит сознание их собственной вины. Поэтому национализм и секс — вот главные, испытанные временем средства, с помощью которых маленькая группа людей может держать массы в повиновении. Вбейте людям в головы идеи о безупречном патриотизме и безупречной чистоте, и массы ваши. А чувство вины им можно внушить всегда, доказывая, что они недостаточно чисты и недостаточно патриотичны».
Мариус снова нахмурился, не вполне уверенный, что до конца понимает смысл этих слов. Он стал читать дальше «Если некоторые наши священники не спохватятся вовремя, они превратят церковь в политическую партию националистов. Высшие слои духовенства слишком умны и образованны, чтобы желать столь неуместного оборота, но если мы не искореним наш традиционный страх перед англичанами, так и случится. Кое-кто из низшего духовенства, несомненно, мечтает о подобном превращении. От большинства из них другого и ждать нечего».
Мариус уронил лист на стол. Считать, что побуждения священников — слуг Господних ничем не отличаются от замыслов политиков может только еретик. Он уже некоторое время подозревал, что отец — вольнодумец. Об этом говорит приверженность Атанаса к англичанам. Об этом же свидетельствуют и кое-какие зигзаги в его семейной жизни. Мариус чувствовал, что держит в руках несомненные доказательства того, что отец вдобавок еще и лжец. Ему не хватает мужества признаться в своих убеждениях, он прикрывает свое безбожие лживыми фразами, изредка даже ходит в церковь и сохраняет там за собой постоянное место. Его политическая деятельность тоже изобличает в нем предателя своей нации. А эта книга подтверждает, что он предает и свою веру.
Охваченный внезапным нетерпением, Мариус принялся обеими руками выгребать содержимое из всех отделений в задней стенке бюро. Он с головой ушел в поиски, как вдруг ему послышался какой-то шум. Мариус вздрогнул, поднял голову, но все было тихо, и он начал с лихорадочной поспешностью запихивать бумаги и письма обратно. Быстро опустив крышку бюро, Мариус запер стол и спрятал ключ в тот же ящик, откуда вынул его, потом выпрямился, напряженный, с потными ладонями. Медленно подошел к двери, открыл ее и внимательно прислушался. Нигде ни звука. Он выругался сквозь зубы, снова прикрыл дверь и тихонько вернулся обратно. Тут он позволил себе перевести дыхание, засунул руки в карманы и застыл без движения.
Мариус был чрезвычайно раздражен оттого, что не нашел денег. Ему казалось, что отец специально одурачил его. Почти всегда деньги были спрятаны где-нибудь в столе. Он с детства привык видеть их здесь, когда приходил к отцу за карманными деньгами; иногда на столе лежало до ста долларов в разных купюрах. Отец положил на его имя в банк пятьсот долларов — наследство, оставшееся Мариусу от матери. Но пока ему не исполнится двадцать один год, он по закону не имеет права на эти деньги, а они нужны ему сейчас, нужны позарез, и он не видит причин, почему бы не одолжить их у отца в счет той суммы.
Мариус злился еще и потому, что знал, как отец обычно щедр. С точки зрения французов, даже расточителен. Атанас дал бы сыну, сколько бы тот ни попросил, но Мариус никогда ни о чем не просил отца, не мог себя заставить.
Дыхание его успокоилось, и он снова подошел к окну. Вдруг его словно ножом пронзило, и он вспомнил о своем открытии, и его охватило острое возбуждение, к которому странным образом примешивались и печаль, и радость. Его отец еретик! Он испытывал необычайное торжество. Отец никогда не принимал в расчет ничьих чувств, кроме своих собственных. Но теперь его выведут на чистую воду, весь мир увидит, кто из них двоих прав и кто страдает понапрасну.
Мариус снова повернул голову и прислушался, но снова убедился, что кругом все тихо. Кровь застучала у него в висках, он опустился на колени перед книжным шкафом возле отцовского стола. Его рука заскользила по гладким томам на нижней полке. Здесь стояли книги по искусству, отец привез их из Парижа много лет назад, а Мариус открыл их для себя, когда ему было тринадцать. Он не глядя нащупал нужный том и, взяв книгу, вернулся к окну. Пальцы его дрожали, когда он листал страницы.
На глянцевой бумаге сияли изображения голых женщин. Мариус перелистывал страницы, и перед глазами мелькали все новые обнаженные женщины с картин Тициана, Корреджио, Ботичелли, Рубенса и Энгра. При виде этих прекрасных тел Мариусом овладело смятение, но оторваться он не мог. Других голых женщин он никогда не видел. Поэтому со стра-< ниц книги на него смотрели не те, кого хотел изобразить художник, а вымышленные им, Мариусом, образы. Для него все они олицетворяли непонятное ему существо — женщину красивую и опасную, в которой таится корень греха. Руки его тряслись.
Вдруг, как бывало всегда, когда Мариус разглядывал эти книги, он испугался, что на страницах останутся следы от пальцев. Его охватил ужас при мысли, что отец догадается, как часто он их рассматривал. Он боялся не того, что отец рассердится. Дело было в другом — никто не должен иметь доступа к мыслям и душе Мариуса. Его скрытность походила на манию.
Он поставил книгу на место, уселся в кресло перед пустым камином и откинул голову на холодную кожаную обивку. Отец очень гордится своей библиотекой, Мариус и сам ею гордится, ведь это — достояние их семьи.
На лестнице послышались шаги. Мариус выпрямился, напрягся и прислушался. Он сидел лицом к двери и увидел мачеху до того, как она его заметила. Кэтлин Таллар замерла, глядя на него:
— Господи,— воскликнула она по-английски,— что ты тут делаешь?
Мариус развалился в кресле с нарочито равнодушным видом.
— Что случилось?— продолжала спрашивать мачеха.— У тебя неприятности? — Голос у нее был хрипловатый, вибрирующий, а манера говорить дружеская, участливая, открытая.
— А что, разве мне нельзя приехать домой, когда хочу? Обязательно должно что-то случиться? По-моему, я здесь у себя дома, верно? Я ведь здесь родился!
— Ну разумеется, ты у себя дома. Но ты же должен быть в Монреале. Каникулы-то у тебя только через месяц. Что скажет отец?
— А вам какое дело?
Кэтлин с минуту помолчала. Потом заметила:
— Я не сказала тебе ничего неприятного. Не понимаю, почему ты всегда разговариваешь со мной в таком тоне.
— Не понимаете?
Она отвернулась, вынула из стакана на столе длинную спичку, зажгла ее, приподняла колпак лампы, стоявшей рядом, и поднесла спичку к фитилю. Потом чиркнула вторую спичку и зажгла лампы над камином. После этого с улыбкой обернулась к Мариусу:
— Ну вот. Так-то лучше. Немного света, и даже здесь становится уютно. И камин надо зажечь.
Кэтлин наклонилась, плеснула на дрова, заранее уложенные на подставке, керосину из медной фляги, чиркнула еще одну спичку и бросила ее в камин. Растопка и березовые дрова занялись сразу, и по комнате поплыл приятный запах горящих поленьев, а кольца дыма вились по краям очага, пока их не унесло в дымоход. Мариус лежал в высоком кресле, вытянув ноги, засунув руки в карманы, и наблюдал за женщиной, которую про себя называл не иначе, как «жена отца».
Кэтлин выпрямилась и перешла от камина к середине комнаты, движения ее были исполнены природной ленивой грации. Мариус проводил мачеху глазами.
— У тебя что-то случилось, Мариус,— сказала она.— Может быть, расскажешь мне?
— А зачем? Никому из вас до меня дела нет. С чего вдруг такое участие?
Кэтлин взяла книгу со стола, положила ее обратно и устремила на пасынка ласковые глаза. Ей было тридцать один, ему — двадцать. Оба прекрасно понимали, хоть никогда не говорили об этом, что по возрасту она ближе к сыну, чем к отцу.
— Вряд ли ты приехал развеяться,— заметила Кэтлин.— Я в мужчинах разбираюсь, если у них такой вид, как у тебя сейчас, значит, дело неладно.
— Да уж, в чем, в чем, а в мужчинах вы разбираетесь.
С легким раздражением Кэтлин пригрозила:
— Будешь со мной так разговаривать, скажу отцу. Мариус не отводил от нее насмешливого взгляда.
— Не посмеете!
Кэтлин как будто хотела гневно топнуть, но только лениво переступила с ноги на ногу.
— Откуда ты знаешь?
Мариус сверкнул белыми зубами.
— Побоитесь неприятностей.
Кэтлин пожала плечами, сложила журналы на столе, подровняла стопку руками. Один из журналов упал, она нагнулась его поднять, а Мариус не мог оторвать от нее глаз, губы его слегка приоткрылись. До чего хороша!
С того самого дня, как девять лет назад Кэтлин появилась в Сен-Марке, дом казался ему таинственно-зловещим, душным от греха. Не потому только, что Кэтлин была красива, не потому, что Мариуса возмущала женитьба отца на молодой женщине, годившейся ему в дочери. Мариуса волновала необычность красоты Кэтлин. Ее белоснежная кожа ирландки составляла поразительный контраст с черными, как вороново крыло, волосами. Пухлые губы, полная грудь и при такой пышности узкие стройные бедра. Когда Кэтлин распрямилась, Мариус опустил взгляд. В том, как она двигалась, в том, как иногда смотрела на него, таился секрет ее притягательности.
Он уставился в сумеречный угол за ее спиной. Кэтлин — жена его отца, мать его сводного брата. Полю восемь, он еще ребенок и ничего не знает о своем происхождении, но он сын этой женщины. А ведь когда их отец сошелся с нею, она была лишь немного старше, чем Мариус сейчас.
Кэтлин повернулась к нему и тихо спросила:
— Мариус, ты боишься, что тебя заберут в армию? Боишься мобилизации?
На секунду их глаза встретились. Взгляд Мариуса смягчился, но он тут же вспыхнул:
— Ничего я не боюсь! Понятно? Да они до меня и не доберутся.
— Ладно, я рада, что ты вернулся домой. Отец все устроит. Вот увидишь.
— Вы что, думаете, я его о чем-нибудь попрошу?
— Но он же твой родной отец, какие тут просьбы? Хочешь, я с ним сама поговорю?
— Не смейте! — Он ведь воображает, будто война восхитительна. Конечно, ему-то что? Сам он в безопасности. Слишком стар, его не погонят на убой. Он давно уже продался англичанам.
— Ох, перестань говорить ерунду. Твой отец человек очень умный.
— Откуда вам-то знать, умный он или нет?
— Ты еще слишком молод и не можешь разбираться во всем так же хорошо, как он. Ты должен им гордиться! Он же член парламента!
— Гордиться? Ну нет! Каждый раз, как вижу его имя в газетах, сразу начинаю оправдываться. Так всем и объясняю: «Да, мол, действительно, мой отец продал нас англичанам, только я не в него. Меня ему не одурачить». Подумать только, что приходится говорить такое друзьям про родного отца!
Кэтлин нетерпеливо шевельнулась, и по лицу ее было заметно, что в ней медленно закипает гнев. Мариус подозревал, что она видит его насквозь и знает его сокровенные мысли не хуже, чем он сам. Она с пугающей точностью инстинктивно читала в душах мужчин.
— Твой отец всегда ладил с англичанами,— сказала она.— И почему бы ему с ними не ладить, интересно знать? Они его уважают. Его все уважают.
— Послушали бы, что говорят студенты, знали бы тогда, как его уважают.
— Студенты! Англичане — молодцы. Они не вмешиваются в наши дела.
— Наши?— снова ядовито усмехнулся Мариус.— С каких это пор вы стали одной из нас? Да вы и говорить-то по-французски не умеете.
Кэтлин пожала плечами и отвернулась.
— Не понимаю, что с тобой делается. Почему ты не можешь быть добрым и простым? Дались тебе англичане! Что они тебе сделали? Того и гляди, заявишь, что капитан Ярдли кого-нибудь продал.
Мариус все больше распалялся. Он вскочил и начал шагать по комнате.
— Да о нем и говорить не стоит! Безвредный глупый старикашка. А вот приятели у него — другое дело. Посмотрите хотя бы на Макквина! Главный спекулянт в Канаде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65