Возле ульев Джеордже все же задержался — уж очень он любил пчел. В их беспрерывном жужжании и суетливой жизни было что-то таинственное и волнующее, чувствовалась какая-то скрытая сила. Эмилия давно говорила, что ему следовало бы стать пасечником. Пчелы не кусали его, когда он забирался в ульи, а только громче жужжали.
Джеордже очень устал. Его утомила бурная радость крестьян, их бесконечные благодарности вызывали в нем смущение и легкую грусть. Представитель уездного комитета партии довез его на машине до креста у околицы. По пути домой он встретил Марию Урсу. Одетая во все черное, она была очень бледная и словно постарела. Джеордже протянул ей руку, хотя чувствовал себя неловко, — он еще не знал, известно ли в ее семье, что именно он застрелил Эзекиила.
— Мария, я думал о тебе и...
Но девушка, видно не заметив протянутой руки, бросила на Джеордже быстрый взгляд и опустила глаза на комья белой высохшей земли.
— Не надо, господин директор, не заботьтесь больше обо мне... Я рассказала все батюшке.
— Ну и что же он? обеспокоенно спросил Джеордже.
— Ничего... Его больше нет в доме... — Как нет? Уехал из деревни?
— Нет... Куда ему ехать? Но дома все одно, что нет... Большое вам спасибо. Прощайте.
Джеордже приподнял крышку одного из ульев, и пришедшая в голову аналогия показалась ему фальшивой и банальной. «Мы по-своему слабы, — думал он. — И я и сын. Стараемся прилепиться к чему-нибудь или к кому-нибудь, чтобы обрести самих себя. Только глупцы, как Октавиан, могут считать себя сильными...»
Джеордже направился к протоке. Камыш здесь буйно разросся и беспокойно шумел на ветру. Дан и Эдит сидели на берегу и бросали комочки земли в зеленую неподвижную воду. Услышав шаги, девушка встала и шь краснела от смущения. На ней было белое платье в яркую зеленую крапинку. Ветер раздувал подол, и Эдит придерживала его обеими руками.
—- Обед готов, пойдемте домой.
Дан смеялся, сверкая белыми зубами, и выглядел совсем еще мальчиком.
— Знаешь, папа? — оживленно болтал он. — Мы с Андреем вырыли здесь убежище, когда ждали бомбежек. Потом мы похоронили в нем Пуфи, на этом дело и коналось.
— А вы, Эдит, знакомы с Андреем?
— А как же, — засмеялся Дан. — Боится его, как гноя.
— Почему вы все время молчите, Эдит? — спросил Джеордже.
— Потому, что вы обращаетесь ко мне на «вы».
— Хорошо, я буду говорить вам «ты»...
— Она говорит неправду, папа. Конфузится, поэтому молчит.
Эдит снова залилась румянцем и бросила на Дана быстрый, как молния, взгляд.
Эдит решила, что мама очень огорчена нашей свадьбой.
— Замолчи! — воскликнула девушка и вцепилась ногтями ему в руку.
— Я ее уверяю, что это неправда, — продолжал Дан. — Говорю ей, что ты коммунист и поэтому...
— Замолчишь ты наконец? — остановил сына Джеордже. Он подошел к девушке и взял ее за подбородок. — Эдит, я ничего не знаю о тебе, слышал только, что на твою долю выпали большие испытания.
— Отец считает, что страдания сближают, верит в диалектику страданий, — серьезно сказал Дан.
— Пойдемте лучше обедать и оставим эти серьезные темы. Вы еще дети. Слишком молоды... Этим все и объясняется.
Обедали в кухне. Как только солнце склонялось к западу, здесь становилось сумрачно. На полках тускло поблескивали медные кастрюли. Все казалось темным от копоти и унылым.
С необычными для него подробностями Джеордже рассказал о разделе земли, о том, как Катица Цурику вдруг запела «Интернационал», который она неизвестно когда успела выучить, а из Супреуша звонили, что Пику нашли мертвым в лесу с зажатой в кулаке размокшей бумажкой. Что там было написано, никто не смог разобрать.
Эдит не осмеливалась поднять глаз от тарелки, чувствуя на себе недоброжелательный, пытливый взгляд Эмилии. Глаза девушки несколько раз наполнялись слезами.. Старуха с аппетитом ела и расхваливала все, что подавав лось на стол.
— Никто так не умеет готовить, как моя дочь. Все так и тает во рту. Женщина, которая не умеет стряпать, — не женщина.
Анне тоже налили вина, и она выпила один за другим два стакана.
Дан с восхищением смотрел на старуху.
— Бабушка, дорогая, — не выдержал он. — Ты самая замечательная женщина на свете. Будь мы хоть наполовину такие, как ты, то перевернули бы весь мир вверх тормашками.
Старуха растроганно зашмыгала носом.
— Дал бы мне господь бог здоровья дожить до правнуков. До детишек ваших. Вырастила бы их в страхе божьем. Сказки бы им рассказывала. Я много их знаю, еще от дяди Микулае...
— Не знаю, что это с бабушкой, — шепнула Эмилия сидевшему рядом с ней Дану. — Последние дни у нее с языка не сходит дядя Микулае.
— А какой он был, дядя Микулае? — спросил Дан. Ему всегда нравились рассказы бабушки, и он терпеливо слушал их, что льстило старухе.
— Ладно, потом расскажу, — сказала Анна, — говорите вы о своем, не обращайте на меня внимания.
Эмилия поставила на стол домашнее пирожное.
— Не знаю, понравятся ли они барышне, — с сомнением сказала она. — Ведь она, наверно, привыкла к деликатесам из кондитерской.
Эдит побледнела и не смогла ответить ни слова.
— Зачем ты смущаешь ее, мама? Почему называешь «барышней»?
— А она разве позволяет называть ее иначе?
Эдит встала, обошла стол и поцеловала Эмилии руку. Поступок этот показался Эмилии неуместным, хотя и свидетельствовал о хорошем воспитании.
— Какие у тебя красивые волосы, дорогая!
— Тебе, мама, тоже не на что жаловаться. Вот я — так уж начал лысеть... -— И Дан откинул пряди со лба, чтобы показать, что у него редеют волосы.
— Потому-то и женись поскорей, деточка, — вмешав лась старуха, — ведь плешивым-то тебя никто не возьмет. Разве что такая карга, как я.
— Мама! Что за выражения! Старая женщина, прости господи, а с каждым днем все меньше соображаешь...
— Я прощаю тебя потому, что ты не знаешь, что говоришь, — обиделась старуха. — А ты, Флорика, подойди ко мне.
— Меня зовут Эдит, бабушка.
— Подойди поближе. Какая у тебя маленькая ручка... Сразу видно, не привыкла к работе... Ничего, дорогая, ничего. Зато красивая... — и Анна поманила пальцем Эдит. — Ты черненькая? — спросила она.
— Да, — прошептала Эдит. — Даже слишком...
— Это ничего, деточка.
Эмилия принялась расспрашивать Дана об Андрее и дядюшке Октавиане, и он начал подробно рассказывать всякие невероятные истории из их жизни. Воспользовавшись этим, старуха обняла Эдит, притянула к себе и зашептала:
— Ты не сердись, дорогая, на старуху за любопытство. У тебя есть что-нибудь за душой?
— Да, бабушка...
— А деньги? Приданое? Ведь Мы-то совсем разорились, когда здесь были венгры...
— Есть, бабушка... у тетушки.
— Много?
— Не знаю. Дан знает.
— Ага... Пойди сюда, я поцелую тебя... Ты мне нравишься. Не толстуха. Как, ты сказала, тебя зовут? Не привыкла я к этим барским именам. Знаю, как зовут у нас в деревне девушек. А у тебя имя красивое. И в Библии есть такое имя, как твое...
— Эдит, — смущенно сказала девушка.
— Да, Юдифь. Красивая была женщина. Апостол Соломон для нее псалмы писал... Смотри не выбрасывайте на ветер деньги. Купите себе красивый дом и землю. Земля вещь хорошая... Что бы ни стряслось, а земля всегда остается там, где оставил ее всемилостивый бог... А тебе не будет противно, коли я поцелую тебя?
Старуха слегка прикоснулась губами к щеке Эдит и почувствовала, что она мокрая от слез.
— Почему ты плачешь, девочка дорогая?
— Я так счастлива, бабушка... У меня нет ни матери, ни отца...
— Ничего. Эмилия будет тебя любить. Моя дочь добрая. Ты только сумей с ней поладить немножко для начала.
Анна откинулась на спинку стула.
— А вы о чем там болтаете? О нас совсем забыли? Правильно Дануц говорит, пока человек молод и в силах, все только на него смотрят, а потом всем на тебя наплевать... одна дорога — в могилу. Проживете с мое, тогда поймете... Что вы теперь знаете!
— Мама, дорогая, — вмешалась Эмилия. — Детям надоели твои истории. Дануц слушает их с пяти лет.
— Наоборот, мне это очень интересно, — возразил Дан.
Дануц, внучок, ты умеешь петь? Что ты, бабушка, разве ты не знаешь, что у меня голос, как у каплуна.
— Да, бог не наградил тебя этим даром, но зато дал тебе много другого. Милли, налей мне еще стакан вина, только без кислой воды... сельтерской. Эта вода только цыплятам под стать.
— Смотри, опьянеешь, мама...
— Ну и что же? И напьюсь: Тебе что за дело? Эй, Джеордже, давай чокнемся с тобой.
— За твое здоровье, мама...
Неожиданно старуха запела необыкновенно молодым голосом:
По краям моей могилы Ты посей фиалки, милый. Цвет фиалок горе прячет, Кто увидит их — заплачет...
— Эту песню любил твой дед Михай, упокой господи душу его, хороший был человек. Мягковат только. Ты, Эмилия, в него уродилась. Кабы не я, плохо бы тебе пришлось. Дануц, крошка моя, помнишь песенку, которую я пела тебе, когда ты был маленьким и не засыпал? И старуха снова запела, но теперь тихо и печально, опустив глаза:
Течет Бистрица в долине,
Почему она течет?
Все кругом в тоске-кручине...
— Стойте!— прислушалась Эмилия. — Что это?
С улицы доносились звуки другой песни. Слов нельзя было разобрать.
— Это крестьяне возвращаются с поля, закончили дележ земли, — догадался Джеордже.
Все умолкли. Старуха вдруг заерзала на стуле.
— Спать хочу, — заявила она. — Глаза слипаются. Слишком много выпила. С непривычки. В этом доме мне даже стакана цуйки не дают к обеду.
— Что ты говоришь, мама?
— Правду говорю... А что ты собираешься приготовить на ужин, доченька?
— Найдется, что подать. Холодного цыпленка, жареный картофель.
— Смотри, режь потоньше. И не пережаривай. Чтобы рту таяло...
— Мама, может быть, ты вздремнешь немного?
— Рада бы, да вот со стула встать не могу... Опьянела... Ты, Юдифь, прости меня, старую.
Смущенная Эмилия помогла Анйе встать и отвела ее в спальню. Раздевая мать, она не удержалась, чтобы не шепнуть ей на ухо:
— Ты, я вижу, радуешься. А тебе известно, что она еврейка? Известно, скажи?
Старуха как-то странно посмотрела на дочь.
— Нагнись, поближе...
— Зачем, мама?
— Так надо.
Анна провела пальцами по лбу, глазам, губам Эмилии.
— Глупая ты у меня. Или притворяешься? Хочешь, чтобы все плясали под твою дудку — и Джеордже и Дан, а они не хотят. А ты и злишься. Что плохого, коли девушка еврейка? Разве они не такие же люди? А господь наш Иисус Христос кем был? Девушка хорошая, красивая, богатая... Иди! Да смотри, веди себя как положено — от нее будут у тебя внуки, а не от той, кого тебе хочется. Ступай. А я-то как сплоховала... Видать, вино в голову ударило... Хорошее вино. Где ты его купила?
— У Марку Сими...
— А, знаю такого. И дядюшке твоему Микулае тоже нравилось. Накрой меня и иди... Да не забудь, веди себя хорошо...
После ухода Анны в кухне стало тихо. С улицы все громче доносилось пение толпы, и, возможно, поэтому никто не мог найти тему для разговора. Эмилия подсела к Эдит и погладила ей руку. Ей бы хотелось побыть с девушкой вдвоем, поплакать вместе, поговорить о будущем.
— Джеордже, зачем ты столько куришь? — недовольно спросила она. — Заболеешь... Господи, сколько дурных привычек привезли вы с фронта.
Дан, с сонным, недовольным видом постукивал пальцами по столу.
— Что с тобой, Дан? Ты плохо себя чувствуешь? Может, обед слишком жирный?
— Нет, все было очень вкусно, мама. Жаль, что ушла бабушка. Не надо было давать ей столько пить. Посидела бы еще с нами...
— Ладно... — засмеялась Эмилия и вдруг помрачнела. — Когда у тебя будет свой дом, возьмешь ее к себе, если она тебя развлекает...
Шум на улице становился все громче. Вдруг школьный двор наполнился людьми. Крестьяне стояли у дверей. Они привели с собой Пуцу и Бобокуца.
— Начнем, братцы, — раздался голос Митру. — Раз, два, три — начали!
Пуцу надул щеки и оглушительно затрубил «Многая лета».
— Как бы школа наша не рухнула, как стены Иерихона, — засмеялся Дан.
Растроганный Джеордже поправил галстук и вышел на крыльцо.
— Прошу вас, заходите, выпьем стаканчик вина.
— Что вы, товарищ директор, — ответил Митру. — Не будем вам портить воскресенье. Мы хотели только пожелать вам многих лет жизни. Сегодня у нас праздник, а вы всегда стояли за народ.
— Многая лета! — нестройным хором грянули крестьяне.
Дан смотрел на все широко раскрытыми глазами. Что-то тревожное и вопросительное сквозило в его взгляде. Заметив это, Эдит подошла и положила ему руку на плечо. Эмилия убирала тарелки.
Джеордже пожал всем руки и вернулся в дом. Он сел за стол и молча поглаживал пустой стакан, не в силах собраться с мыслями от волнения.
— Дан, ты хочешь вздремнуть после обеда? —наконец спросил он.
— Нет... Зачем?
— Нам нужно поговорить с тобой с глазу на глаз.
— Ладно... — согласился Дан. Он хотел встать со стула, но раздумал. — Еще немного, папа. Мне так хорошо... Жалко, что бабушка спит. Если бы не старость, быть бы нашей бабушке министром...
Крестьяне вышли на улицу и громко запели, к ним присоединились другие, сходившиеся к примэрии по боковым улицам. Видно, они не только пели, но и плясали, потому что над красной крышей школы поднялось серое облако пыли.
Эмилия озабоченно посмотрела на мужа. Она уловила в его голосе суровые, решительные нотки.
— Послушай, Дануц, если тебе так хочется посидеть с бабушкой, я пойду разбужу ее. Успеет выспаться ночью, — сказала она, встала из-за стола и прошла в спальню.
Джеордже закурил новую сигарету, наполнил два стакана и протянул один из них Дану.
— Будь здоров, сынок.
Песня, казалось, заполнила все село. Лишь временами сквозь нее прорывались хриплые звуки трубы.
Дверь спальни медленно раскрылась, и на пороге появилась белая как мел Эмилия. Губы у нее дрожали, и, чтобы не упасть, она прислонилась к косяку.
— Идите все сюда... мама умерла, — сказала она.— В голосе ее прозвучали боль и безграничное удивление.
1954—1957
ТИТУС ПОПОВИЧ
(Биографическая справка)
Выдающийся румынский писатель Титус Попович родился 16 мая 1930 года в трансильванском городе Орадя и там же получил среднее образование.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77