— Хорошо, господин директор,— согласилась Мария и попыталась освободиться от его руки. Но в следующее мгновение оба застыли от неожиданности — по мосту загрохотала телега, и Джеордже едва успел посторониться.
— Эй, берегись! — закричал возница и зажег спичку. — Кто здесь в такую погоду? — спросил он, выронил от неожиданности спичку и изумленно воскликнул: — О боже, никак, господин дирек... товарищ директор а я-то... не признал... — Это был Кула Кордиш — брат учителя. Пораженный, он продолжал стоять на козлам с разинутым ртом... Потом попытался объяснить: — Во еду на мельницу в Вэдаш, договорился с мельником, чтобы смолол кукурузу... Спокойной ночи, господин директор...
Кула ударил по лошадям, телега рванулась и исчезла в темноте.
Некоторое время Джеордже стоял неподвижно, потом обернулся.
— Где ты? — позвал он девушку.
Но ответа не было. Доносились лишь чьи-то поспешные шаги по грязному спуску к мосту.
— Мария! — крикнул Джеордже. — Мария! Но девушка не остановилась.
6
Когда Суслэнеску добрался до шоссе, лил проливной дождь. Напрасно старался он укрыться мешком, вода ручьями текла по спине и коленям. В довершение всего он ничего не видел, так как снял очки, чтобы не потерять их. Пока он находился в узкой, обсаженной густые ми деревьями аллее баронской усадьбы, ему страшно хотелось выйти на простор, чтобы не ожидать каждую минуту возможного удара в спину. Но страх не оставил его и теперь, когда, растерянный и полный отчаяния, он остановился среди шоссе. Вода натекла в туфли, мокрые носки сползли и больно резали ноги. Единственно, чего он хотел,— вытянуться посредине дороги и не думать ни о чем.
— Довольно! — завопил он вдруг, чтобы заглушить назойливый шум дождя, но собственный голос напугал его еще больше. Тяжелый мешок, пропитанный, как губка, водой, давил на плечи. Суслэнеску с яростью сорвал его с головы и затоптал в грязь. Хотелось закурить, но спички и сигареты размокли и разваливались между пальцами. «Сейчас не время раздумывать,—рассуждал он сам с собой,— надо собрать все силы, чтобы добраться... но куда? К Кордишу? Он, несомненно, выгонит меня вон, кроме того, разве это возможно теперь?» Суслэнеску отряхнулся, попытался вытереть лицо и глаза мокрыми ладонями.
— Господи, помоги, господи, помилуй меня,— жалобно хныкал он. Потом вдруг спохватился. Нет, так больше нельзя. Необходимо другое, совсем другое — смелость, иначе он умрет здесь, подохнет в грязи. И Суслэнеску запел хриплым, срывающимся голосом слова «Марсельезы».
...Нам лучше, чем их пережить,
За ними вслед сойти в могилы!
Все напряжем мы наши силы,
Хоть умереть, да отомстить!
Везде одна грязь — и вверху и внизу, село тоже грязное, болото — грязное, но теплое. Тепло, белые простыни, женщины... Горячая струя вдруг пробежала по спине Суслэнеску. Глаза его наполнились слезами. «Я еще жив,— с радостью подумал он. Потом зашептал: — Мими. Бедняжка. Велчяну, наверно, арестовали, а она одна без денег... одна». Слово это взволновало его, как непристойная картина. Зачем только он приехал сюда? Что надеялся найти среди этих странных людей, одержимых непонятными страстями?
В отчаянии Суслэнеску изо всех сил сжал лоб ладо-< нями, расцарапав кожу давно не стриженными ногтями. Он задыхался. Страх прошел. Нет, здесь ему нечего делать. Он попытался определить место, где находился: ну, конечно, отсюда начинается дорога к станции. Должен же быть поезд, сегодня или завтра. Суслэнеску вытащил очки и попытался рассмотреть что-нибудь сквозь мокрые, залепленные отсыревшим табаком стекла. Село должно быть впереди, направо — усадьба, откуда он идет, а налево — станция. Несколько километров. Суслэнеску широко перекрестился, засмеялся над бесполезностью этого жеста и двинулся в направлении станции. Все было бы иначе, если бы впереди мелькнул хоть какой-нибудь, пусть даже обманчивый, огонек. Уже через несколько шагов он начал вязнуть в грязи, скользить и падать, но еще долго шел и не раз еще упал, прежде чем убедился, что совершает глупость, никогда не доберется до цели. Он вновь поскользнулся и растянулся во весь рост. Руки до локтей погрузились в грязь. «Земля... вот она, земля.; Липкая грязь»,— заскрежетал он зубами. И все же Суслэнеску не вернулся обратно. «Я доберусь,— упорно повторял он себе,—доберусь. Даже если не попаду на станцию, выйду на железную дорогу, пристроюсь в какой-нибудь сторожке». Он отдал бы все на свете, чтобы рядом с ним оказался кто-нибудь, с кем можно было бы поругаться, излить свое отчаяние. «Эй, господин Теодореску, где вы там? — выкрикивал он время от времен пи. — Не спешите, черт побери, ведь я близорук и ничего не вижу».
Дождь полил с новой силой, но Суслэнеску уже не обращал на него никакого внимания. Он так разогрелся в борьбе с вязкой грязью, что от него шел пар. «Если Мими свободна, я женюсь на ней. Не важно, что она старше меня. Дорогой господин Теодореску, какой ты счастливый... что бы с тобой ни случилось, у тебя всегда есть постель, куда можно нырнуть, и женщина, к которой можно прижаться, ты можешь по собственному выбору лгать ей или изливать всю свою тоску. А остальное? Все наши угрызения совести не стоят ломаного гроша. Мы стремимся как можно выгоднее продать себя, вот и все. Вот и все, вот и все. Я больше не могу идти. Я понимаю, уважаемый, ваше желание вступить в коллектив, управляемый нормами... желание быть достойным этого коллектива, чтобы не быть одиноким и свободным... А я, я только теперь свободен... свободен. О господи, господи...» Потом Суслэнеску стал думать о городе: как хорошо будет, когда он наконец доберется туда, вымоется, переоденется... Но вновь останется одиноким? Нет, больше не нужно...
Не заметив канавы, тянувшейся вдоль дороги, Суслэнеску провалился до самых колен в ледяную воду. Он инстинктивно он вцепился обеими руками в росший по краям камыш и отчаянным рывком выбрался на дорогу.
Где-то совсем рядом послышалось пыхтение паровоза. Слезы потекли из глаз Суслэнеску. Руки у него дрожали так сильно, что он чуть было не выронил очки и с ужасом подумал, что это было бы самой страшной потерей. Черная громада вокзала возвышалась в нескольких стах метрах. Там на мгновение вспыхнул ослепительно яркий всполох огня, вспыхнул и погас — это был паровоз. Дальше дорога была совсем размытая, но Суслэнеску уже не обращал на это внимания. Собрав остаток сил, он побежал, и только теперь в голове его мелькнула мысль, что все это может кончиться серьезным заболеванием,—- ведь такая прогулка — безумие для человека со слабыми легкими. Почти у самого вокзала Суслэнеску потерял туфлю и долго ползал на коленях, шаря по грязи, пока не нашел ее, Но теперь это уже не имело никакого значения. Как ни странно, оные чувствовал ни радости, ни удовлетворения, он даже сожалел, что не попытался добраться до села.
На вокзале было темно, начальник, вероятно, спал, и Суслэнеску направился к пыхтевшему на путях паровозу, но не осмелился подойти к нему, а вернулся и, пройдя вдоль перрона, прижался лицом к окну конторки.
Внутри топилась печь, наполняя всю комнату красно-ватым, колеблющимся светом, слышался чей-то густой, басовитый храп. Без долгих размышлений Суслэнеску постучал по стеклу ногтем, потом застучал кулаком по раме и, наконец, потеряв терпение, стал колотить ногами в стену.
— Что там такое? Это ты, Кула? -— раздался хриплый от сна голос.
— Нет. Это не Кула.
— Тогда кто же?
— Из Лупки, из села...
— Какой дьявол тебя занес сюда? Будьте вы прокляты все, отдохнуть человеку не дадут... Убирайся, не то выйду — все кости переломаю.
Я от господина Наина... от барона,— в отчаянии завопил Суслэнеску.
— К черту барона! Кто ты?
— Я из Лунки... Новый учитель... молодой...
— А? Почему сразу не сказали? Что вам угодно? За окном вспыхнула спичка, засветилась лампа. В ее тусклом свете появилось красное, небритое лицо начальника станции. Туркулец прижался лицом к стеклу.
— Чего же вы хотите? — спросил он.
— Билет...
— До завтрашнего вечера не будет ни одного поезда, кроме воинских. И идите домой...
— Господин начальник, прошу вас, умоляю, нет, это невозможно! Вы что, не румын? — завопил Суслэнеску, приходя в ужас от одной мысли, что начальник не пустит его погреться у чугунной печурки, тепло которой он, казалось, чувствовал сквозь стекло. Суслэнеску рылся грязными дрожащими пальцами в карманах, вытащил какое-то удостоверение и протянул его начала пику, который растерянно топтался у окна. Туркулец сонными глазами посмотрел документ, тяжело встряхнулся всем телом и, открыв дверь, жестом предложил Суслэнеску войти.
— А что случилось, господин учитель? — спросил он, возвращая удостоверение. — Я не узнал вас.
— Все это ужасно... происходят страшные вещи...
— Да? Мне очень жаль, что вы до сих пор не оказали нам честь и не зашли запросто в гости, как принято между интеллигентными людьми. Прежде я чаще бывал в Лунке, приходил к моему другу, отцу Иоже. Но теперь не до этого... Боже, на что вы похожи, господин учитель!
—- Мне непременно, непременно надо уехать. — Что-нибудь серьезное в семье? - Да,—кивнул головой Суслэнеску. Тепло печи пронизало его насквозь, в глазах выступили слезы радости.
— Знаете что? Побудьте здесь до утра, а там посмотрим... С поездами у нас такое творится, не сядешь. Вчера только задавило двоих — упали с крыши. Раздевайтесь и сушите одежду... Господи, ну и видик у вас! Так недолго и заболеть... Я дам вам шинель... Раздевайтесь, что тянете, сами должны понимать — ведь ученый.
Суслэнеску стянул с себя одежду и развесил мокрые вещи на спинке стула. Теперь он остался голым и весь дрожал от холода, а зубы стучали так сильно, что Туркулец, пожалев его, протянул грубую железнодорожную шинель, от которой несло плохим табаком и гарью. Однако, стараясь подчеркнуть, что он еще не простил Суслэнеску за проявленное к нему пренебрежение, Туркулец добавил:
— Знаете, очень жалко, что вы не побывали у нас. Мы с женой, конечно, люди простые, но у нас дочь гимназистка. Я держу Ливиуцу дома, пока все не уляжется,— еще попортят в этой неразберихе.
— Избави бог,— поддержал его Суслэнеску.
Глаза и все тело у него горели, временами ему казалось, что он проваливается в теплую воду.
— Давайте вздремнем еще немного,— предложил начальник станции, укладываясь на столе.— А позвольте узнать, по какому делу вы пожаловали к нам?
— По очень важному,— усмехнулся Суслэнеску и мгновенно уснул, сидя на стуле.
7
Глигор Хахэу побаивался Митру, хотя, при желании, мог справиться с ним одной рукой. За последние несколько дней Митру так изменился, что многие из влиятельных на селе людей стали относиться к нему совсем по-иному, и это окончательно сбило с толку Глигора. Теперь он целыми днями торчал у Митру: рубил дрова, хотя нужды в них особой не было,— Флориде почти нечего было готовить,— помогал настилать крышу, но чаще всего просто глазел на Митру удивленными, непонимающими глазами. Он соглашался со всем, что Митру говорил, чувствуя, что это доставляет тому большое удовольствие, или молчал, безуспешно стараясь разобраться в своих мыслях. Если бы старик Урсу согласился отдать теперь за него Марию, то он мог обойтись и без их земли. Слава богу, сам получит три-четыре югэра и сумеет умножить их. Придя к такому выводу, Глигор задумчиво разглядывал свои огромные мозолистые руки, расправлял плечи и напрягал мышцы, пока ему не казалось, что накопившаяся в нем сила вот-вот вырвется наружу, потом с шумом выдыхал из себя воздух. Ему бы хоть четверть смелости Митру, и он давно объяснился бы с Марией, но при встрече с ней мысли парня мешались, слова застревали в горле, и ему едва удавалось выдавить из себя всегда одну и ту же фразу: «Ну, что нового?» Потом он срывал с головы старую засаленную шляпу и проходил мимо, горя желанием обернуться, чтобы еще раз взглянуть на девушку. После этого он уже ни на что не годился весь день томился и тяжело вздыхал во дворе у Митру. Флориде, знавшей обо всем, становилось жалко его.
— Слышь, Глигор, не выставляй себя на посмешище всего села,— журила она парня. — Ведь богатеи они, не для тебя эта девушка...
Глигора это страшно сердило, но он отвечал мягко и огорченно.
— Почему? Что же я, не человек?
Всю ночь лил холодный проливной дождь, но к утру небо прояснилось и потеплело. Листва и травы засверкали в ярких лучах весеннего солнца.
Глигор шел к Митру из дома на околице села, где он жил, и неподалеку от колодца столкнулся с Марией. Ему вдруг страшно захотелось встать перед ней на колени, но.
застыдившись своей слабости, он так растерялся, что, весь красный, прошел мимо девушки, даже не поздоровавшись.
— Что людей не замечаешь, растяпа? — крикнула ему вдогонку Мария, а он так и остался стоять среди дороги с открытым от неожиданности ртом. Хорошо еще, что никто этого не видел.
Митру уже встал и, чертыхаясь, пилил ржавой, тупой пилой сырые доски. Пытаясь помочь, Глигор стал соваться ему под руки и мешать.
— Отойди, пока пальцы не отпилил,— не вытерпел наконец Митру. — Что ты сегодня с утра сам не свой?
— Дурень я, вот что! — мрачно ответил Глигор.
— Это правда, что греха таить,— кивнул головой Митру. — Как ты только сам додумался?
Митру хотелось пошутить, но Глигор оставался совершенно серьезным.
— Приметил за собой такое,— хмуро подтвердил он, подбрасывая на ладони щепку.
Митру отложил пилу, вытер руки о штаны и пристально посмотрел в глаза приятелю.
— Да что с тобой стряслось, дружище?
— Что с ним может случиться,— послышался из сарая голос Флориды. — Видать, опять встретился с этой девчонкой, а потом сразу к нам, ведь от него спасу нет, как от детишек-озорников.
— Скажи, чтобы она оставила меня в покое,— взмолился Глигор.
— Придержи язык, Флорица, не то смотри — попадет, Будешь есть крапивные щи, Глигор? — спросила из сарая Флорица.
Буду, коли дашь. — Глигор повернулся к Митру и умоляющим голосом, словно речь шла бог знает о какой большой услуге, попросил:
—- Митру, дружище, давай выкурим по цигарке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77