Арделяну лежал на скорчившемся Глигоре. Джеордже попытался уложить тела рядом, но они оказались слишком тяжелыми. Обессиленный, он опустился на землю.
С реки доносился плеск — всадники переправлялись через Теуз.
— Сюда! — закричал, поднимаясь, Джеордже. — Скорей!
Ему показалось, что голос звучит слишком слабо, и он принялся в исступлении колотить ногами в ствол дерева.
Поляна заполнилась мечущимися тенями, дымчатый луч фонаря лизнул стволы и остановился на телах убитых, потом на лице Джеордже, который невольно закрыл глаза рукой. Митру бросился к нему и, обняв, зарыдал:
—- Господин директор! Господин директор... живы.... дорогой мой... живы...
— Глигор и Арделяну,— крикнул Битуша, опустившись на колени перед убитыми. — Оба мертвые. Застрелили их.
— Господин директор... Господин директор! Дорогой мой... Куда они побежали?
Джеордже не ответил. Шатаясь, он подошел к одной из лошадей, но не смог влезть на нее.
— Помоги,— сухо приказал он Митру и, обернувшись к стоявшему рядом крестьянину, добавил: — Дай пистолет.
Тот молча протянул оружие.
— По лошадям,—закричал Джеордже. — Бандиты побежали вдоль Теуза, они недалеко... Ты оставайся здесь,— приказал он человеку, у которого взял лошадь.
Крестьянин хотел что-то возразить, но Джеордже рванулся вперед, не глядя, поспевают ли за ним остальные. Он пересек Теуз, поднялся на холм и изо всех сил ударил каблуками в живот лошади, которая сразу перешла на бешеный галоп.
Небо начало светлеть. Джеордже знал, что бандитам не уйти,— лес скоро кончался, а в степи они оказались бы на виду. Теперь он изо всех сил старался проникнуть взглядом сквозь тьму и обнаружить убийц, это — самое главное. Позади слышалось ворчание Митру, который беспрерывно ругался. Когда лес остался позади, Джеордже показалось, будто что-то шевелится в прибрежном кустарнике.
— Зажгите фонарь,— закричал он.
В короткой вспышке света мелькнуло белое пятно рубахи и тут же исчезло в чаще. Как видно, один из «них» запутался в кустарнике и теперь старался выбраться оттуда. Митру остановил лошадь, спрыгнул и, прижав автомат к животу, выпустил несколько очередей. Металлический лай заполнил и разбудил весь лес. Джеордже погнал лошадь вниз, к воде. С противоположного берега послышался тяжелый всплеск — кто-то упал в воду.
Здесь было мелко, но вязко, и Джеордже мгновенно настиг беглеца. Эзекиил сделал отчаянный прыжок, упал на живот, взметнув целый фонтан брызг, и, когда поднялся, увидел над собой лицо преследователя. Тяжело дыша, он попытался выскочить на берег. Но Джеордже почти в упор выстрелил ему в затылок. Эзекиил тяжело рухнул, окатив водой лицо и плечи Джеордже, который тоже потерял равновесие и упал на убитого.
Лошадь, почувствовав неожиданную свободу, отряхнулась, фыркнула и стала пить, храпя от удовольствия. Всадники всю ночь прочесывали лес, стреляя наугад, но преступникам, очевидно, удалось проскользнуть между деревьями и скрыться.
К утру все съехались на опушку, мокрые и замерзшие, погрузили убитых на лошадей и направились к селу. Еще у моста они услышали звуки колокола — кто-то до сих пор бил в набат. Улицы были пустынны и унылы; в ярких лучах утреннего солнца село выглядело маленьким и жалким. Копыта усталых «лошадей высекали зеленоватые искры.
— Куда повезем убитых?—- спросил кто-то из ехавших позади.
— В школу,— ответил Джеордже.
Здоровой рукой он судорожно сжимал гриву лошади, ноги чувствовали жар ее большого, потного, разгоряченного скачкой тела.
— Зачем они бьют в набат?— взбеленился Митру. - Ушам больно.
Когда они проезжали мимо акаций, за которыми прятался дом Гэврилэ Урсу, Митру попросил остальных подождать, а сам подъехал по мостику к самым воротам. Жена Гэврилэ уже поднялась и подметала пустой двор. Увидев над забором голову Митру, она застыла от неожиданности.
— Доброе утро!—поздоровался Митру и вдруг закричал, стуча ногами в забор: — Эй! Гэврилэ, вставай! Нечего спать, богатства во сне не наживешь. Вставай, Урсу!
Дверь отворилась, и на пороге появилась Мария с распущенными волосами в одной рубахе; она испуганно вскрикнула и спряталась обратно. Митру продолжал кричать, и в голосе его звучали ненависть и презрение.:
— Гэврилэ, хватит дрыхнуть, вставай!
Из пристроек выбежали сыновья Урсу, невестки, наконец появился и заспанный Гэврилэ.
— Слышь, Гэврилэ! — продолжал вопить Митру. — Твой Эзекиил убил Глигора Хахэу и товарища Арделяну„ На, забирай сына, я привез тебе его.
Митру сбросил с лошади тело Эзекиила, и оно с глухим стуком ударилось о землю,
Гэврилэ споткнулся на ступеньках, упал на четвереньки, вскочил и кинулся к воротам, но не смог сдвинуть тяжелого засова.
— Вот он, получай,— продолжал Митру. — Можешь подавиться теперь своей землей. Владей на здоровье.
Митру повернул лошадь и поскакал галопом, нелепо подпрыгивая на гладком блестящем крупе лошади. Гэврилэ в кровь расцарапал пальцы о гвоздь. Не в силах открыть ворота, он отошел и с разгона ударил в них всем телом.
— Стой, батюшка, стой!— закричал Давид, подбежал к отцу и, отстранив его, открыл ворота. Эзекиил лежал в пыли лицом вниз. Когда братья подняли труп, под ним успела собраться лужа воды. Тело оказалось настолько тяжелым, что пятеро братьев едва справились с ним. Женщины заголосили, начали рвать на себе волосы, мать взмахнула еще несколько раз метлой и, не выпуская ее из руки, медленно подошла к воротам. Заметив белого как мел Лазаря, плакавшего навзрыд, она прогнала его домой.
— Положите его вот так, лицом вверх,— прошептал Гэврилэ.
Братья осторожно положили на землю тело Эзекиила и в ужасе отпрянули. Страшное, обросшее щетиной лицо мертвого улыбалось, скаля длинные желтые зубы. От мертвеца несло водкой и болотной тиной.
Гэврилэ зашатался и схватился за молодое абрикосовое деревце, которое с треском надломилось. Старик огляделся,— сыновья и невестки застыли в неподвижности и ждали, что он будет делать.
— Ну и много же вас, боже мой,— пробормотал он и, неожиданно упав перед Эзекиилом на колени, стал в исступлении целовать его лицо и шею, ощупывать волосатую окровавленную грудь.
— Сыночек, дорогой мой, любимый... на кого ты нас оставляешь, сыночек родной... — завыл он тонким, бабьим голосом.
Как по сигналу, заголосили все остальные. Жена Давида упала на колени и билась головой о землю. Только мать стояла молча, опираясь на метлу.
— Все замолчите. Сейчас же замолчите,— приказал Гэврилэ.— Никто из вас не любил Эзекиила, — добавил он и вдруг закричал так громко, что все в страхе умолкли, забыв об убитом: — Зачем ты не взял меня к себе, господи? Зачем дал дожить до черного дня, о котором и в Апокалипсисе говорится? Падите на нас горы и скалы, скройте от того, кто восседает на троне, от гнева всевышнего. Пришел страшный день гнева господня. Эзекиил, сыночек мой любимый, помер ты, ушел от нас...
Мария проскользнула между братьями, наклонилась к отцу и тихо зашептала:
— Батюшка, дорогой... не надо, его все равно не воскресишь...
— Убирайся отсюда, шлюха проклятая,— закричала вдруг мать. — Весь род ваш проклятый... — взвизгнула она, подбежала к стоявшему на коленях Гэврилэ и стала изо всех сил колотить его метлой по голове, по лицу, куда попало.
— Вот тебе, святоша, — вопила она.— Только из Святого писания говоришь, а сам сына выгнал и теперь еще плачешь, Библию поганишь. — И она еще несколько раз ударила мужа, оставляя на его лице кровавые полосы. — Всем зажал дома рот, землю сыну не дал и со мной слова никогда не вымолвил, а все командовал и командовал... святоша!
Обезумев от боли, Гэврилэ закрыл лицо ладонями, не в силах подняться с земли. Мария попыталась вырвать метлу из рук матери, но та с неожиданной силой ударила ее.
— Уйди с дороги, девка бесстыдная. С Петре валялась и погубила его, потому весь твой род богом проклят, а теперь пляшешь с Поцоку, который его зарезал.
Старуха отшвырнула метлу и побежала.
— В колодец брошусь, прокляну вас всех! — обезумев, кричала она.
Давид и Адам попытались удержать мать, но она отшвырнула их и скрылась в глубине двора.
Гэврилэ медленно встал, не отнимая рук от лица.
— Отнесите усопшего в дом... Позовите Фогмегойю, пусть она его обмоет, и Гьюси, чтобы побрил. Зажгите свечи.
Не дожидаясь, пока будут исполнены его приказания, Гэврилэ скрылся в доме и через несколько минут вышел оттуда одетый во все черное, без шляпы. Глаза его были красны, лицо в кровоподтеках. До ворот он шел медленной, спокойной походкой, но, оказавшись на улице, бросился бежать к примэрии. Силы скоро оставили старика, и он принялся молиться. «Пожалей меня, господи, в своем великом милосердии... Не вижу больше пути к спасению... лишь каменья и тернии. Не вижу тебя. Прежде, в юности, ты являлся мне, а теперь оставил... Сыночек мой, Эзекиил, за какие грехи я плачу?»
Добравшись до дома Мелиуцэ, Гэврилэ стал стучать в окно и, не дождавшись, пока откроют, ударил плечом в дверь и сорвал ее с петель. Потом он пробежал по заваленному проросшей картошкой коридору, разбил стекло еще в одной двери и ворвался в комнату, натыкаясь на мебель.
— Кто это?— испуганно вскрикнула жена Мелиуцэ, лежавшая в постели рядом с маленьким, тщедушным мужем.
Не обращая на нее внимания, Гэврилэ подошел к Мелиуцэ и стал изо всех сил трясти его за плечо.
— Вставай, писарь, ты мне нужен. Слышишь, вставай.
— А что стряслось?—пролепетал Мелиуцэ, шаря вокруг в поисках очков.
— Вставай,— крикнул Гэврилэ. — Ты мне нужен. — И, схватив Мелиуцэ за руку, вытащил его из кровати. — Скорее, слышишь? Вот деньги, их хватит на то, чтобы купить тебя с потрохами.
И Гэврилэ швырнул на кровать груду смятых бумажек.
—- Но что случилось, господин Урсу?— спросила, сгорая от любопытства, жена Мелиуцэ.
Не на шутку испуганный, писарь поспешно одевался, не попадая в рукава, и наконец совсем запутался в шнурках. Гэврилэ вырвал у него из рук туфли, порвал шнурки и, опустившись на колени, надел ему их, приговаривая:
— Скорей, Мелиуцэ, скорей!
— Дорогая, приготовь мне кофе,— захныкал Мелиуцэ. — У меня язва — не могу ничего делать на пустой желудок,—объяснил он Гэврилэ. — Пойми, ведь я тоже человек. Не убежит твое дело...
- Нет у меня времени ждать, слышал? Или оглох, пьянчужка?—рассвирепел Гэврилэ. — Я тебя дома напою и накормлю до отвала. Гэврилэ Урсу устраивает поминки по сыну.
Наконец Мелиуцэ удалось одеться. Дрожа как осиновый лист, он бросал умоляющие взгляды на жену, которая хладнокровно разглаживала и считала деньги.
- Может, ты скажешь все-таки, в чем дело, дядюшка Гэврилэ?
— Нет нужды. Скоро узнаешь. Прихвати с собой бумаги и печать примэрии. Я знаю, что ты ее дома держишь.,
Еще более напуганный, Мелиуцэ подчинялся беспрекословно.
— А не лучше ли мне все-таки перехватить что-нибудь? Боюсь, дурно мне станет... — взмолился он.
— Идем! — крикнул вне себя Гэврилэ и потянул писаря за рукав. — Будьте здоровы, госпожа.
По пути Мелиуцэ несколько раз пытался выведать у Гэврилэ, что произошло, но тот делал вид, что не слышит, и молча шевелил посиневшими губами.
Во дворе Урсу царила суматоха. Невестки доставали из колодца воду, а сыновья носили ее в дом, оставляя за собой мокрую дорожку.
— Где мать?—спросил Гэврилэ Иону.
— Там, в глубине двора... проклинает тебя... Гэврилэ пересек двор. Старуха стояла на коленях у
груды кукурузных початков и крестилась.
— ...Пусть не найдет он покоя ни днем ни ночью... — бормотала она. — Сам его из дому выгнал. Погубил сына... да накажет его за это господь... Со мной никогда не советовался, а я, дура, смотрела на него, как на бога, любила. Пусть до самого гроба не забудет, что убил сыночка горемычного...
— Жена, замолчи, не богохульствуй.
Женщина посморела на него снизу, не переставая креститься.
— Я не знаю тебя,— проговорила она.
— Ты слабая и убогая,— прошептал Гэврилэ и, выйдя на середину двора, громко позвал:—Сыновья, оденьтесь во все черное и соберитесь в большой дом. Да побыстрей, будьте вы неладны. Не заставляйте повторять. Недаром я всю жизнь работал на вас, не грех и послушаться. Не заставляйте меня повторять, не то на куски разорву.
В средней комнате все тонуло в облаках пара. Тело Эзекиила было положено в большое корыто для теста. Гьюси-младший — сельский цирюльник, намыливал убитому подбородок, а бабка Фогмегойя в опойковом фартуке оттирала покойника соломенной мочалкой.
— Какого парня не стало, тело-то как каменное... - причитала она.
— Замолчи, старуха,— прикрикнул Гьюси. У Мелиуцэ закружилась голова.
— Прими мои искренние соболезнования, господин Урсу,— обратился он, заикаясь, к старику.
— Мария,— приказал Гэврилэ дочери, стоявшей с закрытыми глазами у стенки,— пойди в чулан, нарежь сала, колбасы, ветчины, свежего хлеба, прихвати и цуйки, накорми господина писаря.
— Благодарю,— пролепетал Мелиуцэ. — Мне больше не хочется есть. Я человек впечатлительный.
— Ну, может, стаканчик цуйки со мной за компанию? Ты ведь, кажется, любитель...
— Ну, только что за компанию...
Мария принесла бутылку, стаканы, разлила цуйку.
— Да простит его бог и меня заодно с ним,— перекрестился Гэврилэ, залпом выпил стакан и попросил дочь налить еще.
Тем временем начали собираться сыновья.
— А где жены?—вскричал Гэврилэ.—И с ними у меня будет разговор. Возьмите каждый по стакану, выпьем за упокой души вашего брата и поплачем о нем. Мария, постели скатерть в той комнате и зажги лампу, темно мне.
Когда все собрались, в большой комнате стало тесно.
— Садитесь,—велел Гэврилэ. — А где маленький Лазарь? Я не вижу его.
Привели и Лазаря. Когда все наконец уселись, Гэврилэ наполнил стаканы.
— Да простит нас бог,—начал он, и слезы потекли у него по щекам.
Одна из невесток было запричитала, но Гэврилэ строго взглянул на нее, и она прижала платок к сухим глазам.
— Мне очень жалко, что с нами нет нашей матушки,— продолжал Гэврилэ. — Она останется со мной...
Гэврилэ открыл шкафчик из мореного дуба, украшенного резьбой, достал оттуда железную шкатулку и, вынув из нее пачку пожелтевших, тщательно сложенных бумаг, протянул Мелиуцэ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77