Даже очень неплохо,— согласился он, пройдя несколько шагов в за* думчивости.
— Только куда? — улыбнулся Суслэнеску.
— Например, в какую-нибудь деревню. Там тебя оставят в покое, и ты поправишься, это тебе совсем не мешает. В деревне тишина. Покой. Люди там еще не испорчены...
Суслэнеску не потребовалось много времени для раздумья. В детстве он не раз проводил каникулы в деревне, и ему смутно вспомнилось что-то зеленое, сверкающее и белое под ясной голубизной неба. Давно забытые радости.
С этого дня Суслэнеску стал осаждать Мареша телефонными звонками и визитами. Он убедил старика в грозящей ему опасности и необходимости скрыться и только просил найти директора покультурнее, с которым он мог бы делиться мыслями, даже, если возможно, директора с «новыми идеями». Изумленный Мареш обещал помочь.
Мысль об отъезде не только не оставляла Суслэнеску, но с каждым днем казалась ему все более привлекательной и единственным выходом. Покой и чистота, другие люди. Суслэнеску уложил вещи. Мими пришла в негодование, когда он сообщил ей об отъезде, но вскоре успокоилась, решив, что это просто глупый ребяческий шантаж.
...Серая степь проплывала мимо. Далекая линия горизонта напоминала змею, которая, лениво и плавно извиваясь, медленно ползла за поездом. Вокруг, как застывшее свинцовое море, простиралась бескрайняя пустыня. Теодореску спал всю дорогу, неподвижный, как манекен в военной шинели. Он проснулся, лишь когда наступила ночь, и хрипло пробормотал, обращаясь к Суслэнеску:
— Собирайтесь... Приехали...
— Да, да,— смущенно ответил тот.
Сердце его беспорядочно колотилось, ему было страшно и вместе с тем не терпелось окунуться в новую жизнь, а на язык просились строки стихотворения, которые он повторял на все лады,— патетически, меланхолически и с издевкой:
1 О, горьких знаний груз, почерпнутый в скитаниях...
(Бодлер, ((Скитания»), 9
Темная станция, затерявшаяся среди черных громад деревьев, пыхтение паровоза, крики, унылое мычание ко-; ровы — все это нахлынуло одновременно и почти угрожающе. Поезд, казалось, раскололся на тысячи кусков, люди сыпались с него, как горох, вагоны трещали.
— Колодец есть?
— Скажи, сколько стоит? Оглох, что ли?
— Спроси дежурного.
— Кто знает, где уборная?
— Что, приспичило?
Вдруг, как раз у вагона, откуда безуспешно пытались вылезти Джеордже и Суслэнеску, раздался звонкий, пронзительный вопль, словно кто-то испытывал в темноте всю мощь своих легких:
— Господин директор! Где вы, господин ди-рек-то-ор! И сразу за ним срывающийся, мальчишеский голос:
— Папочка!
— Здесь! — крикнул Джеордже и прыгнул вниз, но не рассчитал расстояния, потерял равновесие и упал, Ударившись коленкой и оцарапав ладонь.
— Дан, где ты? — тихо позвал он, быстро поднявшись.
Из темноты кто-то неловко бросился ему на грудь, тяжело дыша. Джеордже обнял сына и, прижавшись к нему, ощутил нежную шелковистость кожи, но и колючие волоски на подбородке. От волнения мальчик не мог произнести ни слова и, чтобы не расплакаться, вырвался из объятий отца.
— Приехали, господин директор, приехали с божьей помощью!
Крестьянин, только что кричавший что было мочи, обнял Джеордже и, положив голову ему на плечо, вдруг разрыдался. Певчий Грозуца был смертельно пьян. Ноги заплетались, а нежность окончательно доконала его.
— Сколько раз... все мы молились... о вашем... здравии в святой церкви.
В эту секунду поезд рванулся и тронулся, окруженный роем огненных искр. Оглушенные грохотом, Джеордже с Даном отскочили в сторону. В нескольких шагах от них Суслэнеску возился с чемоданом, безуспешно стараясь получше обвязать его бечевкой. Видя, что )
поцелуи кончились, он подошел, согнувшись под тяжестью ноши.
—- Мой сын,— представил ему Джеордже Дана. —• Господин Суслэнеску. Может, вы уже знакомы по гим-* Йазии?
— А... Так ты сын... Конечно, мы знакомы... Он был моим учеником,— пробормотал Суслэнеску свистящим шепотом.
— Господин Суслэнеску приехал поработать к нам в деревню...
— Очень приятно,—коротко ответил Дан. Молчавший до сих пор Грозуца вдруг завопил:
— Господь всемогущий вас послал! Слава тебе, господи, слава!
— Хватит, Грозуца, поедем,— недовольно остановил его Дан. — У нас дома дым коромыслом,— шепнул он на ухо отцу. — Собрались в ожидании тебя... поп... Кордиш... и еще несколько человек. Пьяные... Мама вне себя.
Все уселись в телегу. Грозуца хлестнул лошадей, и они понеслись беспорядочным галопом. Суслэнеску изо всех сил сжимал зубы, чтобы не прикусить язык. Ему казалось, что кто-то бьет его в подбородок, челюсти, виски. «Как это глупо, как глупо,— вертелось у него Ё голове.— Если подумать как следует...»
Джеордже молча сидел рядом с Даном. От мальчика исходил какой-то запах, который смутно о чем-то напоминал и вместе с тем раздражал его. Он вспоминал, что при прощании, перед отъездом в армию, когда Дан вырвался из его объятий, чтобы побежать к ожидавшим его друзьям, от взлохмаченной потной головы мальчика исходил сладкий запах перестоявшего меда. Теперь это было что-то новое, незнакомое, и Джеордже не решался протянуть руку, чтобы погладить Дана по голове.
Он чувствовал, что сын тоже смущен, хотел спросить его о чем-нибудь, найти слова, понятные только им двоим, и хоть на секунду остаться с сыном наедине.
— Сколько тебе лет, Дан? — спросил он и сам удивился, как слабо и по-детски прозвучал его голос.
— Семнадцать! Разве не знаешь? '
— Как не знать? Это я просто так... к слову. Между ними легли несколько лет — незнакомых и
пустых как для одного, так и для другого.
Грозуца, устав от радостных воплей, осадил лошадей и, обернулся к седокам.
— Значит, приехали... А мы все гадали, когда да когда... Пришли его, боже, чтобы вывел наших деток в люди. Госпожа, конечно, тоже хороша... да... Но ведь баба... Разве ей справиться с этими чертенятами... Мужчина нужен... Всыпать им как следует! Как вас все ждут! Такого, как вы, человека больше не сыщешь.
— Брось, Грозуца!
— Зачем бросать? Положа руку на крест могу сказать — такого, как вы, человека мы не видели и не увидим!
Под полостью,- накрывавшей колени, Джеордже пытался найти руку сына. Наконец нашел. В узкой, худощавой руке с гибкими пальцами и коротко остриженными ногтями чувствовалось что-то робкое и чужое Джеордже стал сжимать руку Дана сначала слабо, потом все сильней и сильней, но вялые пальцы сына не отвечали. Джеордже показалось, что они как-то враждебно вздрагивают.
— Ты вырос,— шепнул Джеордже.
— Что поделаешь.
Возможно, днем, наедине, Джеордже взял бы лицо сына в ладони и вгляделся в его глаза, в которых ожидал много нового и незнакомого. Добрую часть пути он ощущал в себе какое-то счастливое удивление, непонятную робость и наконец решил, что у них с сыном впереди еще достаточно времени, чтобы ближе узнать друг друга. Поэтому он почувствовал облегчение, услышав голос Суслэнеску:
— Так вот... Дан... я не буду у вас преподавать в этом году...
— Нам будет очень жаль,— быстро ответил Дан.
Сопровождаемые дружным лаем собак, они промчались по главной улице села. Из-под копыт лошадей вылетали искры. Школьный двор выделялся в ночной темноте большим желтым пятном. Кто-то стоял в воротах с высоко поднятым над головой фонарем. Как только телега въехала во двор, Грозуца поднялся на козлах во весь рост.
— Вот он, госпожа директорша. Я привез вам его! —« оглушительно рявкнул он.
Из дверей вывалились, покачиваясь, несколько человек.
Кордиш чуть не попал лошадям под ноги, испуганно вскрикнул и стал ругаться. Все окружили Джеордже, возбужденно галдя, тянули его за полы шинели. Здесь были растроганный до слез поп Иожа, Кордиш, от которого так и несло цуйкой, писарь Мелиуцэ в блестящем, как жесть, смокинге и маленький сборщик налогов Покоро-дица, монотонно бубнивший: «Добро пожаловать. С приездом... Да здравствует...» На пороге, освещенная падавшим изнутри желтым светом лампы, стиснув руки, стояла Эмилия. Она видела, как Джеордже, высокий и стройный, неловко слезает с телеги... идет к ней широкими шагами... Зубы у нее стучали от сдерживаемых рыданий.
Не успев даже рассмотреть мужа, Эмилия спрятала лицо на его груди, прижавшись к грубой ворсистой шинели, пахнувшей дешевым табаком, дымом и грязью. Они не успели сказать друг другу ни слова. Гости повалили в дом и разлучили их. Только теперь Эмилия ясно разглядела его: глаза в сетке морщин, пересохшие губы, худую шею с выступавшим кадыком, пустой рукав, засунутый за ремень. Вся бурлившая в ней радость словно ушла в землю, она почувствовала, что близка к обмороку, и оперлась о стол.
Все эти годы образ мужа не покидал ее, и часто по ночам она вспоминала его знакомые ласки, а теперь перед ней стоял какой-то другой, постаревший мужчина. И в эту первую, самую трудную, минуту встречи банда нахалов не давала им остаться вдвоем.
— Пожалуйте в дом,— резко, почти грубо сказала она. — Я приготовлю тебе помыться и переодеться, Джеордже...
— Мы собрались здесь... на радостях! На радостях! — кричал Кордиш, пьяно вертя головой. — И цуйки хватили... Окосели... на радостях...
Поп Иожа взял его за плечо и втолкнул в дверь.
— Где мама? — спросил Джеордже. — Спит... Тоже напилась.
Эмилия помогла мужу раздеться и с раздражением показала на соседнюю комнату, где голосили пьяные гости.
— Только их не хватало.
В комнату вошли Дан и Суслэнеску. , — я чуть было не забыл,— засмеялся Джеордже. — Господин Суслэнеску приехал работать к нам в школу. Мы приютим его на несколько дней... Моя жена...
— Целую ручки, сударыня,— поклонился Суслэнеску. — Мне очень неловко досаждать вам своей персоной... в момент, когда...
— Пустяки, мы очень рады, что нашего полку прибыло,— улыбнулась Эмилия, и, хотя улыбка была натянутой, все лицо ее преобразилось и просветлело.
Суслэнеску заключил из этого, что жена директора умеет прекрасно владеть собой. Ему было очень неловко перед этими людьми, которые только и ждали, чтобы остаться вдвоем. Несмотря на скромную и несколько старомодную одежду, Эмилия показалась ему очень красивой. Это впечатление усиливалось благодаря какой-то внутренней силе, исходившей от нее.
Это была высокая плотная женщина с орлиным носом и прекрасными большими черными глазами, опушенными длинными изогнутыми ресницами, которые, когда она прикрывала глаза, отбрасывали тень на щеки.
Эмилия налила в таз воды. Суслэнеску, направившийся было к нему, чтобы умыться, застыл на месте, видя, каких трудов стоит Джеордже намылиться одной левой рукой.
— Пойдемте в столовую,— позвала их Эмилия,— Джеордже, ты не хочешь переодеться?
Тот лишь угрюмо покачал головой. Они прошли через небольшую комнату, освещенную лампадой, висевшей над огромной кроватью с грудой подушек. На кровати кто-то храпел. Эмилия ущипнула Джеордже за руку и зашикала на них, чтобы они не разбудили спящую.
В большой комнате на двух сдвинутых столах были расставлены всякие яства: ветчина, свиной студень, сало, колбаса. В наполовину опорожненных бутылках искрилась цуйка. Появление Джеордже было встречено взрывом радостных воплей. Но эти пьяные возгласы говорили о том, что гостей скорее радует предлог для новой выпивки, чем возвращение Джеордже.
— Кушайте, пожалуйста!.. Прошу вас! — угощала Эмилия.
— Да мы уж тут вроде всего откушали,— блаженно улыбался священник, вытирая полой рясы красное, потное лицо.— Мы, можно сказать, дошли...
— Какое там дошли! — возмутился Кордиш. — Я могу еще столько же и буду как стеклышко. Я как бочка без дна...
— И без совести,— пошутил писарь.
Но Кордиш взбеленился и бросился к нему.
— Послушай, ты! Прекрати, или...
Суслэнеску уселся на кушетку рядом с Даном и попытался завязать с ним разговор. Ему хотелось выть от тоски среди этих чужих для него людей.
— Давайте выпьем! — предложил поп, вставая из-за стола со стаканом в руке. — А потом Джеордже расскажет нам, как живется в красном раю.
Джеордже сделал вид, что не расслышал. Он безуспешно старался подхватить вилкой кусочек сала. Видя это, Грозуца захныкал:
— Не уберег господь, калекой приехал. Где же его рученька, которая столько добрых дел сотворила.
Наступила напряженная тишина. Первым пришел в себя отец Иожа.
— Да замолчи ты! Постыдился бы. Эх! — напустился он на певчего.
— Простите меня, но я так люблю господина директора,— продолжал ныть певчий как по мертвому.
Бестактность Грозуцы и само появление Джеордже подействовало на разгулявшихся гостей как холодный душ. Аппетит у них тоже пропал, так как в ожидании хозяина они наелись и напились до отвала и теперь не знали, чем себя занять. Эмилия присела в стороне и мрачно смотрела на них. Молчание становилось угнетающим, гости переглядывались, украдкой посматривали на продолжавшего невозмутимо есть Джеордже.
Грозуца наполнил стаканы вином и с презрительной улыбкой расставил их перед гостями, давая этим понять, что хотя он и пьян, но господа в десять раз пьянее его и не в силах даже сами налить себе.
Наконец священник, которого одолевал сон, не выдержал и поднял стакан.
— Ну, с приездом! Добро пожаловать! Хорошо, что ты приехал. Теперь мы сплотим наши силы на благо села. Ибо, Джеордже, дорогой мой, тяжелые времена мы переживаем теперь.
— Да здравствует его величество король Михай! — завопил Грозуца, поднимая стакан.
Джеордже медленно встал, с угрюмым видом взял стакан и так выразительно взглянул на Грозуцу, что тот сразу задумался, не сказал ли он какую-нибудь глупость.
— Да здравствует румынский народ, Грозуца! — тихо сказал Джеордже. — Благодарю вас за то, что пришли,— уже более любезно обратился он к гостям. — Что каса-ется всего остального, так об этом мы поговорим потом... Будьте здоровы...
— Выходит, нас выпроваживают,— кисло улыбнулся Кордиш и многозначительно подмигнул. — Теодореску, конечно, устал... Это понятно... но уж не так...
Гости разошлись с такой поспешностью, словно их подгоняли в спину. На улице все в недоумении переглянулись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77