Однако он знал, что пользуется расположением молодого крыла партии, а теперь наступил момент решающих ударов и комбинаций, для которых требовались хитрость и смелость, а не старческая прямолинейность барона.
Гэврилэ вдруг почувствовал, что говорит впустую, хотя лицо адвоката не изменилось. Старик спокойно замолчал— он мог бы вообще не говорить. В камине весело потрескивал огонь, освещая большую сумрачную комнату, и красные блики его отражались в стекле на каменном столе адвоката. «Какое им дело до всего это-го,— печально подумал Гэврилэ.— У них свои дела». Он пожалел, что приехал и оставил дочь внизу на кухне, как служанку. Мелькнула мысль, что все его проповеди о человеколюбии напрасны и бесполезны.
— Знаете что, сударь? — почти зло сказал он. —-Внизу, в кухне, меня ждет дочь. Думаю, ей наскучило торчать там.
— Да как же так, господин Урсу? Разве это возможно? Прошу вас, позовите ее. Все, что вы рассказываете, очень интересно. Пусть накажет меня бог, — хитро улыбнулся Митран, — если не грех, что вы такой... такой... образованный человек и копаетесь в земле.
Адвокат вызвал прислугу и приказал ей немедленно пригласить мадемуазель Урсу.
— Что бишь я хотел сказать?.. — с улыбкой обернулся он к Гэврилэ. — Все-таки кто-нибудь должен заниматься и земледелием.
— Да, конечно, — согласился Гэврилэ.
Мария вошла красная, напуганная. Весь день ее преследовал страх. Она не могла понять, зачем отец взял ее с собой в город. Этого он никогда не делал. Несомненно, что-то узнал. Тогда почему не скажет, чтобы разом покончить с этим? Лучше броситься в колодец, чем ждать так, в страхе и страданиях. Начался второй месяц беременности, ее мучила тошнота, и скоро она уже не сможет ничего скрыть. И тогда, господь милостливый, если ее не убьет Гэврилэ, то задушит Эзекиил. Брата она боялась, пожалуй, даже больше, чем отца, испытывая перед ним какой-то животный ужас. Когда Мария сталкивалась с Эзекиилом в доме или у колодца, тот смотрел на нее злобными, сверкающими глазами и, криво улыбаясь, что-то ворчал себе под нос.
Мария присела на краешек стула. И когда отец сказал холодно и твердо: «Это я позвал тебя сюда», — почувствовала, как все ее тело обдало жаром.
Митран начал нервничать, уж не напрасно ли эти кретины из Арада напугали его?
— Стаканчик вермута? — учтиво предложил он.
— Нет! — отказался Гэврилэ.
— Чашечку кофе?
— Нет.
— Ну, наконец, пирожное?
— Нет.
Неожиданно дверь широко распахнулась, ударившись о стену, и вошел высокий, очень худой человек с длинными светлыми волосами, засунутыми под воротник кожаного пальто. Его небритое лицо напоминало неоструганную доску.
— В чем дело?— вскочил Митран, задрожав от негодования.
— Ты, Митран? Какого дьявола ты торчишь тут? Заметив Марию, он зло усмехнулся.
— Пардон, красавица.
Митран позеленел. «Так вот как они начинают. Хотят убить меня. Хорошо еще, что здесь этот мужик... Или, может быть...»
— С кем имею честь? — пролепетал он.
— Я тот самый... понимаешь? Из усадьбы... Тот самый, красавчик...
Митран так перепугался, что Гэврилэ понял,—прибывший, должно быть, очень высокопоставленное лицо.
— Как приятно... Какая честь. Прошу вас...
— Большевики двинулись со станции. Идут, чтобы выбросить нашего дражайшего Ионашку. Что вы подготовили?
— Уважаемый господин...
— Короче.
— Уважаемый господин, я... я объясню вам... Дела неважные. У нас здесь было несколько студентов-медиков из Клужа. Вчера они уехали... Это очень печально, но мы можем рассчитывать только на...
— Эх вы, кабинетные крысы.
— Так мы пойдем, — медленно поднялся Гэврилэ.— Ежели выберете время, приезжайте к нам, поговорите с людьми, объясните, что мы хотим, чтобы не поддались на обман голодранцев...
Сквозь двойные рамы в комнату проник приглушенный гул надвигавшейся толпы.
— Что же нам теперь делать, господин? — пробормотал Митран.
— Я скажу, что делать. Если все такие же идиоты, как ты, мне лучше всего смыться в Германию или Испанию. Разве так готовятся дела? Что я скажу этой развалине?
— Простите, кому?
— Да графу... У меня восемь человек. Восемь раз по Двадцать — сколько будет?..
— Сто шестьдесят,— машинально ответила Мария.
— Правильно, дорогуша. Итак, сто шестьдесят патронов. Ну?
— Господин адвокат, пришли жандармы,— крикнула вбежавшая в комнату прислуга.
— Вот видите, и у меня охрана. Они не...
Но незнакомец, казалось, не слушал его. Он вытащил из кармана тяжелый парабеллум и проверил предохранитель.
— А с тобой я еще поговорю, цыпленок, — обратился он к адвокату. — Ты, как видно, сроду такой дурак. Имею честь, дружище,— повернулся к Гэврилэ незнакомец.— Не заходи больше к этому болвану. Не стоит он этого (Гэврилэ нехотя улыбнулся.) Боишься, чай, за свою землицу, что заберут ее у тебя товарищи, а тебя пошлют прохлаждаться во Владивосток. Не так ли? А красотку эту разложат посредине дороги и натешатся с ней все по очереди, по билетам! Не водись больше с этими болванами, послушай старого, испытанного человека. Приветствую вас, как святое солнце.
И незнакомец вышел, оставив за собой широко распахнутую дверь.
— Кто это? — спросил Гэврилэ.
— Святой,— коротко ответил Митран, со страхом прислушиваясь к надвигавшемуся с улицы гулу.
Они смущенно попрощались, словно должны были еще раз когда-нибудь встретиться, но оба знали, что этого никогда не произойдет. Митран посоветовал Гэврилэ выйти через черный ход в сад и оттуда через калитку на пустырь.
Отец с дочерью пошли рядом по вымощенной тропинке среди фруктовых деревьев. Уличный гул звучал здесь приглушенно, словно боясь нарушить покой еще оголенных деревьев. Гэврилэ, не глядя, протянул руку и положил ее на плечо Марии.
— Дочь моя, скоро я тебя выдам замуж, избавлюсь и от этой заботы... Я уж стар и... — голос старика понизился до шепота,— и глуп,— закончил он, пристально взглянув в глаза дочери.
— Люди глупы, а не ты, батюшка.
— Спасибо тебе за доброе слово.
Слова из песни румынских фашистов-железногвардейцев.
Когда Гэврилэ с дочерью вышли из калитки, то с ужасом увидели, что вся базарная площадь кишит народом. Дно котловины, словно воронка, всасывало в себя людей, которые отчаянно боролись, чтобы не исчезнуть в ней, Гэврилэ остановился. Его голубые глаза выражали болезненное удивление.
— Пойдем поищем Эзекиила,— сказал он. — Да поедем домой, пока он у нас есть...
Они направились к месту, где оставили телегу, но не смогли добраться туда — человек пятьдесят во главе с Пику преградили им путь и разлучили их. Пику размахивал обрезом и что-то кричал. Увидев Гэврилэ, он схватил бго за грудь.
— Ты чего тут делаешь? Нас убивают, а ты что делаешь?
— Ты пьян, Пику,— обеспокоенно ответил Гэврилэ, думая лишь об одном: куда исчезла Мария.
Пику на мгновение задумался, потом оттолкнул локтем Гэврилэ.
— Проваливай! За мной, братцы!
По склону котловины карабкались люди с вилами, топорами и дубинами. Другие собирали камни и комья сухой земли. Они пробегали мимо, толкали Гэврилэ в грудь, бока, чуть не сбили с ног и, наконец, притиснули к какой-то стене. Гэврилэ узнал в толпе Кордиша с новым учителем, который вышагивал, как цапля, с очками на кончике носа, старого Мавэ, Кулькушу, красного и облезлого, как всегда, двух-трех женщин. Высоко над всеми возвышалась голова Глигора Хахэу, который, неизвестно почему, улыбался, как ребенок. Все дико кричали на разные голоса.
— Нас убивают венгры!
— Стойте, братцы! Что вы делаете?
— Убивают!.. Венгры!
— Какие венгры? Постойте!
— Нас! А-а!
Куда же девалась Мария? Звать ее не имело смысла. Возможно, она находится по другую сторону людского потока. Не побежала бы за толпой. Кто-то снова сильно толкнул Гэврилэ, у него перехватило дыхание и потемнело в глазах. Ему хотелось крикнуть: «Люди, братья мои, прогоните злобу из сердец ваших, бросьте ножи, иначе жизнь наша станет чернее ночи. Мир на земле, мир, мир!»
Но мимо бежали разъяренные люди с чужими, искаженными лицами. Марии нигде не было видно. Издалека доносились выстрелы. Прижатый к стене, Гэврилэ думал: «Господи, зачем ты сделал меня разумнее мне подобных?»
Пику с сообщниками клином врезался в толпу, нанося удары направо и налево. Он быстро продвигался вперед, опрокидывая на своем пути мужчин, женщин и оставляя позади странную непонятную тишину. Пику старался пробиться туда, где расположились венгерские крестьяне из Шиманда. В обрезе у него было пять патронов, но он ни разу еще не выстрелил, а только со злобой наносил удары между глаз, в затылок или низ живота всем, кто попадался ему на пути. За его спиной раздавался хриплый вой Кордиша, распевавшего: «Священники с крестом в руках, возглавьте воинство Христово» !. Суслэнеску, сжатый со всех сторон устремившимися вперед людьми, впервые в жизни ощущал в себе какую-то животную силу. Ему тоже хотелось наносить удары, кричать, но из его перехваченной волнением глотки не вырывалось ни одного звука. Он не видел ничего вокруг и весь отдался на волю толпы. В нем клокотала неудержимая радость, хотелось обнять кого-нибудь, поделиться переполнявшими его чувствами. Какая-то женщина закачалась и упала среди лункан, подхваченная потоком. Старый Мавэ кинулся к упавшей и, вцепившись костлявыми пальцами в ворот красной цветастой кофточки, разорвал ее сверху донизу, обнажив грудь. Женщина поднялась на колени, закрыла лицо руками и закричала, но слов ее не было слышно. Поравнявшись с ней, Суслэнеску протянул руку и ущипнул за шею, но толпа подхватила его и понесла дальше.
Наконец венгерские крестьяне поняли, что происходит.
— Братья, нас убивают головорезы из Лунки! — завопили они.
Пику очутился перед толстым венгром и рабочим, расчищавшим путь колонне. Лицо венгра показалось ему знакомым, и он выстрелил в упор. Венгр повалился прямо на убийцу, обрызгав его кровью. Крестьяне из Лунки задержались у лежащего на земле трупа. Пику сунул обрез в карман сермяги, нагнулся над убитым и, подхватив его под руки, поднял.
В сутолоке никто не заметил, что произошло. Крестьяне поддерживали убитого, чтобы не упал, хлопали труп по плечам, кто-то называл его по имени.
— Что с тобой, братишка, повредил что-нибудь? — с удивлением повторял Пику.
Но тут на крестьян из Лунки градом посыпались камни. Окруженные со всех сторон, они не могли двинуться дальше и бессмысленно топтались на месте. Свист пролетавших камней мгновенно отрезвил Суслэыеску. Вокруг теснились все те же красные, потные, озверевшие люди.
— Уйдем отсюда,— захныкал он, вцепившись в руку Кордита. — Я не перенесу этого. К чему все это? Зачем?
Суслэнеску повернулся, чтобы посмотреть, что произошло с женщиной, но увидел лишь бесновавшуюся толпу; какой-то парень, которому камнем выбили глаз, вопил не своим голосом, размазывая по лицу кровь. С другой стороны площади послышалось несколько отдельных выстрелов. Толпа ответила на них криками ужаса.
«Кто стреляет? Зачем стреляют? — спрашивал себя Суслэнеску. — Ив конце концов, что здесь происходит? Чего они хотят?»
Но новые толчки и удары посыпались сзади, и Суслэнеску, закрыв глаза, снова отдался на волю толпы. Он чувствовал едкий запах человеческого пота, хриплые крики вызывали в нем смесь восторга и страха, и от волнения он чуть не плакал.
Выстрелы хлопали реже, но, очевидно, стали точней, так как площадь быстро пустела. Люди бросились в боковые улочки, давили друг на друга, падали в канавы. Несколько раненых корчилось на земле, словно стараясь улечься поудобнее. На колокольне православной церкви били в набат, и над площадью плыл беспрерывный надтреснутый гул.
Суслэнеску тоже бросился бежать. Он пытался спрятаться в каком-нибудь доме, стучался в ворота, но все они оказались закрытыми, а заборы слишком высокими. Вокруг не было ни одного знакомого лица, а лишь все та же бесконечно повторяющаяся картина — бегущие в панике люди. Не в силах больше бежать, Суслэнеску прислонился к забору. Страх начал проходить — ведь война-то кончилась, смерть больше не угрожает. То, что происходило здесь, было уже иным — бессознательным и диким проявлением идеалов, в которые он верил или думал, что верит: родина, национализм, мужество румынского народа. «И все же,— думал Суслэнеску,—возможно, было бы лучше, чтобы народ безропотно принял смену общественного порядка, иначе на нас падет слишком большая ответственность и мы снова предадим».
Суслэнеску не мог перевести дух. Грудь у него горела, и под рубашкой по телу текли теплые струйки пота. Он был один. Улочка опустела. Усталый и ошеломленный, Суслэнеску собирался двинуться дальше, сам не зная куда, когда со стороны площади раздался ритмичный гул шагов. В воздухе гневно и дружно звучали слова:
— Долой фашизм! Долой фашизм!
Несколько бородатых, покрытых грязью людей с винтовками пробежали мимо Суслэнеску. Последний из них задержался, пристально посмотрел на него и злобно усмехнулся.
— Эй ты, твои идут! Можешь больше не бояться. Человек был так страшен, что Суслэнеску решил —
его застрелят раньше, чем он успеет сказать, что он румын и сочувствует тем, кто...
Бородатый человек отпустил Суслэнеску две пощечины, и учитель почувствовал, как разбитые стекла очков поцарапали ему веки.
— Ты что, Петре, очумел? Хочешь, чтобы нас сцапали?
— Я румын,— с яростью завопил Суслэнеску, готовый вцепиться в обидчика. — Слышишь, идиот! Я...
— В таком случае на здоровье, дружище,— засмеялся человек, бросившись догонять остальных.
Суслэнеску долго бродил, как слепой, держась за стены, пока кто-то не схватил его за руку.
— Господин Суслэнеску, что с тобой стряслось? В ка кую заваруху мы влипли?
Это был Кордиш — оборванный, в чужой, надвинутой до ушей шапке. Лицо его, покрытое коркой грязи и навоза, дергалось, как от нервного тика.
— Что случилось?
— Как, разве ты не знаешь? Убитые, сотни убитых и раненых. Из Арада прибыло несколько грузовиков с большевиками. Кроме того, по телефону получено известие, что сюда идет румынская армия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77