С оглушительным треском подломились скамейки, на которые забрались с ногами десятки людей. В коридоре было не протолкнуться, на белом крыльце гроздьями висели мужчины и женщины. Около сотни крестьян теснились, налезая друг на друга, чтобы заглянуть в класс или хотя бы услышать, что там говорят. Над входом Арделяну вывесил большую доску, где было написано красными буквами: «Да здравствует демократическое правительство, которое дает землю крестьянам!» И каждый, кто подходил к школе, прочитав плакат, считал своим долгом повторить:
— Да здравствует!
Когда шум на мгновение затихал, становился слышен голос Теодореску. Но слов нельзя было разобрать.
— Что он говорит? — кричали из задних рядов.— Эй вы, передние, о чем говорит директор?
Время от времени кто-нибудь из тех, кому посчастливилось проникнуть в класс, складывал руки рупором и кричал из окна:
— Землю, говорит, дают!
— Сколько? Кому? — сыпались ответные вопросы.
— Да замолчите наконец, а то и нам ничего не слышно,— кричали передние.
Как только в дверях кухни показалась Эмилия в голубом платье с белым воротничком, ее тотчас же окружили женщины.
— Спаси бог господина директора. Святой он человек.
— Повезло нашему селу с директором. Дай бог здоровья и ему, и вам и деткам вашим.
Тронутая этими словами, Эмилия все же попыталась унять женщин, зная, что Джеордже эти проявления благодарности были бы неприятны, сама чуть не расплакалась и погладила одну из них по щеке запросто, как школьницу.
— Да, дорогие, теперь будет по-справедливому. Такие наступили времена. Бедняки в почете, так и знайте! Всем будет хорошо. Где же тут справедливость, когда одному принадлежит все, а другому ничего? Не так ли, тетушка Валерия?
— Так, Милли, так, дорогая,— ответила Лэпойя — маленькая, сгорбленная, высохшая, как доска, старушка. — Вот возьми, Милли, я принесла вам несколько утиных яиц...
И старуха стала совать в руки Эмилии камышовую корзинку, на дне которой лежало с пяток утиных яиц
— Возьми яйца. Большую милость оказал нам господин директор, да помогут ему небесные силы.
— Не надо, тетушка Валерия, не надо. Нам своего хватит. Ведь знаешь, что мы не берем.
— От души дарю, от сердца, деточка... Пусть накажет меня бог, ежели вру...
Но Эмилия отстранила старуху и двинулась дальше, надеясь проникнуть в класс. Не успела она отойти, как в дверях показалась голова Анны.
— А, Лэпойя, что ты там принесла?
— Да вот яичек утиных на яишенку, госпожа.
— Положи их у печки, да не разбей. Корзинку я тебе потом отдам... Зайди, Лэпойя, выпьем по стаканчику цуйки, что-то живот подвело...
Люди хотели пропустить Эмилию, но в лицо ей ударило таким острым запахом пота и такой духотой, что покачав головой, осталась снаружи среди крестьян. Ей хотелось видеть Джеордже, слышать, что он говорит, следить за его лицом, а когда их взгляды встретятся, счастливо ему улыбнуться.
Почти всю ночь Джеордже проговорил с Арделяну, и, поджидая его, Эмилия чувствовала себя очень молодой, возможно впервые — значительно моложе мужа. То, что Джеордже, было плодом его мучительных раздумий, па которые был способен лишь он один, а другие; слишком эгоистичны и мелки, чтобы чувствовать себя за судьбы крестьян. Эмилия слегка задремала, но услышала, когда пришел Джеордже. Она лежала вытянувшись, с зажмуренными глазами, потом протянула руки и осторожно погладила мужа по лицу. Они долго лежали молча.
— Надо будет написать Дану,— наконец заговорил Джеордже.— Пусть приедет па несколько дней. Мы даже не успели как следует с ним поговорить. У нас уже взрослый сын. И Андрея хотелось бы повидать. Должно быть...
— Тс-с,— тихо остановила его Эмилия.
Она смутно ощущала что-то среднее между нежностью и недовольством. Потом подумала, что должна чем-то расплачиваться за эти годы,— и платит за них возрастом их ребенка.
Когда Джеордже уснул, Эмилия еще долго гладила его по лицу. Теперь, когда он вернулся, все эти ночи казались ей чем-то драгоценным, словно они навсегда преобразили ее, сделали иной, чем другие.
В классе вдруг задвигались, зашумели, затопали ногами.
— Что там? В чем дело? — забеспокоились толпившиеся во дворе крестьяне.
— Митру Моца выбрали председателем комиссии.
— Правильно! — закричали в толпе.— Человек честный, за дело горячо возьмется.
— Тише вы, Митру Моц проповедовать будет!
— Не поперхнись, Митру, ведь не привык. Неестественно тонкий, срывающийся от волнения
голос Митру громко раздавался во дворе:
— С божьей помощью все бывшие солдаты и вдовы героев получат землю.
— А мы? — крикнул тогда торчавший на плетне сельский свинопас Пуцу.
Это был худой, как скелет, смуглый цыган в старой зеленой шляпе, подаренной писарем, подпоясанный кнутом, за который был заткнут рожок. Пуцу получил землю еще после первой войны, по вскоре пропил ее.
— А мы? — с горечью повторил свинопас, качаясь вместе с плетнем.
— На что тебе земля? — напустились па цыгана сразу несколько крестьян.— Все равно продашь и пропьешь. Ты что, тоже побывал под Сталинградом?
— А кто за твоими свиньями смотрел? А? — рассердился Пуцу.—- Под Сталинград ходил Гитлер, а не добрые люди. Вот оно!
— Я слышала, что получат все бедняки, а не только те, кто побывал на фронте,— успокоила его Эмилия.
— Спасибо, госпожа, не забудьте обо мне, а то эти думают, что если я цыган, то можно и поиздеваться.
В другом конце двора, на лестнице, ведущей на чердак амбара, восседала Катица Цурику, окруженная плотным кольцом слушателей. Ее почитали за изысканный язык и за то, что она выписывала газету. Катица говорила как можно громче, то и дело вытирая широкое лицо кончиком платка.
— Да, дорогие односельчане! Пришло наше время, как говорится в стихотворении. Мы хотим земли. Правительство господина доктора, слышите — доктора Петру Гроза, наделяет нас землей. Выходит, понапрасну поносили демократов господа и богатеи. Демократы — это коммунисты, и они стоят за народ.
— А неужто так насовсем и отдадут? — вмешался какой-то светловолосый краснолицый парень.
— А ты думаешь, Иосиф Лапу, что я, помогавшая рожать твоей матери, солгу тебе? Правительство господина доктора Петру Гроза надувательством не занимается. Это господа над нами издеваются. Наговорят ласковых слов, а потом плюнут в самое больное место. Вы уж мне поверьте — недаром я работала в Бухаресте у самого господина сенатора Мэрэшеску. Бывало, господии сенатор зайдет вечером на кухню и скажет: «Послушай, Кати,— он называл меня на французский манер.— Послушай, Кати, приготовь мне чашечку черного кофе». А ты, Иосиф, берешься учить меня? Дураком надо быть.
— Скажи лучше, тетя Катица,— обиделся парень,— ты и впрямь что-нибудь знаешь или просто болтаешь от нечего делать?
В эту минуту, словно в ответ на вопрос парня, окно одного из классов распахнулось, и оттуда высунулось красное вспотевшее лицо.
— Тетя Катица! Катица Цурику! Тебя тоже выбрали в комиссию!
Катица покраснела как рак, кубарем скатилась с лестницы, растолкала народ и кинулась к воротам.
— Куда же ты?
— Пойду переоденусь! Вы разве не слыхали?
<— Ежели па то пошло, так на той неделе выйдем пахать,— рассуждали стоявшие вдоль стен крестьяне.—^ Грех земле понапрасну пропадать.
— Ишь как заспешил, кум!
— А ты как думал? Довольно горя хлебнул на своем веку.
— Да кто такой Митру Моц, что ему такую силу дали?!
— Пусть будет хоть самим сатаной, только бы землю получить.
— А зачем поп сует нос в наши дела? — надрывался в другой группе Павел Битуша.— Пусть смотрит за своей бородой! Ведь я не спрашиваю, чем он занимается по ночам с попадьей?
— Лучше бы помолчал, Битуша,— остановил его кто-то из стариков. — Все равно тебя не выберут. Помяни мое слово.
— Это почему же? — возмутился Битуша.
— Да уж так вот, не выберут — и все.
Через узкую калитку во двор, спотыкаясь, ввалился Кордиш. Вид у него был больной. Он всю ночь пропьянствовал с Суслэнеску и теперь страдал от головной боли.
Кордиш был в восторге, что в доме его поселился такой тонкий человек, как Суслэнеску. Тот рассказывал ему о многих вещах, а он, ничего не понимая, с глубокомысленным видом чмокал губами и сочувственно сетовал на глупость людей. Супруги Кордиш постелили Суслэнеску в своей комнате, так как другой у них не было. Проталкиваясь между людьми, Кордиш нехотя отвечал на приветствия и с презрением посматривал по сторонам. Олухи несчастные! Суслэнеску прав. Господа коммунисты готовятся к выборам и решили приманить крестьян землей.
Кордиш пришел на школьный двор с намерением записать всех, кто посмеет требовать земли. (Клоамбеш предполагал, что таких будет очень немного. Ведь он уже успел пустить слух, что тем, кто окажется в списках, не поздоровится.) Однако когда Кордиш увидел толпу, заполнившую двор, битком набитые классы и услышал со всех сторон похвалы по адресу Теодореску, им овладела горькая, мучительная зависть к огромной популярности Джеордже. Что бы ни случилось впоследствии, никогда не забудут, как ратовал за них Теодореску.
— И ты здесь, Петре? — окликнул его старший брат, стрелочник Кула.
Кула переходил от группы к группе и «агитировал», как поручил ему Арделяну. Кордиш таинственно подмигнул ему и махнул рукой, сам не зная, что это должно означать. Потом он спрятался за стеной сарая, вытащил из кармана потрепанную тетрадку и принялся записывать в нее крупными кривыми буквами фамилии толпившихся крестьян, но быстро устал и решил, что проще будет запомнить,— пришли все сельские голодранцы и вдовы.
Заметив голову Кордиша, торчавшую из-за угла сарая, Эмилия подошла к нему.
— Что вы здесь делаете? — удивилась она.
«А, чтоб тебе пусто было, корова,— выругался про себя Кордиш. Он не знал, кого больше ненавидит — Эмилию или ее мужа. — Если бы не ее шашни в инспекторском отделе, быть бы мне директором во время войны. Сам черт не спихнул бы меня с этого места, коммунистом бы стал, но не выпустил из рук школу».
— Заходите,— нерешительно предложила Эмилия, обеспокоенная недружелюбным молчанием Кордиша.— Что вы здесь делали?
— Мочился! А что, нельзя? — грубо отрезал Кордиш.
Эмилия смутилась и покраснела. «Опять он пьян и ищет скандала». Она побаивалась невыносимого характера Кордиша — одно безобидное слово могло вызвать у пего целый поток грязных ругательств и оскорблений. Только молчание ограждало от риска, что он набросится на собеседника с кулаками.
— Я думаю,— начал Кордиш басовитым, хриплым голосом,— я думаю, что скажут в инспекторском отделе, когда узнают, что вы отменяете в школе занятия и устрашаете там политические сборища. Ведь это, как вам из-вестно, запрещено законом.
Эмилия молчала, охваченная непонятной робостью. И это утро ей хотелось быть ласковой со всеми. Если бы Кордиш не был таким грубым, Эмилия пригласила бы его в дом, угостила, поговорила о жене и ребенке. над собой усилие, она все же постаралась изобразить на лице приветливую улыбку и положила учителю руку плеча.
— Это революция, господии Кордиш. Я видела революцию девятнадцатого года в Венгрии и могу сказать, что...
Кордиш с достоинством отступил на шаг. Заметив, что Эмилия ищет примирения, он еще больше обнаглел;
— Пусть господин или товарищ директор поступает как ему угодно, но я считаю своим долгом сообщить об этом в инспекторский отдел. По телефону сообщу, сударыня!
Эмилия нахмурилась, чуть было не выругала его, но вовремя сдержалась и взяла Кордиша под руку.
— Не надо, господин Кордиш, не старайтесь казаться злее, чем вы есть на самом деле. Бедные люди, они столько выстрадали на фронте!..
— А что тут особенного? Будто я там не был.
— Знаю, господин Кордиш, и именно поэтому считаю, что вы хорошо понимаете мужа. Зайдемте, у нас есть превосходное вино, кроме того — я испекла печенье. Вы непременно должны как-нибудь отобедать у нас с женой и сыном. Он очень мил, похож на моего племянника Андрея — в детстве он был таким же шустрым и смышленым мальчуганом.
Несмотря на кипевшую в нем злобу, Кордиш заулыбался.
Они вошли в кухню.
— Послушай, Милли,— громко сказала старуха, не заметив Кордиша.— Я так думаю, что Джеордже надо поговорить с тем коммунистом, механиком, пусть даст и нам землю, а то бедняга Джеордже столько перенес у этих русских. Получить бы тот чернозем, с него знаешь, сколько можно снять?
— Что только не взбредет тебе в голову, мама! — крикнула Эмилия, побледнев от досады и стыда.
— Я-то поумнее вас! Будь спокойна!
Кордиш многозначительно закашлял, но Эмилия быстро налила ему стакан вина и подвинула блюдо с печеньем. Учитель выпил вино и уставился в пустой стакан.
— Я хочу обратить ваше внимание, госпожа,— торжественно начал он.— Все это имеет двоякий смысл, как утверждают, впрочем, и марксисты. История говорит, что...
Тщетно стараясь найти пример, о чем говорит история, Кордиш вдруг рассердился и закричал:
— Никто не знает, как все обернется. Сегодня пан — завтра пропал. («Решили воспользоваться моментом — урвать лакомый кусок»,— вертелось в его разгоряченном мозгу.)
Эмилия стояла рядом, сжимая кулаки, пока не почувствовала, что ногти впиваются в ладони.
— Господин Кордиш, мы с мужем очень сожалеем, что наши с вами отношения оставляют желать лучшего.
— М-да! — с упреком подтвердил Кордиш.— М-да!
— Особенно я. Мы ведь односельчане. Вы так популярны здесь, так привязаны к селу и должны нас понять. Ну, доставьте мне удовольствие, выпейте еще.
— Винцо и в самом деле неплохое,— криво усмехнулся Кордиш.— Совсем неплохое. А кто виноват, что мы не ладим? Возможно, у меня нет таких знаний, как у Теодореску, но и этого достаточно — пыль пустить в глаза немудреная штука. Я припоминаю, как однажды на фронте, до моего тяжелого ранения...— начал он, но тут же забыл, что хотел сказать, и снова приложился к стакану, думая про себя: «Смотри, как подлизывается, как ластится ко мне...»
— Конечно, Теодореску бескорыстен,— продолжал Кордиш, иронически улыбаясь.— Но посудите сами, госпожа Эмилия, зачем он связался с коммунистами?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77