И Полю вспомнилась месса: в алтаре пылают свечи, отражаясь в золоченом облачении священника, голоса поющих замирают под куполом, и кажется, будто этот золотой блеск — божественное сияние. Туман дрогнул и поднялся, словно занавес. В деревне вспыхнул под солнцем церковный шпиль. Дальше, вверх по течению, загорелся шпиль в Сент-Жюстине, на другой стороне реки еще один. Потом заблестели выкрашенные алюминиевой краской крыши церквей. Мир стал ярким, начался день. Во всех приходах выше и ниже по течению реки зазвонили колокола. На воде их удары звучали приглушенно. Поль склонил голову, и Дафна с любопытством покосилась на него. Наклонившись, мальчик шептал про себя молитву, и Дафна, понаблюдав за ним, перевела глаза на Хетер и улыбнулась смущенно и чуть насмешливо. Капитан сердито посмотрел на нее. Когда звон утих, Дафна спросила:
— Ты всегда так молишься?
— Когда просыпаюсь, всегда. Это молитва Анжел юс '.
— Как забавно!
— Не груби,— сказал ей Ярдли.— Чужую религию обсуждать не положено.
— Да мне просто забавно, что Поль католик, вот и все!
— А католикам, черт побери, куда как смешно, что ^\ы протестанты.
— Мама говорит, что ты не должен поминать черта,— заметила Дафна.
Ярдли внимательно посмотрел на внучку.
— Послушай-ка, юная леди, в один прекрасный день я тебя выдеру.
Хетер проговорила:
— Поль, не обращай внимания на Дафну! Она вредничает. Она вообще противная.
Хетер вытащила из жестянки червя и покачала им перед носом сестры. Червяк был красный, блестящий,
1 Анжелюс — молитва в честь Богородицы, названа так по первому слову «ангел», читается утром, в полдень и вечером под перезвон колоколов.
скользкий, и на конце его извивающееся членистое тело загнулось колечком. Дафна содрогнулась и скорчила гримаску.
— Эх ты, боишься сама червяка на крючок нацепить,— сказала Хетер.— Приходится Полю их насаживать.
— Дедушка!— с достоинством окликнула деда Дафна.— Что она ко мне пристает! Скажи ей.
— Нехорошо, Хетер,— сказал Ярдли.
— фу,— сказала Дафна,— посмотри, какие у нее грязные руки!
Поль вскочил и закричал:
— У меня клюет!
Позабыв о спорах, все, затаив дыхание, следили, как Поль вываживает рыбу. Он стоял, очень сосредоточенный, и потихоньку подтаскивал ее к лодке, леска судорожно дергалась из стороны в сторону, описывая по поверхности воды разбегающиеся круги. Большие темные глаза мальчика расширились, рот приоткрылся, обнажив выступающие вперед зубы. Ярдли маневрировал лодкой, отводя ее от рыбы, пока наконец Поль не подвел добычу к самому борту, тогда капитан перегнулся через планшир и достал рыбу.
— Недурна,— сказал он.
Одной рукой Ярдли взял рыбу за голову, другой за хвост и переломил ей спину за плавниками. Раздался хруст сломанного хребта, и Дафна вздрогнула.
— Зачем ты так, дедушка!— воскликнула она.— Ты же знаешь, я этого не терплю.
Ярдли несколько секунд пристально смотрел на нее, будто силясь разгадать, что за особа его внучка.
— А я не терплю, когда рыба хватает ртом воздух на дне лодки. Вот это и вправду жестоко! И мясо у нее тогда становится невкусное. У многих рыб желудочный сок очень крепкий, он выделяется, даже когда они долго валяются без воды. И получается, что издыхающая рыба сама себя переваривает,— капитан вынул часы и поглядел на небо.— Пожалуй, пора в обратный путь! Скоро ваша мама встанет, будем завтракать*
20
Отец Бобьен всю ночь не спал. Когда стемнело, к нему явился Мариус. Священник накормил его ужином и уложил у себя в свободной комнате. Ночью они проговорили несколько часов. Сейчас Мариус еще не проснулся, днем он укроется здесь, а вечером уйдет.
Ранним утром, когда было еще темно, отец Бобьен встал, оделся и пошел в церковь. Он помолился за спасение души Атанаса Таллара и за Мариуса. Юноша слишком озлоблен, непримирим, если он не избавится от желчности и скептицизма, отец Бобьен не представляет, что с ним станется, и под конец отец Бобьен помолился за себя самого, он просил Бога дать ему силу и мудрость, чтобы охранить свой приход.
Вскоре после десяти отец Бобьен постучался в двери Талларов и его провели в библиотеку. Немного погодя, к нему вышел Атанас. На этот раз священник без всяких предисловий сказал:
— Я снова беседовал с вашим сыном, господин Таллар.
— С Мариусом? Где он?
— Неважно где. С ним все благополучно, если говорить о его здоровье. Мариус не хочет встречаться с вами сейчас, и я думаю, что это правильно. Я надеюсь, со временем он, может быть, начнет относиться ко всему иначе.
— Он еще здесь?
Священник оглядел комнату, и Атанас предложил ему стул.
— Господин Таллар, я пришел не из-за Мариуса. Я хочу поговорить с вами о вас.
Атанас щелчком вытряхнул из трубки старый пепел.
— Я вас слушаю.
— Я разговаривал с Трамбле и еще кое с кем из фермеров, у которых вы собираетесь покупать землю.
— И что же?
— В Сен-Марке такие вещи делать нельзя, господин Таллар. Вы знаете это не хуже меня.
— Чего нельзя делать?
Рука священника нетерпеливо дернулась, но он тут же снова опустил ее на колени. Раздвинув ноги под черной сутаной, он наклонился вперед.
— Я все знаю,— сказал он,— Подробности не имеют значения. Вы задумали строить здесь фабрику.
— Разве это незаконно?
— При чем тут закон? Вы действительно собираетесь купить у Трамбле землю под фабрику?
— Допустим. Ну и что?
— Я велю Трамбле не соглашаться. Я распоряжусь, чтобы ни один из фермеров, с кем вы договаривались, не продавал зам землю.
Атанас вспыхнул и встал. Порыв ветра вздул занавеси на окнах, зашуршал бумагами на столе. Атанас пошел закрыть окно и увидел, что надвигается нежданная гроза. По небу ползла черная грозовая туча, тень от нее накрывала землю, гасила солнечный свет на речной глади, словно начиналось затмение. Крупные капли дождя ударили по стеклам, резко сверкнула молния, за ней через несколько секунд прогремел гром. В комнате стемнело, и книги на полке затуманились. Атанас снова сел в кресло.
— Вы превышаете вашу власть, отец. Как мне истолковывать ваши посещения? Я не давал вам повода так ожесточиться против меня.
— Ожесточиться? Да я молился за вас сегодня ночью. Чего я только не делал, чтобы лучше понять вас. Но вы всему противитесь.
Гроза приближалась, и ветер вдруг превратился в ураганный. От тихого дня и следа не осталось. Ветер свистел над полями и гнул к земле колосья. Он хлестал скот на пастбищах, срывал ветки с деревьев. Серые струи дождя текли по оконным стеклам,
— Отец Бобьен,— начал Атанас,— что бы вы ни думали, мы с вами живем в двадцатом веке. Строительство фабрики у нас, в Сен-Марке, неизбежно. Либо мы, французы, сами займемся разработкой наших ресурсов, либо это сделают за нас англичане. Фермы не в состоянии прокормить население нашего прихода. Если вы не хотите, чтобы вашим прихожанам пришлось искать работу за границей, в Соединенных Штатах, дайте им работу здесь.
— Война — тоже порождение двадцатого зека!— Загремел гром, и священнику пришлось выждать, пока он затихнет.*— Значит, и война благо?
Теперь гроза бушевала прямо над домом, и новый раскат грома заглушил ответ Атанаса. Дождь с силой ударил по окнам. Потом на секунду все будто замерло, словно они очутились в самом центре урагана.
— Я хочу вам кое-что рассказать8-— заговорил отец Бобьен.— В тех местах, где я был священником после семинарии, все принадлежало английским боссам. Там были фабрики, но народ не имел ничего. Три месяца в году у них не было работы. Достойные люди становились жалкими, а потом и возсе портились. Они забывали Бога. Некоторые пробовали даже бросить церковь. Из-за бедности, из-за дурных примеров стало рождаться много незаконных детей,— священник смотрел прямо в глаза Атанасу.— А добрые католики, которые служили Богу верой и правдой, не получали там никакого поощрения. Они видели, как транжирят деньги англичане-управляющие, как растут цены и народ беднеет все больше. И люди роптали на священника за то, что он не в силах помочь им,— голос отца Бобьена звенел.— Повсюду одно и то же. Вы упрекаете меня за то, что я не люблю англичан. Я ничего не имею против них, но они не католики и приносят нам, французам, зло. Они используют нас как дешевые рабочие руки, а потом, когда мы им не нужны, вышвыривают вон. Я не позволю, господин Таллар, чтобы в Сен-Марке повторилась та же история. Я не допущу, чтобы из-за такого человека, как вы, погиб наш приход. Думаю, и епископ этого не допустит. Мариус мне многое о вас рассказал. Кое-что я уже и раньше знал, кое во что не мог поверить. И теперь я хочу спросить вас прямо: католик вы или нет? Нельзя безнаказанно противостоять церкви и священнику — наместнику Бога на земле. Если мне придется вступить в борьбу с таким человеком, как вы...
Гроза спустилась вниз по реке, но дождь все еще поливал окна. В комнате понемногу светлело. Атанас тоже смотрел на священника, но уже без иронии, а гневно и вызывающе.
— И что же вы собираетесь предпринять, чтобы остановить строительство?
Отец Бобьен не отвел взгляда.
— Вы думаете, здешние прихожане пойдут за вами, если узнают, какой вы? Если узнают, что вы еретик? Вы думаете, они уже забыли вашу первую жену?— эти неожиданные слова хлестнули по сердцу Атанаса.
Он смотрел на священника, не мигая, губы его приоткрылись, потом сомкнулись снова.
— Она была святой женщиной. Она невыносимо страдала из-за вас, из-за ваших грехов, из-за ваших порочных замыслов, из-за того, что вы насмехаетесь над Богом.
Атанас густо покраснел, краска проступила даже между корнями седых волос.
— Что рассказал вам Мариус?
— Вы помните, как умирала ваша жена?— беспощадно прозвучал голос священника.
Краска на лице Атанаса мгновенно сменилась бледностью. Руки затряслись то ли от ярости, то ли от страха, сказать было трудно. Он встал.
— Довольно!— проговорил он сдавленным голосом.
Отец Бобьен тоже встал, но продолжал смотреть на собеседника.
— Слышите? Довольно! Прошу вас уйти. Несколько долгих минут священник стоял, глядя
Атанасу в глаза. Потом произнес тихо и даже печально:
— Вернитесь, господин Таллар.
Но Атанас не двинулся, не подал виду, что понимает смысл этих слов; и священник повернулся и вышел. Оставшись один, Атанас без сил упал в кресло, закрыл глаза, и руки его безвольно свесились с подлокотников. До сих пор он всегда полагался на силу своего ума. Эта уверенность позволяла ему относиться к священнику с чувством превосходства. И вдруг отец Бобьен протянул руку и коснулся самого больного места в его душе, запрятанного в дальние тайники памяти. И это прикосновение выбило у Атанаса почву из-под ног.
Его мысли неумолимо возвращались к последним словам священника. Он чувствовал, как от сознания вины в нем поднимает голову все, что прививалось ему с детства, как ум стремится освободиться от этих пут. Он понимал, что, задержись священник минутой дольше, Атанас признал бы свое поражение. Можно ли объяснить аскету, что случилось в ночь смерти Мари-Адели? Можно ли объяснить это кому-нибудь? Можно ли после той ночи убедить самого себя, что в человеческой жизни есть логика?
Ее маленькое лицо монашки было белее подушек, на которых оно покоилось, верхняя челюсть ввалилась, на скулах горели лихорадочные пятна. Атанас стоял, крепко сжимая спинку кровати, а позади него на коленях молился и плакал Мариус. По другую сторону кровати стояли мать Мари-Адели и ее сестра монахиня-урсулинка. Тут же был исповедник, на столе — свечи, цветы и святая вода, у двери ждал доктор. Священник только что совершил последние обряды. Ата-нас смотрел на хрупкую девичью фигуру жены под простыней, на ее глаза — они пылали, будто рвались из глазниц, но были слепы: она уже, судя по всему, ничего не видела. Атанас держался за спинку кровати и вспоминал, какой никчемной, какой несчастливой была их совместная жизнь, и вдруг ему открылась вся тщетность человеческого существования, но это видение тут же рассыпалось, как рассыпались его мысли, и Атанасу почудилось, что он слышит запах смерти. Больше он не мог выдержать. Будто слепой, Атанас двинулся к двери, и доктор взял его за руку и вывел из комнаты.
— Теперь уже все,— услышал он голос доктора.
Атанас повернулся, прошел один по коридору и вышел* из больницы на улицу.
Бродя в ту ночь по Монреалю, он не ощущал холода, хотя было пятнадцать градусов мороза, и деревья потрескивали от стужи. Он ходил много часов. Отморозил мочку левого уха, но не заметил этого. В конце концов он вспомнил про Кэтлин и отправился ее разыскивать. Она пошла с ним, и они вместе вернулись в больницу.
Атанас снимал две комнаты на том же этаже, где лежала Мари-Адель. Одну для себя, другую для Ма-риуса. Вернувшись в больницу, Атанас вместе с Кэтлин заглянул в комнату, где спал сын. Мальчик лежал, не шевелясь. Атанас повернулся и вышел, тихо притворив за собой дверь. Потом они прошли в комнату Атанаса, и Кэтлин опустилась рядом с ним на кровать. Он посмотрел ей в глаза, и она не отвела взгляда. В ту ночь она отдала ему себя искренне и непосредственно, как ребенок. Он уснул в слезах, лежа в ее объятиях, а она бодрствовала, обвив его руками. Когда он проснулся утром, в комнате никого не было, над городскими крышами вставало солнце, начинался новый день, он смотрел, как блестят в солнечных лучах снежинки, и, глядя в окно, почувствовал, что сможет жить дальше. Прошедшей ночью он выплыл из глубин смерти. И Атанас подумал: Мари-Адель никогда не жила ради жизни, она всегда стремилась попасть в Царство небесное. И мысленно произнес: «Боже, упокой ее душу на небесах, ведь цель ее теперь достигнута, а я никогда не имел к этой цели никакого касательства». Теперь она обрела покой или обратилась в ничто. Но он жив и должен жить дальше, и тогда Атанас преисполнился великой благодарности к Кэтлин и понял: отныне он ее вечный должник за то, что она для него сделала.
Атанас тяжело дышал. Бродя взглядом по книгам на полках, он судорожно глотал воздух. Выходит, Ма-риус знал! Выходит, вот что стояло между ними все последние годы!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65