Он не сразу отдышался после подъема, но зато теперь стоял на самом высоком месте, отсюда весь город был виден как на ладони. Залитый солнцем Монреаль сейчас представлялся ему великолепным — вот ведь какой огромнейший, и Поль видит его почти весь. Особенно красивой казалась ему верхняя часть города, обнимавшая гору; там, под деревьями, скользили мягкие солнечные блики, а крыши домов укрывались в тени. В центральном же и в восточном районах сплошь громоздились кирпичные стены, и лишь кое-где над плоскими крышами поднимались высокие многоэтажные прямоугольники. Повсюду виднелись шпили и купола церквей, ведь в Монреале на единицу площади их приходится гораздо больше, чем в любом другом торговом городе мира. Вдалеке, между порогами Лашин и мостом Виктории, река Св. Лаврентия изгибалась широкой дугой, омывая закругленный берег острова Монреаль, и качала на своих волнах крошечный остров Монахини и зеленый утес острова Сент-Элен. Легкий юго-западный ветер гнал заводские дымы вниз по течению, но сквозь них Поль видел равнину, простирающуюся до самых гор. Горы эти были уже за границей, в Америке, а равнина поднималась так незаметно, что отсюда, сверху, казалось даже, будто она опускается.
С полчаса Поль бродил по вершине, то заходя в тень под деревья, то снова выходя на солнце. Потом опять спустился в город, дошел до улицы Сент-Катрин и, засунув руки в карманы, двинулся к университету. В этот полуденный час улица была забита машинами. Поль оказался в самой гуще кипящей городской жизни: сотни метров бетона, кирпича, извести, асфальта, трамваи, грузовики, легковые машины, ярко пылающие красно-белые рекламы, толпы людей — все раскаленное от солнца. Поль взглянул на часы в витрине «— половина первого. Мать вряд ли вернется раньше, чем через два часа, она никогда не следит за временам. По Университетской улице Поль вышел к Би-вер-Холлу, потом к площади Виктории, на улицу Мак-Гилл и по ней пошел к порту.
Еще час он убил, слоняясь в порту, смотрел, как докеры разгружают и загружают суда. Каких только кораблей здесь не было: из Англии, Франции, Австрии, Индии, Норвегии, Швеции, он увидел тут и красно-белые озерные пароходы и сразу вспомнил, что в прежние времена такие же регулярно проплывали мимо Сен-Марка. У Поля екало сердце, когда здесь, в порту, он встречал что-то, знакомое по книгам или по рассказам Ярдли. Ведь корабли еще и сейчас могут открывать новые америки. А вот что останется открывать ему, Полю, когда он вырастет? Что нового предстоит ему увидеть, кроме древних стран, вроде Индии и Греции? Он доходил по пирсу до кормы судов и вглядывался в порт приписки: Ливерпуль, Глазго, Сен-Назер, Сидней, Берген, Гётеборг, Амстердам, Бомбей.
В конце концов Поль так проголодался, что разглядывать корабли стало невмоготу. До дому идти две мили, и ни гроша в кармане на трамвай. Поль пешком отправился назад, поднимаясь на сменяющие друг друга холмы, а пустой желудок все больше и больше давал о себе знать. По мере приближения к центру города поток машин становился гуще, на каждом углу мальчишки-газетчики продавали «Стар», журналы из Штатов, в толпе звучала то английская, то французская речь, афиши и рекламы повторяли броские объявления, заимствованные у американцев, превозносившие «сласти для лакомок», сигареты «Плейере», пиво «Черная лошадь», «хлеб — гордость хозяйки». Красные, белые и желтые вывески кричали на двух языках: «Вдоег соса-со1а * — это вас освежит!», «,,1.а В1еге с1е Уотге Огапс1-рёге" 2, любимое лекарство вашего дядюшки!», транспаранты на улицах призывали Поля держаться правой стороны (дагёег уотге е!го1те), не парковаться (пе зтатюппег раз 1а), перед одним кинотеатром висела афиша, на ней Лу Таллеген обнимал Теду
1 Пейте кока-колу (фр.).
2 «Пиво вашего дедушки» (фр.).
Бару, лицо которой было закрыто распущенными волосами. На афише перед другим — Мейбл Норман усмехалась в мрачное, костлявое лицо огромного американца в большущей шляпе.
Когда Поль пришел домой, мать еще не вернулась, ее постель так и стояла незастеленной. Он прошел в кухню, поставил на плиту кастрюльку и вывернул в нее банку фасоли. Потом отрезал ломоть хлеба, намазал маслом и налил стакан молока. Запивать фасоль молоком оказалось очень вкусно.
Ближе к вечеру вернулась Кэтлин. Поль читал на диване, постель была убрана, посуда вымыта. Кэтлин обняла сына, приговаривая, какой он у нее замечательный, все делает сам. Он ощущал теплоту ее рук, от нее исходил знакомьей с детства особый запах, будто кожа ее источала свежесть. У Кэтлин была удивительная улыбка, от которой ее лицо всегда казалось Полю прекрасным. И все же сердце его опять сжалось от одиночества. Теперь, когда отец умер, мать переменилась, стала другой — вроде все как раньше, но что-то в ней не то. И сейчас Поль понимал, что, при всей своей искренности, улыбается мать как-то машинально, так же, как привычно и неосознанно покачивает бедрами при ходьбе, и за улыбкой этой скрывается душевный мир, ему недоступный.
На улице жарко пригревало солнце, и через окно в комнату доносился приглушенный шум Монреаля.
ЧАСТЬ з
1934
31
Хантли Макквин давал званый обед. Впервые за много месяцев в большом доме, который он купил двенадцать лет назад на склоне горы, как раз напротив дома Метьюнов, собрались гости. Только что приехала из Англии Дафна с мужем, и обед был устроен в их честь. После ее свадьбы со знатным Ноэлем Флетчером прошло два года, и вот она впервые приехала домой. Вообще же молодые жили в Лондоне.
Гости сидели в столовой за столом красного дерева с массивными ножками. Столовая не переставала радовать Макквина с тех самых пор, как он сделался ее владельцем. Во всем городе не найти другой комнаты, так строго выдержанной в стиле, который Макквин считал достойным. По его убеждению, солидная и добротная обстановка столовой полностью отражала характер своего хозяина. Стены на уровне человеческого роста были обшиты панелями красного дерева; над панелями до высокого потолка их покрывали плотные бронзовые обои. Эркер в конце комнаты был затянут темно-красными, как припорошенный пылью портвейн, портьерами. С потолка свисала гигантская люстра из хрусталя и металла — если бы ей когда-нибудь случилось упасть, стол разлетелся бы в щепки. На одной стене висела гравюра размером четыре фута на три — встреча Вальтера Скотта с Робертом Бернсом в Эдинбургском литературном обществе. На другой стене — портрет матери Макквина, тот самый, что когда-то висел у него в конторе. Сейчас в хрустальной вазе под портретом стояли пионы.
Когда обед закончился, гости один за другим перешли в гостиную. Это тоже была очень высокая комната, устланная восточными коврами, кругом стояли столы орехового дерева, стулья, обитые розовой парчой, гостиную украшали две бронзовые статуэтки на мраморных подставках, несколько фигурок дрезденского фарфора и трое бронзовых часов с позолотой. На стенах, оклеенных такими же, как в столовой, плотными обоями под цвет бронзы, висели копии с картин Констебла 1 в массивных золотых рамах. Тяжелые красные занавеси закрывали все окна, хотя эта сторона дома выходила не куда-нибудь, а в собственный сад Макквина. Но он терпеть не мог, чтобы окна в освещенной комнате оставались незанавешенными.
Первой в гостиную вошла Дженит Метьюн, одетая в строгое черное вечернее платье. Следом шла Дафна в белом с золотой каймой туалете, плотно облегавшем бедра и грудь. Светло-зеленый наряд Хетер подчеркивал ее цветущую юность. Спустя некоторое время к дамам присоединились мужчины: Ноэль Флетчер на голову выше остальных, генерал, чопорно и надменно выступавший на негнущихся ногах — только руки, засунутые за проймы жилета, несколько скрадывали эту чопорность; рядом с генералом, положив ему руку на плечо, с добродушной улыбкой шествовал Макквин.
За улыбкой Макквина пряталось неудовольствие, которое во время обеда чуть было не вылилось в раздражение. В последние двадцать лет он все больше завоевывал признание монреальского общества, и это не только умиротворяло его — он слился воедино со своим окружением, со средой, которая, он был в этом уверен, во многом превосходила избранное общество других стран. В этой среде люди не привыкли, чтобы им причиняли беспокойство.
Однако в течение всего обеда Ноэль Флетчер выводил Макквина из себя. Дело было даже не в том, что он говорил, а скорее в том, чего он не договаривал. С таким высокомерием Макквину сталкиваться не приходилось. Оно имело куда более глубокие корни, чем обычная надменность определенного сорта англичан, приехавших в страну, которую они считали своей колонией. Флетчеру было только тридцать семь, но у всех окружающих создавалось впечатление, что они гораздо моложе его. Причем никаких стараний он к этому не прилагал, достаточно было того, что они находились с ним в одной комнате.
И потом Дафна. Перемена в ней весьма огорчила Макквина. Она усвоила манеру обо всем говорить снисходительно. Одевается, как парижанка, и держит-
1 Констебл Джон (1776—1837) — английский живописец.
ся заносчиво, под стать мужу. Интересно, думал Мак-квин, как относится к этому ее дед? Сам-то генерал просто великолепен. Семьдесят семь, а выдержал весь обед и ни разу не пожаловался, что у него что-то болит.
— Как насчет партии в бридж?— предложил Макквин.
Дафна остановилась в центре гостиной, обернулась и поднесла к золотистым волосам длинный тонкий палец.
— Как же, Хантли, нас ведь шестеро!
Генерал прошагал к экрану, закрывавшему камин, повернулся к нему спиной, и его голова оказалась как раз на уровне золоченых часов на каминной полке.
— А мы будем по очереди,— сказал он и, обращаясь к Макквину, добавил:—Люблю с вами играть. Вы никогда не отвлекаетесь. Понять не могу, почему никто из нашей семьи так не умеет.
Генерал сохранил военную выправку, держался прямо, на щеках его рдел румянец. Точь-в-точь старший брат майора с рекламы сигарет над офицерским клубом на площади Пикадилли. Последний осколок тех времен, которых стране уже больше не видать, хоть сам он, конечно, об этом меньше всего думает. Сегодня генерал чувствовал себя превосходно. Прекрасный июньский вечер, вся семья в сборе, и он уверен, что обед нисколько не повредит его пищеварению.
— Тогда пусть Хетер играет,— предложила Дафна.
— Хетер презирает бридж,— вмешалась Дженит. Она оглянулась на младшую дочь, и от лампы под
шелковым абажуром по лицу ее прошли глубокие тени. В последние годы в облике Дженит все явственнее проступало что-то ястребиное. Манеры ее не стали непринужденней, но она обрела уверенность в себе, которая восполняла это. Ее уверенность в немалой степени проистекала из того, что Дафне предстояло скоро стать титулованной особой. Дженит остановилась у широкого честерфилдского дивана, глаза ее из-за темных кругов под ними казались чересчур большими, гладкая кожа туго обтягивала переносицу и скулы. Волосы, уже совсем седые, коротко и по моде подстриженные, покрывали голову аккуратными волнами.
— Конечно,— продолжала она, обращаясь к Хетер,— можешь сесть и попробовать, если хочешь.
Я всегда говорю: посмотришь, как играют другие, и сразу научишься.
Макквин кашлянул. Особых причин играть в бридж не было, просто он заранее так задумал. Его беспокоило, что гости говорят вразнобой, казалось, никто никого не слушает, слова повисают в воздухе. У камина генерал Метьюн втолковывал Флетчеру:
— Возьмите хотя бы эрделей. В мире нет лучше собак для охоты на медведей. Бывало, мы в Нью-Бра-унсуике...
Но Флетчер не обращал на генерала ни малейшего внимания. Его голова со светлыми, не слишком коротко подстриженными волосами ладно сидела на сильных, как у спортсмена, плечах, торс сужался книзу, точно у борца среднего веса. Он сиял такой ослепительной чистотой, что невольно выделялся среди всех остальных. Взгляд его холодных голубых глаз можно было бы счесть мальчишеским, но, если всмотреться повнимательней, он оказывался обескураживающе зрелым. Флетчер окончил Херроу и Сандхерст, и во время войны служил в авиации. Разговаривая, он намеренно растягивал слова. О Флетчере шла молва как об опытном и безжалостном дельце, он владел контрольным пакетом акций в крупной английской самолетостроительной фирме. Макквина, который привык оценивать людей по тому, чего они хотят от жизни, Флетчер ставил в тупик. Насколько Макквин мог судить, Флетчер не интересовался решительно ничем.
Генерал продолжал говорить:
— В конце концов, как Гитлер ни возмутителен, он не дурак.
Флетчер смотрел в холодный камин.
— Он знает, чего хочет.
— Только как он рассчитывает этого добиться? Этот бош потопил собственный флот. Мы устроим им блокаду и заморим голодом, пусть только отважится что-нибудь выкинуть.
— Вот как?— отозвался Флетчер.—- И вы считаете, что флот в наше время что-то значит?
— Еще бы!— ответил генерал.
Макквин слегка кашлянул, но никто не обратил на него внимания. Дамы обсуждали платье Хетер. Флетчер разглядывал старого генерала, который, в свою очередь, смотрел на него с каким-то собачьим беспокойством.
— В будущей войне,— произнес наконец Флетчер,— боевому флоту останется только одно — пойти ко дну.
— Вы говорите так, словно не сомневаетесь, что война неизбежна,— резко вмешался Макквин.
— А вы сомневаетесь? — поинтересовался Флетчер. Прежде чем Макквин успел ответить, генерал
фыркнул:
— В Англии слишком много разумных людей, они этого не допустят.— На старом лице генерала было написано, что на острый ум он не претендует, но уж плохое от хорошего отличит всегда. Взглядом он, казалось, пытался внушить Флетчеру, что знает Англию не хуже других.—• Британское правительство,— продолжал он с чувством,— лучшее правительство в мире. И этим все сказано. Мы здесь это хорошо понимаем.
Флетчер постучал сигаретой по ногтю большого пальца, зажал ее губами, зажег и бросил спичку в камин. Макквин неодобрительно и с некоторым беспокойством следил за ее полетом. Не долети спичка какой-нибудь дюйм, она упадет на ковер, на восточный ковер, который обошелся ему в полторы тысячи долларов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65