Толстый заспанный Лабош, переваливаясь, ходил от стола к столу и наполнял стаканы, расплескивал вино и ругал клиентов. За стойкой на высоком стуле, как на клиросе, восседала его жена и заносила заказы в книгу одной ей известными знаками — писать она не умела. Головы многих крестьян были обмотаны окровавленными бинтами, у других забинтованные руки висели на перевязи.
— А ты когда приехал? — неприветливо спросила Арделяну трактирщица, косясь на него одним глазом.— Давно здесь? Что будешь пить? Цуйку? Где пропадал? Мельницу когда пустишь?
Арделяну выпил стакан цуйки. Она оказалась тепловатой, крепкой и противной на вкус.
— Прежде была лучше... — скривившись, сказал Арделяну.
— М-да,— согласилась трактирщица. — Прежде мы гнали ее не из кукурузы. Я слышала, что от нее даже слепнут,— прошептала она.
— А той хорошей, сливовой, больше нет?
— Есть, да не про вашу честь. Никому не подаю.
— Это меня-то? — вопил худой крестьянин с двумя багровыми пятнами на щеках. (Арделяну узнал в нем Пику.) Меня? Эх вы, болваны,— обратился он к соседям. — Говорил, не ходите, там нас наверняка поджидают венгры. Не послушались! Прав я был или нет?
— В чем дело? — склонился Арделяну к трактирщице.
— Не знаешь? — зевая, ответила она. — Подрались на ярмарке с венграми. Этот,— показала она острым грязным ногтем на Пику,— главный заводила... подзуживал их... Потом вмешались какие-то солдаты или еще кто-то и помешали им драться, помирили людей. Я слышала, что они даже успели вместе напиться, дураки, что с них возьмешь...
Не отходя от стойки, Арделяну обернулся к людям и невольно вздрогнул. На краешке скамейки, потирая от дыма глаза, сидел Гэврилэ Урсу, которого он прекрасно помнил. Арделяну удивился, что видит его здесь. Он знал, что тот уже сорок лет не брал в рот спиртного, даже пива. Взгляды их встретились, и Арделяну понял, что Гэврилэ узнал его, хотя и не подал виду. Худощавое лицо старика было бледным, седые усы жалко свисали.
— А все-таки, Пику, хорошо, что будут давать землю,— робко сказал какой-то оборванный крестьянин.
— Черта с два будут давать! Дураки вы! Должны же они были что-нибудь пообещать, не то мы смели бы их с лица земли. Как на фронте... Куда им до нас, этим городским фертикам, которые во время войны колесики вертели на фабриках? Кровь-то мы проливали. Они вас обманули, а вы и уши развесили... Упустили время. Могли бы накласть им. Слюнтяи вы, а не люди.
Марку Сими поднялся с места, шатаясь, подошел И Пику и обнял его за плечи. Он был пьян, голова из стороны в сторону.
- Ты что же — не слышал?— заплетающимся языком он.—Не слышал, как сам господин директор,
дай ему бог здоровья, сказал, что будут давать землю? А этот человек...
— Дерьмо он, а не человек,—заорал Пику так громко, что все замолчали и невольно обернулись к нему. <** Слышали, что сказал?
За столами послышался ропот, по с Пику никто не осмелился спорить, и тот продолжал орать, брызжа розоватой слюной:
— Что директор? Кончено с директором! Тем, кто продался, у нас нет места. Это шпион. Послушались его, а что получилось? Гиурица Лупу и Кочиш подыхают. Пойдите скажите их матерям, что директор хороший человек,— да они с вас кожу сдерут. Землю дадут?— Пику злобно рассмеялся. — Черта с два. У кого ее возьмут? У Паппа, друга Черчилля? А почему не у его величества короля? Или и у него отберете?
— Имение Пап на будет поделено между крестьянами Лунки,— отчетливо и твердо сказал Арделяну.
Все разом обернулись к нему.
— Дай мне еще стаканчик этой отравы,— попросил Арделяну трактирщицу и со стаканом цуйки в руке подошел к столу, где ему с трудом освободили местечко.
— Что, Папп не человек?— в упор спросил он Пику, который продолжал стоять, растерявшись от неожиданности.
— Человек...
— Разве он по живет в пашей стране? Живет. Тогда законы страны имеют власть и над ним. А закон отнимает у него землю.
В ответ на его слова со всех сторон посыпались вопросы:
— Когда ты приехал, дружище?
— Останешься у нас?
— А мельница? Так вот оно как...
— Твоя правда, на фронте мне тоже так говорили!
— Да заткнись ты, Пику!
— Так вот,— продолжал Арделяну, вытирая лоб. —» Завтра созовем всех и выберем комиссию по разделу земли... Все, кому полагается по закону, получат... Яснее быть не может.
Гэврилэ Урсу устало поднялся со своего места, поклонился всем присутствующим и молча направился к выходу. Пику схватил его за рукав, — Постой минутку, будь добр, а этому я сейчас укорот сделаю.
Арделяну с улыбкой посмотрел на него снизу вверх. Растерявшись, Пику взглянул на него, потом на дверь, за которой исчез Гэврилэ.
— Тогда...— пробормотал он,— тогда и мне полагается. Я тоже был на фронте и надорвал там здоровье.
— Это мы еще посмотрим... Прежде всего получат вдовы и самые бедные.
Пику помялся и, не найдя что сказать, быстро вышел, хлопнув дверью. Вслед ему послышался смех, а один из крестьян поднес палец к виску, давая понять, что Пику не в своем уме.
— Так йак же с землей?— спросил, широко улыбаясь, Битуша и потянулся через стол к Арделяну. В соседней комнате чей-то хриплый голос запел:
Сколько девушек любил — Но достались все другим.
— Заглохни! — рявкнул парень с повязанной головой и швырнул в дверь пустой стакан. Наступила тишина. Потом в дверях появилась маленькая сморщенная мордочка писаря Мелиуцэ. Он был взбешен, но, заметив Арделяну, расплылся в улыбке и направился к нему с протянутой рукой.
— Как живешь, Арделяну?
— Хорошо, Мелиуцэ,— ответил тот.
Секунду стояла тишина, затем взрыв хохота заполнил всю комнату.
— Так вот, поместье Паппа...— начал Арделяну,
3
Гэврилэ Урсу не успел еще уйти далеко. Он шел медленно, спрятав голову в плечи, и что-то бурчал себе нос. Это не удивило Пику, который считал своего так называемого брата не совсем нормальным. Но теперь Гэврилэ был ему нужен, и Пику решил терпеливо сносить все его причуды. Он догнал старика и положил руку на плечо. Гэврилэ не остановился и даже не обернулся, а только спросил вполголоса: — Что тебе?
— Поговорим. Нам надо поговорить, Гэврилэ.
— Слушаю.
— Может, к себе позовешь?
— Нет,— мягко ответил Гэврилэ.
— Почему так?
— Говори, что хотел,— так же тихо и ласково сказал Гэврилэ.
Пику задохнулся от злости, перед глазами у него поплыл красный туман, но он все же сдержался и продолжал молча идти рядом с Гэврилэ до мостика через протоку. Сквозь тучи проглядывал узкий серп луны, и здесь, на мосту, Пику рассмотрел, что Гэврилэ бледен, как мертвец. Он заставил его остановиться и опереться на гнилые перила мостка.
— У тебя есть деньги?— спросил Пику и, не дожидаясь ответа, сбивчиво и страстно заговорил, брызгая слюной и наскакивая на собеседника: — Все считают меня полоумным, и пусть... Наплевать! У меня есть голова на плечах. Если бы я мог дать тебе ее взаймы хоть на денек... Мы оба вышли бы в люди. Вот так, дружище, стали бы большими людьми... А потом будь что будет. Только эти оборванцы боятся завтрашнего дня... Скажи, сколько у тебя денег?
— Много,— ответил Гэврилэ таким тоном, что Пику не понял, шутит он или нет, но все же решил принять его слова за правду.
— И у меня есть кое-что, немного, правда, но, поможет бог, еще достану. Теперь слушай внимательно. Давай купим поместье Паппа. На двоих.
Пику широко расставил ноги, упер руки в бока и, довольный, усмехнулся, обнажив обломки зубов. Гэврилэ окаменел, хотел что-то сказать, смешался. Его растерянность бесконечно обрадовала Пику. Он снисходительно засмеялся и обнял старика за плечи.
— Слушай меня, как бога прошу. Они приберут к рукам поместье... Заберут, даже если в них будут стрелять солдаты. Все равно заберут. Закон на их стороне. У этого шпиона директора большая власть. А на что Паппу поместье? Плевать он на пего хотел. Даже не заглядывает туда.
— Заглядывал лет пятнадцать назад... Как-то летом... Пику раздраженно махнул рукой.
— Да провались он. Лучше слушай меня. Поедем к» нему и скажем: коммунисты хотят отобрать у вас землю. Продайте ее нам, мы дадим хорошую цену. Заплатим ему только четверть всех денег, и пусть катится в тартарары. Да не сердись, что я ругаюсь,— привык. Понимаешь? Пусть он даст расписку, что получил все деньги. Пообещаем, что, ежели времена изменятся, мы вернем ему землю по прежней цене или немного подороже, чтобы и нам была выгода. Гэврилэ, сколько у тебя денег?
Но Гэврилэ молча отошел от перил и побрел к дому. Пику схватил его за рукав, громко сопя от волнения.
— А ты не дурак, Теодор,— улыбнулся Гэврилэ. — Умен, ничего не скажешь. Но я скажу тебе кое-что: пропала земля, и не только Паппа. Пропала и наша. Все пропало. Раз люди решились отнять землю у барона, их уже не остановишь! У нас тоже могут отнять, а потом будут отбирать друг у друга, убивать друг друга и враждовать сотни лет... Мне нужна не земля Паппа, а порядок. Такой порядок, чтобы ни одна собака не осмелилась нарушить его. Чтобы даже собаки боялись...
Пику схватился за грудь, согнулся и надолго закашлялся.
— Поправляюсь,— сказал он, взглянув на ладонь.— Крови нет...— Потом отступил на шаг и смерил Гэврилэ взглядом.— Послушай. Если поместье все равно отберут, пусть оно будет наше. Пятьсот югэров... земля. У тебя думы об ином? Вижу. Тебе нужно навести порядок. («Ну и черт с тобой,— подумал он,— делай что хочешь, болван, только отдай мне свои деньги».) Ты хочешь, чтобы тебя слушали люди. Ежели у тебя будет земля, они будут слушать от страха, поневоле. В кулаке будут у тебя. Л одними словами ничего с ними не сделаешь. Дашь мне денег?
Гэврилэ замедлил шаг. Пику с волнением следил за его движениями, старался понять, согласен он или нет.
— Может быть, и дам,— наконец ответил Гэврилэ.— Только было бы куда лучше, чтобы все осталось, как теперь. Люди не станут ни богаче, ни беднее от четырех югэров, а жадность у них разыграется... А теперь пошли. Кордиту.
— Зачем?
—- Увидишь.
— Хорошо.
Они пошли рядом. Пику судорожно зевал. Ему хотелось спать, но он боялся прекословить Гэврилэ.
В доме учителя все еще горел свет, доносились хриплые, пьяные голоса.
— Темно у меня на сердце,— вздохнул Гэврилэ, глядя в землю. — Темно, как в могиле.
У Кордиша их встретили криками радости. Вокруг стола, заставленного тарелками, бутылками и грязными стаканами, сидели сам хозяин, бледный и потный Кор-диш, отец Иожа, разгоряченный, в одной нижней рубахе, и захмелевший Кулькуша с мокрой от вина бородой. Тут же клевал носом Суслэнеску. Жена Кордиша Сильвия, высокая, еще довольно красивая женщина, не спеша двигалась за их стульями и потчевала гостей.
— Пейте, кушайте, угощайтесь.
Гэврилэ присел, отломил кусочек хлеба и окинул присутствующих долгим взглядом. Отец Иожа притворился, что не заметил его,— как-никак Гэврилэ был главой баптистов, и поп считал необходимым враждовать с ним, хотя в глубине души уважал старика и хотел бы вернуть его на путь истинный, да сам не силен был в вопросах веры.
— Принеси доску, Сильвия,— быстро крикнул Кор-диш. — Тащи ее сюда. Пусть они посмотрят, как мы...
Сильвия подала Гэврилэ довольно длинную свеже-выстругаппую доску, на которой было написано дегтем: «Здесь живет предатель». Все одобрительно загалдели, только Суслэнеску печально улыбнулся и покачал головой.
— Знаете, что это такое?— спросил Кордиш. — Не знаете? Эту доску мы сегодня же ночью прибьем к воротам Теодореску. Так приколотим, что не отдерешь. Кроме того, я поручил кое-кому выбить у него стекла. Пусть знает, с кем имеет дело...
— Хорошо,— сказал Гэврилэ и чуть заметно кивнул головой.
Не ожидавший одобрения Кордиш сначала растерялся, потом быстро наполнил два стакана вином, шатаясь, подошел к Гэврилэ, поцеловал его и протянул стакан.
— Выпей, дорогой. Прошу тебя, выпей...
— Спасибо, я не пью,— ответил Гэврилэ, Кордигл нахмурился. Зная вздорный характер учителя, Гэврилэ подошел и, грустно улыбаясь, прикоснулся к его лбу губами.
— Теодореску нужно наказать,— прогнусавил отец Иожа.— Я прочту в церкви проповедь о предателе. Ты, Пику, да и вы, Гэврилэ, наверно, еще не знаете, что Митру Моц явился в примэрию, украл ключи у Софрона и самостоятельно занял место старосты. Его следует отдать под суд...
— Да, не мешало бы,— согласился Гэврилэ.— В тюрьму бы его за это.
Суслэнеску внимательно взглянул на Гэврилэ. Как сквозь туман разглядывал он красивое, правильное лицо, голубовато-серые глаза и вдруг проникся симпатией к старику. Весь этот день Суслэнеску чувствовал себя необычно счастливым. Уважение и почет, с которыми относились к нему новые друзья, приятно щекотали его самолюбие. Говорил он мало и так путано, что сам не понимал, что говорит. Но не содержание, а отзвук, который находили его слова, имел для него значение. Сотни раз говорил он так с Выслаыом и коллегами по гимназии, но никогда еще не испытывал такое острое, волнующее чувство от того, что даже самые сокровенные мысли его находят отклик и понимание. И у кого?»У этих простых людей, которые несколько десятков лет назад были бы его рабами. Он чувствовал их поддержку и по уважительному тону священника, который обращался к нему не иначе, как «господин профессор», «ваше превосходительство», и т. п. Эти люди приняли его в свою среду без всяких подозрений, руководствуясь при этом простым инстинктом и не выпытывая его мысли (как попытался сделать это Теодореску). Понадобился всего лишь один напряженный день, чтобы он впервые в жизни не побоялся понять свое предопределение, свою миссию и самозабвенно сблизиться с ними, тогда как прежде ему приходилось быть недоверчивым и напряженным со всеми, чувствовать себя недостаточно сильным, чтобы быть последовательным. Поэтому Суслэнеску не интересовала суть споров; он улавливал в них лишь наивную сущность их взглядов и полностью принимал их. Все делось теперь к борьбе против смешения ценностей которые несла с собой эпоха.
Суслэнеску разбирал теперь смех при воспоминании о «марксистских теориях» и своем робком желании приспособиться к ним, желании, которое заставило его бежать в деревню, где он за один день обрел нечто диаметрально противоположное,— чистую национальную жизнеспособность, народ, перед которым был виноват он и подобные ему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77