https://wodolei.ru/catalog/rakoviny/uglovye/
— Здесь вся моя земля, которую я унаследовал и нажил,— тихо сказал Гэврилэ, пытаясь улыбнуться.—Я старался не дробить землю, чтобы сохранить порядок, чтобы вы не разбазарили ее, потому что вы не похожи на меня. Теперь я ее раздаю.
Сыновья удивленно зашептали. — Может, вам это не по нраву?—ухмыльнулся Гэврилэ. — Я решил разделить землю потому, что мой порядок оказался плохим. Не сегодня-завтра я помру, и тогда вы перегрызетесь, как собаки, кровь у вас такая—дурная. Замолчи, Лазарь, не плачь, я еще не умираю... Еще не пришло время. А ежели вам не понравится, как я делю землю, скажите сейчас же, чтобы не ругать меня после смерти.
Гэврилэ говорил спокойно, старался заглянуть сыновьям в глаза, но те потупились, чтобы не выказать своей радости. Но Гэврилэ было трудно провести.
— Всего здесь сто двадцать семь югэров,— продолжал он, пожав плечами. — Пиши, секретарь. Мария, налей господину писарю, чтобы подкрепился и не наделал ошибок, не то будете потом таскаться по судам. Вы же как псы лютые. Всех вас восемь...
— Теперь семь, батюшка,— отважился вмешаться Давид. — Бедный Эзекиил отдал богу душу,
— Молчи лучше, больше проку будет. Вас восемь. Уж не хочешь ли ты, болван, учить отца, сколько у него детей?
Из соседней комнаты доносился плеск воды в корыте. Гэврилэ налил себе еще стакан цуйки и выпил.
— Земля хорошая, только неодинаковая и вразброс. Каждый получит по пятнадцать югэров. Остается семь. Пиши, секретарь, пиши, дорогой. Слушай, Давид. В Гриндурь у меня шесть югэров в одном куске. Они твои. Это лучшая земля. Кроме того, даю тебе еще четыре югэра песчаной земли в Косалэу да еще четыре в Ходайе... С тобой я покончил. Запиши, господин писарь, выправи все бумаги.
Давид заерзал на стуле; жена ущипнула его под столом за ногу, чтобы он потребовал недостающий югэр. Гэврилэ заметил:
— С такой женой не пропадешь, Давид. Я ее тебе сам выбирал. Югэр земли отрежем у Адама. У него четыре в Гриндурь, или лучше в другом месте, чтобы не погрызлись потом, как собаки...
— Спасибо, батюшка,— сказал Адам и засмеялся.
— Будь здоров, сынок!—Гэврилэ протянул свой стакан и чокнулся с сыном.
Вдруг Лазарь закрыл лицо руками и горько заплакал. «Чувствует ребенок,— подумал Гэврилэ. — Не понимает, а чувствует».
— Не плачь, сынок. Ты останешься с нами — со мной, с матерью и Марией, ежели она захочет остаться у нас до свадьбы. А не захочет — я ее не держу, даже дом выстрою.
Гэврилэ быстро разделил всю землю и подвел итоги. Все расчеты сошлись.
— Эзекиилу остаются восемь югэров в Косалэу... земля неважная, но он бы сумел привести ее в надлежащий вид — хороший был работник. Еще три югэра в Пэдурец да четыре у станции, получится ровно пятнадцать югэров. Эту землю я оставляю себе.
Гэврилэ вздохнул, выпил еще стакан и, отерев выступившие на лбу капли пота, поднялся из-за стола. Сыновья хотели последовать его примеру, по он вспылил:
— Сидите. Разве я велел вам вставать? Старик обошел стол, пожимая всем руки.
— Поступай с землей как хочешь,— сказал он Давиду. — Да поможет тебе бог.
— Батюшка, дорогой,—ответил сын, целуя руку отцу,— не знаю, зачем ты спешишь, нам и с тобой очень хорошо.
— Врешь, сынок. Ложь к добру не ведет,—улыбнулся Гэврилэ и сунул руку прямо под нос невестке, которая громко ее чмокнула.
— Спасибо, батюшка,— поблагодарил Иона, когда отец подошел к нему.
— Ладно,— остановил его Гэврилэ. — Ты лучше возьмись за ум. Не то лодырем так и умрешь.
Остановившись около Марии, старик положил ей руку на плечо.
— Тебе, доченька,— ласково сказал он,— беспокоиться нечего, мы остаемся вместе и сговоримся... И ты, Лазарь, не плачь, я куплю тебе новый ножик, чтобы ты больше на меня не сердился.
Но мальчуган продолжал рыдать, обняв отца, и крепко прижался к нему. Растроганный Мелиуцэ снял очки и засопел в носовой платок.
— Вон господина писаря и того проняло. Не вам чета. Подлей-ка ему еще,— сказал Гэврилэ. Тем временем бабка Фогмегойя с подоспевшими на помощь старухами и цирюльником безуспешно пыталась натянуть одежду на застывшее тело Эзекиила.
— Тяжело, дядюшка Гэврилэ,— пожаловалась старуха. — Застыл покойничек, кровь-то, чай, вся вытекла, а я спешу, мне еще беднягу Глигора да Арделяну обмыть надо. С ними тоже хлопот не оберешься, а никому и в голову не пришло поднести старухе для бодрости рюмочку цуйки.
— А где они... те двое? — прошептал Гэврилэ.
— В школе на лавках, у них ведь никого нет... Гэврилэ пошел к колодцу, снял рубаху и, ополоснув
холодной водой лицо и голову, вышел на улицу. Жаркое солнце ослепило его; парило, как перед дождем. У школы толпился народ, и Гэврилэ медленно отправился туда. При виде Урсу послышался недружелюбный ропот, но люди расступились, пропуская его.
— Где усопшие? — спросил Гэврилэ, низко кланяясь одному из крестьян и не узнавая его.
Человек показал на здание школы и, когда Гэврилэ повернулся к нему спиной, с омерзением плюнул ему вслед.
В коридоре молча стояли крестьяне с шапками в руках. Гэврилэ стал проталкиваться вперед, хотя люди при виде его жались по сторонам, словно от страха или отвращения. Он же, низко кланяясь всем, прижимал руку к сердцу.
В классе все парты были сдвинуты к стенам. Посредине на двух школьных досках лежали тела Глигора и Арделяну, покрытые географическими картами. Вокруг стояли Митру, Битуша и еще несколько крестьян с автоматами. Джеордже, отвернувшись, курил у окна. С него не сводила глаз притаившаяся в углу Эмилия — простоволосая, в сером от пыли платье.
У изголовья убитых горела толстая свеча, оставшаяся от крестин Дана. На ней сохранилось еще несколько голубых бумажных цветов. Гэврилэ остановился рядом с Джеордже, но не осмелился заговорить с ним. Он почувствовал спиной сверлящий взгляд Митру, и ему стало не по себе.
— Господин директор,— пробормотал наконец старик. — Господин директор, дорогой.
— Что вам угодно? — обернулся Джеордже, Но Гэврилэ растерялся и не знал, что ответить, хотя по пути обдумал все как следует.
— Господин директор, — со вздохом повторил он. — Я пришел...
Джеордже посмотрел на него равнодушно, словно не замечая.
— Господин директор, порядок мой оказался плохим... не от бога, а от сатаны. Жаль мне...
-— Теперь уже поздно... дед Тэврилэ.
— Господин директор... кто еще был в лесу... с моим?
— Пику и двое чужих, — сухо ответил Джеордже. Гэврилэ опустил голову.
— А где теперь Пику? Знаете, люди говорят, что он мне кровный брат.
— Пику удрал...
— Постыдился бы ты, Урсу! — закричал вдруг Митру и от волнения выронил автомат. — Что тебе здесь понадобилось? Диву даюсь, почему тебя с ними не было, ведь ты готов повесить каждого, кто встанет на твоем пути.
— Может, и так, — упавшим голосом ответил Гэврилэ. — Может, и так... Сам за собой этого не замечал...
Митру подошел вплотную к старику и замахал кулаком у него под носом.
— Что тебе здесь надо? Убирайся к твоему Лэдою, тебе с ним по пути. Уходи, пока не всадил тебе пулю в брюхо. Было время, в старосты тебя прочили, и народ бы пошел за тобой. А теперь будь ты хоть ангелом, никто тебя не послушает. Жаден ты, Гэврилэ. Все теперь тебя раскусили. Добром говорю — уходи, пока цел.
— Господин директор... — умоляюще проговорил Гэврилэ. — Господин директор!
Джеордже смотрел в окно на улицу. Со всех концов к школе сходился народ.
— Вам в самом деле лучше уйти, — тихо и почти, мягко проговорил он.
Гэврилэ растерянно огляделся, словно надеясь найти поддержку, участие, услышать доброе слово, но встретил лишь суровые, чужие глаза знакомых ему людей. Ему казалось, что ноги его вросли в землю, что кто-то тяжелый влез ему на плечи и давит к земле. Старик собрал все силы, чтобы не согнуться под этой тяжестью. Обернувшись к Эмилии, которая по-прежнему стояла в углу, он громко и отчетливо проговорил:
— Ну что ж, тогда я пойду пахать...
И уже в дверях, круто обернувшись, добавил:
— Землю Эзекиила...
Джеордже постукивал пальцами по стеклу и жмурился от солнца. Из всей этой ночи в памяти Эмилии запечатлелось лишь то мгновение, когда Кордиш ворвался в дом священника с криком: «Он жив! Директор жив! Они сейчас будут здесь! Директор уцелел».
Эмилия добежала до школы босиком, но не осмелилась показаться мужу в таком виде и зашла домой, чтобы надеть туфли. Анна спала, тихо похрапывая во сне. Эмилия не стала ее будить.
Она проскользнула в класс и нашла там Джеордже. Глаза их встретились, но, заметив во взгляде мужа что-то отчужденное, Эмилия не решилась подойти к нему, забилась в угол и осталась стоять там, не зная, куда девать руки. Она долго не осмеливалась взглянуть на убитых, с детства боялась мертвецов, но в конце концов не сдержалась и подняла глаза. Из-под карты торчали грязные сапоги Глигора, пучок желтых сухих листьев прилип к левому каблуку. Кровь просочилась сквозь наклеенную на материю карту и залила половину Бразилии.
Полумертвая от усталости, Эмилия решила не уходить, пока не уйдет Джеордже. Она старалась найти в его лице знакомые черты, увидеть его таким, как тогда на станции, когда он уезжал на фронт, а она бежала за вагоном, вцепившись в его руку, протянутую из окна. В последний момент она прильнула к этой руке губами, а теперь старалась припомнить, какая это была рука. Хорошо бы не правая, которую он потерял. Но к чему эти мысли теперь.
Раздался голос Митру, и она вся вздрогнула.
— Господин директор, вы бы пошли отдохнуть. Грех сказать, но сами бледны, как мертвец. Мы тут посторожим, а после обеда перенесем их в церковь...
Джеордже кивнул и обернулся к Эмилии.
— Пошли, жена, — просто сказал он.
Эмилия подошла к нему, с трудом сдерживая подступившие слезы. Словно впервые она увидела его седые виски, мелкие морщинки у глаз, худую небритую шею.
— Мне хочется лечь, Эмилия.
— Хорошо, дорогой. Пойдем.
Эмилия с признательностью почувствовала, что муж оперся на нее всей тяжестью. В коридоре крестьяне расступились, чтобы пропустить их.
— Глянь, как осунулся-то, — причитали женщины. — Уберег господь, и на том спасибо.
Эмилия держалась за мужа обеими руками и шептала:
— Спасибо вам, спасибо, милые...
Когда они подошли к кухне, Эмилия остановилась.
— Джеордже, — сказала она, стараясь заглянуть мужу в глаза, — Джеордже... с землей ты поступишь, как найдешь нужным... и правильным.
Джеордже кивнул головой. Эмилия подумала, что надо бы накормить мужа, но вместо этого сказала:
— Джеордже, никогда не требуй от людей больше, чем они могут дать.
Он снова рассеянно кивнул головой. Эмилия глубоко вздохнула и помогла мужу перешагнуть через высокий порог кухни.
За восемь с половиной часов поезд протащился всего сорок пять километров. К полудню, когда вдали уже появились заводские трубы и висевшее над ними облако дыма, паровоз вдруг затормозил. Суслэнеску высунул голову в разбитое окно вагона. Вокруг расстилалась сверкающая яркими красками степь. В вагоне было душно, накурено и пахло гарью, как во всех поездах послевоенных лет. На крыше плясали какие-то парни, вероятно демобилизованные, а может быть, призывники. Суслэнеску осунулся, но чувствовал себя значительно лучше. Кризис миновал, и все представилось теперь значительно более простым и реальным. Он возьмет длительный отпуск, поедет в хороший, чистый санаторий. Доктора полюбят его за общительность и искреннюю готовность согласиться со всеми их взглядами. Он поправится, но весь остаток жизни ему придется, конечно, следить за своим здоровьем. Люди будут знать о болезни, и это защитит его от многих превратностей.
Теперь, когда паровоз, словно отдуваясь, пыхтел среди степи, Суслэнеску вспоминал пережитые ужасы, и его уже не тревожило, какие следы они оставили в нем. Какой смысл делать выводы из прошлого? От него остались лишь обрывки воспоминаний о пережитых волнениях. Все будет хорошо. Его ждет благополучная, спокойная жизнь, бездеятельная и однообразная, как у старой богатой вдовы. Ему уже пришлось однажды возвращаться в город из эвакуации. Тогда он смотрел на приближавшийся город с безнадежностью и страшным чувством, что эти серые дома неудержимо надвигаются на него. День тогда был осенний, ветреный. Да и война еще продолжалась. Как много воды утекло с тех пор.
— Не стойте у окна, господин учитель. Эта солнечная весенняя погода обманчива и опасна, — предупредил его толстый лысый мужчина, с которым Суслэнеску разговорился в пути. Джеордже проспал всю дорогу.
Толстяк оказался зубным врачом и всю дорогу рассказывал о новом чудесном лекарстве — пенициллине, которое уничтожает всех микробов и в самом скором времени приведет к уничтожению инфекционных болезней. Суслэнеску с улыбкой обернулся к собеседнику.
— Чудесно, — с восхищением сказал он. — Прелесть как хорошо.
Суслэнеску нравилось говорить банальности. Разговор с зубным врачом доставлял ему большое удовольствие, но, к сожалению, тот поведал ему о своей жизни слишком коротко, у врача явно не хватало фантазии.
В глубине души Суслэнеску надеялся, что в эти последние часы Джеордже, уверенный, что они никогда больше не встретятся, откроет ему свою душу, и они расстанутся, по крайней мере, равными. Учитель привязался к Джеордже, хотя прекрасно понимал, что с таким же успехом мог возненавидеть его и попасть в столь же смешное положение, как в те дни, когда возненавидел генералов, победивших Наполеона. Ведь Джеордже победил бедную Эмилию лишь потому, что случайно подвергся смертельной опасности, а люди обладают удивительной способностью взваливать на себя ответственность за страдания близких. Джеордже мечтал об иной солидарности, и она была возможна до тех пор, пока племя коммунистов может дышать спокойно в условиях продолжительной революционной бури. Если же создастся атмосфера братства, искренности и чуткости, он тоже приспособится к ней. В конечном итоге Суслэнеску было безразлично, чем все это кончится. Ему хотелось надеяться, часто болезнь надолго примирит его с уготованной ему жалкой судьбой и впереди предстоит лишь приятная бездеятельность, за которую никому не придет в голову упрекать его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77