— Не заважничал я, дружище,—обратился Митру к горцу.— Просто очень уж рад.
— Я тебя знаю, — сказал Янку. ~ Ты Митру Моц. Ты не залезешь плугом на мой надел? — озабоченно осведомился он, подходя ближе.
— Нет! - серьезно ответил Митру. — Клянусь богом! Аминь!
— А это кто? Жена, что ли? — спросил Аврам Янку, показав на стоявшую поодаль Флорицу. Одной рукой она прикрывала рот, другой гладила головку Фэникэ.
— Да, — ответил Митру. — Жена. Янку замялся, не зная, что еще сказать.
— Давай подымим, — наконец нашелся он. - Давай, Аврам.
Они уселись, поджав под себя ноги, на землю, отозвали от газеты по клочку бумаги, размяли их между пальцами и, свернув цигарки, с удовольствием затянулись.
— Ты что будешь сеять? — спросил горец. — Я — кукурузу.
— Наверно, тоже. Больше толку.
— Люблю кукурузу. Как взойдет, поле кажется... Я тебя знаю. Ты председатель комиссии.
— Нет больше комиссии, —- объяснил Митру. — На чТО она, раз всю землю поделили.
— Жалко, — покачал головой Аврам Янку. Цигарка догорела, а Янку все не трогался с места.
Литру стал проявлять нетерпение. Ему хотелось побыть без посторонних с женой и ребенком. Наконец он ПОДНЯЛСЯ и, приложив ладонь ко лбу, огляделся вокруг. На сем пространстве черной свежевспаханной земли деловито, как муравьи, копошились люди.
Крестьяне, еще не получившие надела, ни на шаг не отходили от землемера и торопили его, словно боялись, то на их долю не хватит земли. Как только землемер выделял очередной участок, его новый владелец поспешно вбивал колышки и созывал соседей, спеша поделиться с ними радостью. Потом принимался по-хозяйски осматривать первые борозды и на чем свет ругал барона за то, что тот запустил землю.
В стороне, у дороги, стоял Теодореску и прибывший из уездного комитета молодой человек в очках, который се время что-то записывал в блокнот. Перед началом раздела он хотел выступить с речью, но после первых се слов люди стали топтаться на месте, шуметь от нетерпения. Кулькуша, набравшись храбрости, вышел вперед со шляпой в руке и попросил «господина-товарища сделать милость и сказать речь после того, как закончится раздел. Мужики с утра не ели и боятся, что не успеют получить землю до темноты». Молодой человек засмеялся, махнул рукой землемеру, и тот начал нарезать землю с помощью Васалие Миллиону, Бикашу, а вначале и Джеордже. Горцы робко смешались с остальными. Их жены толпились молчаливой стайкой вдалеке на краю поля.
— Аврам, а ты знаешь, кто тебе дал землю, — неожиданно спросил Митру. Он вспомнил, как вчера вечером на заседании Теодореску говорил, что все коммунисты должны беседовать с людьми, разъяснять непонятное и привлекать их в партию.
— Знаю, — ответил горец.— Всемилостивый бог...
— Какой бог? Что ты мелешь? Коммунистическая партия, понял?
— Говорят, что вроде так. А кто партию вразумил? Разве не господь? Он ведь...
— Румынская коммунистическая партия, — продолжал Митру, словно не слыша слов Янку. — Партия сделает нам еще много добра, потому это это партия бедняков и борцов за свободу. Ты, Аврам, послушайся моего совета и вступай в партию.
— Хорошо, — не задумываясь, ответил собеседник. - Вот только неграмотный я...
— Научишься...
— Что-то не верится, — с сомнением проговорил горец и, постучав себя пальцем по лбу, добавил: — Не лезет сюда ничего.
— Это тебе только кажется. Полезет...
— Может, и так. Но только как же я запишусь, коли писать не умею.
— Палец приложи! — крикнул выведенный из себя Митру.
— А можно так? — Можно.
- Тогда приложу. А ты и в партии председатель?
— Не я. Завтра приедешь в Лунку. А пока поговори со своими, разъясни им, как я тебе,
- А что им сказать?
- То же, что я тебе говорил. Коммунистическая партия дала землю беднякам и фронтовикам. Скажи, что господской власти приходит конец.
— Может, и приходит... но землю все-таки нам дал бог...
— Ладно, пусть будет по-твоему. Но у бога своей партии нет, поэтому ты должен записаться к нам.
— А в церковь ходить можно?
— Можно.
— Вот это хорошо. Может быть, партия построит церковь и у нас в поселке, а то хоронят нас, как цыган, без попа.
— Ну, ладно, дружище. Потом поговорим. Там посмотрим...
Аврам Янку сообразил, что Митру хочет отделаться от него, и неохотно поднялся с земли.
— Доброго здоровья, — попрощался он, затянувшись в последний раз. — И ты будь здорова, — обратился он к Флорице, и, широко ступая, словно стремясь отмерить шагом как можно больше земли, он пошел к своему наделу.
Когда горец ушел, Митру, не вставая с земли, повернулся к Флорице.
— Поди сюда, дорогая, — пробормотал он. Флорица подошла с сыном за руку. — Садитесь, — тихо сказал Митру. — Садитесь рядом.
Они долго сидели молча, пока Фэникэ не надоело и он заявил, что пойдет играть.
— Там на опушке ребята собирают грибы, — объяснил он отцу.
— Иди, — согласился Митру. — Можешь идти. Фэникэ убежал, а Митру обратился к жене:
— Больно уж ты в отрепье ходишь, Флорица... Не нравится мне это...
— Оставь. Не время сейчас...
— Не оставлю. Грустно мне стало...
— Устал, видно...
— Не устал. Глигора и Арделяну вспомнил. Бедняги. Сердце сжимается, как подумаешь... Только бы попался мне в руки Пику...
— Успокойся... Больно ты злой стал, Митру...
— Так надо, Флорица... Так надо...
Они снова замолчали, рука Митру продолжала лежать на худом плече Флориды.
Но их отдых продолжался недолго. Неуклюже шагая через борозды, приближался Кордиш.
— Приветствую вас. Здорово, Митру! — кричал он, размахивая руками. - От всей души поздравляю. Сегодня великий день для нашего села, хорошо, что привелось дожить.
Митру проворчал что-то себе под нос, не поднимаясь и даже не посмотрев на учителя.
— Я вступил в «Земледельческий фронт», — продолжал Кордиш с деланной веселостью. — Да, я туда записался. Непосредственно в уездном центре. Ты что, сердишься на меня? За что?
—- Слышь, Флорида, —- заговорил Митру. — Теперь только бы твой брат одолжил нам волов и плуг... Потом заплатим... Договоримся...
— Митру, ты что, не видишь господина учителя? — набравшись храбрости, прервала его Флорица.
— Не вижу, — спокойно ответил Митру. — Брат твой, конечно, человек не плохой, но с ним не все ладно, а вот что именно — понять не могу. Поговорить с ним придется, чтобы выяснить.
Кордиш вынул из кармана бутылку цуйки и протянул ее Митру. Лицо его выражало полнейшее недоумение. Учитель пожимал руки крестьянам, поздравлял и даже несколько раз прослезился, а этот Митру даже не хочет взглянуть на него. Кордишу стало не по себе.
— Что я тебе сделал? — растерянно пробормотал он.
— Ничего, Петре. Только вот что я тебе скажу — поплатишься ты за то, что не был заодно с селом в трудные дни, станешь пальцы кусать, да будет поздно. А теперь сделай доброе дело — оставь нас в покое. Нам с женой поговорить надо. Некогда нам было разговорами заниматься в последние дни, когда ты забыл село, своих родителей и своего брата, товарища Кулу.
Кордиш молча пошел прочь, но не к шоссе, где стоял Теодореску с толпой крестьян, а напрямик к роще. Он пересек выгон, поднялся на холм и медленно побрел к селу.
— Пойдем и мы, — предложила Флорица. — Пойдем скажем спасибо господину директору.
— Нет. В другой раз. Успеется. Пойдем разыщем Фэникэ, — сказал он странным, прерывающимся голосом и потянул ее за руку.
На краю поля Митру обернулся — его звал Битуша, сидевший неподалеку в компании двух других крестьян.
Митру только пожал плечами и быстро зашагал к зарослям акации. Дальше виднелись сады, а над ними красная крыша усадьбы Паппа. «И это заберем, — подумал Митру. — И чем скорей, тем лучше... Чем скорее...»
Сквозь зеленую чащу пролегала густо заросшая сорняком тропинка.
— Где же Фэникэ? — притихшим голосом спросила Флорица.
— Оставь его, пусть играет! — И без всякой связи добавил: — Теперь, слава богу, и мы заживем по-человечески.
С поля доносились приглушенные густой листвой голоса.
— Давай посидим. Я устал, — сказал Митру и почти насильно притянул Флорицу к себе на траву.
— Не надо... — зашептала она. — Не надо. Еще увидЯТ...
Митру засмеялся и обнял жену.
Флорица никогда еще не видела его таким. Митру словно подменили — взгляд светился по-новому, желанием и счастьем. Зеленым кружевом листвы распростерлось голубое небо. Флорица закрыла глаза.
Эмилия вынула из духовки противни с ореховым печеньем и маковыми рожками. Лицо ее раскраснелось от кары, слезы застилали глаза. Она приподняла крышку кастрюли, где тушился цыпленок, но никак не могла вспомнить, посолила ли она жаркое.
От тоски и горя хотелось закричать, спрятаться в спальне, задернуть занавески и как следует выплакаться в темноте. Джеордже тоже было тяжело — она понимала это, хотя он и старался всеми силами скрыть свои переживания. Эмилия слышала, как муж вздыхал и ворочался в постели всю ночь, но так и не нашла в себе сил подойти, положить голову ему на плечо и сказать нужные слова, чтобы успокоить.
— А она, наверно, красивая, — вдруг заговорила Анна. Старуха сидела на постели, свесив ноги. — Знаю, что хорошенькая... Голос как у птички.
- Замолчи, мама, ради бога, замолчи, или я швырну на пол всю посуду. Нашла чему радоваться.
— Ты что это, доченька? Или живот заболел? Дануц уже взрослый мужчина, а ты суешься в его дела. Не на тебе же ему жениться!
— Он еще ребенок.
— Какой там ребенок?/ Парню скоро восемнадцать. В мое время у таких парней дети были, один, а то и два.
— Оставь меня в покое с твоими временами, слышишь? Ты так и осталась темной крестьянкой, ни капельки не обтесалась, хотя и прожила с нами двадцать лет.
Старуха довольно захихикала.
— Избавил бог, дорогая Милли. Спасибо ему за это. А невестка какая из себя? Красивая?
— Оставь меня в покое. Замолчи и не приставай.
— Послушай-ка, — вдруг рассердилась старуха. — Будь повежливей, не то встану сейчас и так угощу, что зубов недосчитаешься. Как ты смеешь так разговаривать со мной? Когда мать спрашивает о чем-нибудь — изволь отвечать, а то я долго раздумывать не буду. Чай, не из милости кормишь. И работала я на вас, и пшеницу мою в закрома ссыпаете, а я даже не спрашиваю, что с ней делаете.
Старуха вдруг начала задыхаться. Испуганная Эмилия схватила ее за обе руки.
— Прости меня, мама. Успокойся, дорогая... Прошло немало времени, прежде чем Анна успокоилась. После того как Митру принес ее с поля домой, она проболела два дня. Вызванный к больной доктор Хэлмэджяну заявил, что старуха крепкая как бык, и дай бог другим такое железное здоровье, но из-за склероза должна избегать всяких волнений. Вероятно, Анна подслушала слова доктора, потому что обращалась с дочерью как настоящий тиран. С зятем она совсем не разговаривала. Еще вчера за обедом, когда Джеордже рассказывал о чем-то, Анна неожиданно спросила: — Слышь, Милли, а когда заявится обедать этот... как его там... муженек твой?
— Да я же здесь, мама... Разве не слышишь моего голоса?
— Негоже обедать без хозяина, — строго продолжала старуха. — Я так не привыкла...
— А где же Дануц с невестой? — вдруг удивилась Анна. — Где они, дорогие мои? Пусть придут ко мне...
— Сейчас, мама... Дан пошел показать ей сад и село,
— Видишь, ему не стыдно, что он из деревни.
— Да посиди ты смирно, пока я приготовлю обед, — сквозь слезы пробормотала Эмилия и снова подошла к плите. Она чувствовала себя совсем обессиленной и едва передвигала ноги.
Эмилия попыталась представить Дана в объятиях этой девушки, и сердце ее болезненно сжалось. Ей казалось, что ее обманул кто-то очень близкий, в которого она слишком верила. Сказать старухе, что девушка еврейка, было невозможно, та, наверно, умерла бы на месте. Как ни странно, сама Эмилия не приходила в отчаяние из-за национальности девушки, а испытывала даже что-то вроде гордости. Дан оказался очень решительным и уверенным в себе (она всегда боялась, что он вырастет робким и беспомощным). Какую смелость надо было проявить, чтобы привезти сюда эту девушку.
— Мама, — прошептала Эмилия, — ты думаешь, что..., так хорошо?
— Кто его знает... мне даже неизвестно, есть ли у девушки хоть что-нибудь за душой.
— Я тоже не знаю. (Джеордже ничего не рассказал Эмилии.)
— Я уверена, что Дануц достаточно умен, чтобы не наделать глупостей. С его умом и красотой может жениться и на дочери министра. А ты не реви, как дура. Все вы такие, барыни... Думаете, что если родила ребенка, то он ваш до смерти. Говорила тебе, Милли, давно говорила— заведи еще одного-двух. Вот это радость. Ежели у тебя один ребенок, ты словно поклоняешься ему. Молишься ему, как богу. Он может быть и глупым и уродливым, а ты ему говоришь, что он красавец и умница, а самому ему от этого радости мало, никто другой ему такие добрые слова не скажет, не приласкает.
- Девушка красивая, приличная, из хорошей, состоятельной семьи.
— Что же тебе еще нужно?
— Он слишком молод.
— Ладно, ладно, Милли. До чего хорошо пахнет это жаркое... А ну, обмакни мне ломтик хлеба в соус... Есть захотелось,
— Да ты после этого не будешь есть за столом, мама. -— Это не твоя забота! Делай, как приказала. Джеордже пришел с поля усталый, запыленный и такой грустный, что у Эмилии заныло сердце от жалости к мужу.
— Пойди умойся, милый, надень серый костюм... Сбрось наконец эту военную форму. Не надоела разве?
— Конечно, — попытался он засмеяться.
— Я приготовила тебе чистую рубашку, галстук... Дети в саду.
Джеордже умылся, побрился, переоделся и вышел в сад. Буйно заросший после дождей молодой травой, сад показался ему запущенным. Один из ульев, очевидно, роился, так как у летка незаметно было обычного оживления, и Джеордже подумал, что после обеда надо проверить другие ульи. Он чувствовал себя непривычно в гражданской одежде. Немного старомодный, но добротный костюм из английской «довоенной» ткани сохранил какой-то особый, забытый им запах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77