— Кроме того, вам придется, вероятно, приютить меня на денек-другой, и мне хотелось бы заранее расквитаться.
Остаток пути они прошли молча. Время от времени Суслэнеску обращал внимание Джеордже на пробоины в стенах домов и рассказывал, какие сражения происходили здесь, подчеркивая, что это, конечно, не сможет произвести впечатление на Джеордже, побывавшего на фронте.
Выйдя на берег Муреша, Суслэнеску остановился у калитки кокетливой виллы, открыл ее и пропустил Джеордже вперед. Они прошли по небольшой аллее, обсаженной кустами высохших роз, и поднялись по нескольким ступеням.
— Прошу не обижаться, если я представлю вас..." как своего старого друга,— сказал Суслэнеску, все более и более смущаясь.— Поймите... это только условность. Это— типичные буржуа.
Он открыл дверь, и в то же мгновение прозвучал низкий женский голос:
— Это ты, Санду? Мы ждем тебя с обедом.
Белая дверь открылась, на пороге появилась женщина в элегантном золотистом халате и застыла от неожиданности при виде Джеордже.
— Вообразите, мадам... друг детства — капитан Теодореску,— громко и смущенно смеясь, представил Суслэнеску своего спутника. — Я случайно встретил его и позволил себе... Госпожа Мими Велчяну — жена прокурора.
Женщина склонила красивую голову с тонкими чертами лицаг окруженного ореолом медно-красных волос.
— Я позволил себе... пригласить его к обеду.
— Очень рада. Вы в отпуск?
— Я возвращаюсь с фронта,— хрипло ответил Джеордже.
— Господин Суслэнеску проведет вас в ванную... Мы подождем вас...
Она оставила их одних и вошла в столовую, распространяя волну пряных духов. Чтобы не дать Джеордже высказаться, Суслэнеску, беспрерывно болтая, помог ему раздеться и провел в ванную, не преминув выразить удивление, что нет теплой воды.
— Они очень симпатичные и простые люди... Не подумайте, что... Вот полотенце... После обеда, если вам угодно, мы сразу уедем. Я готов... Или, может быть, несколько часочков сна... Нет? Хорошо, как хотите. Сюда...
Они вошли в светлую комнату, обитую красным шелком. На большом, покрытом дамасковой скатертью столе обычные приборы были заменены серебряными. Джеордже пожал руку Велчяну. Тот часто мигал припухшими веками и нервно ощупывал узел галстука. На желтом рыхлом лице прокурора появилось что-то вроде улыбки, когда он поднял стаканчик цуйки и вежливо склонился к Джеордже.
— В честь близкой победы... Ведь она не.за горами, не так ли? Помоги господи!
Все расселись по местам, и Суслэнеску, перескакивая с темы на тему, тщетно пытался рассеять неловкую тишину, установившуюся за столом. Велчяну непрерывно брюзжал, критиковал суп и жаркое, нашел сухим картофель и вдруг выпалил, указывая пальцем на Джеордже:
— Вы долго были в плену?
— Около двух лет...
— И как, по вашему мнению, много ли времени потребуется, чтобы установить и у нас коммунистический рай?
Джеордже спокойно опустил вилку на краешек тарелки и пристально посмотрел на Велчяну.
— Много. Это будет нелегко.
— Знаете сенсационную новость? — вмешался Суслэнеску. — Я слышал из серьезных источников, что Варгу назначат председателем городской управы.
— Вполне возможно,— улыбнулся Велчяну, — Одним свинством больше...
— И вторая новость,— продолжал Суслэнеску, заранее смакуя эффект,— сегодня, к моему великому сожалению, я буду вынужден покинуть вас. Я нашел место учителя в деревне. Сегодня начинается мое апостольское хождение в народ. В его честь!
Он залпом осушил бокал вина, поперхнулся, закашлялся и забрызгал скатерть. Госпожа Велчяну позеленела, только густо накрашенные губы алели, как внезапно открывшаяся рана.
— Это вы серьезно? — спросила она, придя в себя.
— Совершенно серьезно... Господин Теодореску, пейте кофе. Госпожа Велчяну мастерски приготовляет его. Да,— склонился Суслэнеску к хозяйке,— я действительно уезжаю. И мне не найти слов, чтобы выразить вам свою признательность за все, что вы сделали для меня.
— Я слышал прекрасный анекдот,— вмешался прокурор и начал рассказывать скучную, перегруженную подробностями и описаниями историю.
Мими Велчяну медленно встала, опираясь о край стола, и попросила Суслэнеску проводить ее в соседнюю комнату. Мысль о том, что он присутствует как непрошеный свидетель при развязке чужой семейной драмы, неприятно поразила Джеордже. Выпитое вино ударило в голову, усталость разлилась по всем жилам. На остроты Велчяну, многие из которых Джеордже уже слышал сегодня утром в инспекции, он отвечал машинально: «Да, конечно», «Это неплохо». Но вскоре Джеордже окаменел,— из соседней комнаты стали внятно доноситься слова происходившего там разговора.
— Ты с ума сошел? Зачем ты это делаешь?
— Я вынужден так поступить, сударыня... — Взволнованный голос Суслэнеску дрожал и срывался. — Жизнь научила меня, что бывают неповторимые в своем роде случаи... которые я больше не имею права упускать... Сам того не замечая, я попал в какой-то порочный круг и смирился с этим.
— А... я? — шепотом спросила мадам Велчяну, но слова ее прозвучали в комнате.
Прокурор безмятежно чистил трубку, раскладывая на скатерти мокрые, грязные шарики вонючего никотина.
— Благодарю за обед,— сказал Джеордже, поднимаясь, и резко отодвинул стул, стараясь наделать как можно больше шума. Но Велчяну с улыбкой предложил ему снова занять свое место.
— Садитесь, прошу вас. Пусть доведут до конца эту интересную сцену. Вы увозите Суслэнеску с собой?
— Да,— пробормотал Джеордже.
— Это довольно порядочный молодой человек, но, к сожалению, идиот. Его захватили большевистские порывы. Он не раз читал мне проповеди о миссии интеллигенции, судьбе и...
— ...Эта мысль не давала покоя и мне, сударь... Но мы слишком здоровы и слишком румыны для чего-либо подобного. Для этого нужна не только храбрость, но и определенная философия... устаревшая философия, но зато потом последует жизнеспособная эпоха.
Из соседней комнаты послышался крик, потом наступила тишина. В дверях появился Суслэнеску. Он был уже в пальто, застегнутом на все пуговицы, и волочил за собой большой чемодан, перевязанный бечевкой.
— Господин Велчяну, прошу извинить за столь неожиданный отъезд.
— Ну что ж, до свидания.
Вошедшая в этот момент горничная сообщила о прибытии извозчика. Суслэнеску двинулся к выходу, натыкаясь на собственный чемодан. Забравшись в пролетку, он рухнул на кожаное сиденье и уставился на носки стоптанных ботинок. Джеордже последовал за ним и, лишь сидя в пролетке, справился наконец с неподдающимися крючками шинели.
— Вы с ума сошли, молодой человек,— с раздражением обратился он к спутнику. — Ведь все было слышно.
— На вокзал! — завопил в ответ Суслэнеску, тыча извозчика в спину. — На вокзал!
Он повернул к Джеордже лицо — глаза его блестели безжизненно, как у мертвеца.
7
Привокзальный «ресторан» напоминал авиационный ангар. Это было какое-то невероятное сооружение, наспех сколоченное из разных обломков, вагонных досок, дверей, покрытое сшитыми шпагатом дырявыми и кое-как залатанными плащ-палатками. В дождливую погоду в ресторане текло, как под открытом небом. Посыпанный красноватым шлаком пол был усеян бумажками, тряпками, остатками еды; среди чемоданов и мешков лежали спящие люди. Все это плавало в плотном тумане табачного дыма, голубые волны которого уверенно разрезала худая, угловатая фигура хозяина — парня со съеденным волчанкой носом. Хозяин держал под мышкой огромную бутыль с цуйкой, то и дело наполняя стаканы клиентов. Из кармана облезлого кожаного пальто торчала рукоятка приготовленного на всякий случай револьвера.
Джеордже казалось, что все это он давно уже видел, но где, в каком именно городе, на каком вокзале — вспомнить не мог. Всю дорогу его не оставляло неприятное чувство беспокойства — осадок сегодняшних событий. Джеордже заранее решил, что должно пройти немало времени, прежде чем он свыкнется с сумбурным образом мышления «тыловиков», по это не успокаивало, и внутри него все было напряжено, словно с минуты на минуту должен прибыть поезд и он рискует опоздать на него.
Зато Суслэнеску был безудержно весел, болтал что-то нескладное, часто повторяя слово «каникулы». Носильщику, который принес им в ресторан вещи и сообщил, что поезд на Орадю пойдет через два-три часа, он дал на чай так щедро, что тот опешил и остался как пугало стоять на перроне, кланяясь и бормоча: «Спасибо, господа... спасибо».
Пыл Суслэнеску умерил только тяжелый, застоявшийся воздух ресторана. Они с трудом нашли место на краю лавки, рядом с каким-то мешочником, который мирно спал, положив голову на руки. Хозяин тотчас же заметил их, принес два больших толстых стакана и тут же наполнил их цуйкой. Пили молча, Джеордже по привычке, Суслэнеску преувеличенно смакуя тошнотворный вкус спирта. После второго стакана, проворно налитого хозяином, Суслэнеску окончательно разговор рился:
— Я думаю, что мы легко поладим, господин директор. Вы человек молчаливый, уравновешенный, а этих качеств мне как раз не достает... Извините... Я заставил вас присутствовать при неприятной сцене. Я знал, что так получится, и именно поэтому настаивал, чтобы вы пошли со мной. Что поделаешь? Это своего рода осво-бождение.
Суслэнеску заморгал глазами и вдруг загрустил. Он окинул взглядом ресторан: большинство пассажиров спали, другие вполголоса разговаривали между собой; прямо перед ними у дощатой стены двое мужчин целовали по очереди сидевшую на чурбане женщину.
— Какое чудовищное смешение! Я не могу привыкнуть к этому, хотя насмотрелся вдоволь. Неужели из всего, что мы видим, возродится когда-нибудь, как птица Феникс, человеческое достоинство?—пробормотал Суслэнеску и стал мрачно ждать ответа.
— Это зависит от успеха революции,— медленно произнес Джеордже.
Суслэнеску высоко поднял брови, словно не веря своим ушам. Потом он принялся без стеснения разгля^ дывать Джеордже. «Лицо необычное, суровая, мужественная красота, расчетливый ум»,—подумал он. Узкое загорелое лицо Джеордже осунулось от физического страдания, и под смуглой кожей проступали массивные скулы. Но наибольшее впечатление производили серые глаза, опушенные густыми короткими ресницами. Они блестели проницательным металлическим блеском. Как жаль, что даже алкоголь не в силах развязать ему язык. Суслэнеску почувствовал вдруг, уже который раз в своей жизни, что привяжется к этому человеку всей душой и каждый шаг и все помыслы его будут направлены на то, чтобы понравиться ему, возвыситься в его глазах. До сих пор он принимал это как неизбежность, а теперь с тайной радостью подумал, что в новой жизни все будет зависеть от этого человека.
— Можно сказать, что я тоже возвращаюсь с фронта,— непринужденно заявил он. — Здесь тоже не обошлось без больших сражений, раненых и искалеченных. Мысль о том, что это было только начало, величественна и страшна...
Суслэнеску вдруг резко оборвал свою речь.
— Вам претит моя болтливость.
— Нет... я просто отвык. Приходится вспоминать другие понятия, кроме тех, какими я пользовался столько лет,..
— Как мило вы сказали. Очень мило.
— Что вы преподавали до сих пор? — спросил Джеордже.
— Историю,— пожал плечами учитель. — Историю, в которой ни черта не смыслю. Конечно, выражаясь фигурально!
Джеордже закурил сигарету и, щурясь от едкого дыма, смотрел на болтавшего без умолку Суслэыеску. Эта надоедливая, пустая болтовня утомила его, а. беспричинная веселость казалась неуместной после отвратительной сцены в доме прокурора. Джеордже с досадой подумал, что напрасно взял на себя эту новую обузу.
На фронте в дни великих испытаний их споры, даже самые горячие, были тысячами нитей, связанных с их собственной жизнью и судьбой. Они спорили о поступках и взглядах на исторические события, о поведении отдельных людей и всегда с ярким ощущением, что в эти мгновения рождается что-то новое. Позднее, в госпитале, разговоры и переживания других офицеров казались ему мелкими и пустыми, люди с нетерпением и радостью готовились вернуться к тому же, что оставили дома до войны. К Джеордже офицеры относились с недоверием, видя, что он читает марксистские брошюры и не разделяет их восторгов, когда кто-нибудь из них, смакуя подробности, рассказывал о том, как он соблазнил какую-нибудь сиделку.
За время пребывания в лагере военнопленных Джеордже привык верить, что все, относящееся к Человеку, в том числе и каждое слово, драгоценно и поэтому должно тщательно взвешиваться. Поэтому, когда вспыхивал горячий спор и люди ссорились, наскакивая друг на друга просто чтобы убить время, он пренебрежительно молчал.
Хозяин тем временем принес им еще по стакану цуйки и тарелку больших сморщенных соленых огурцов по заказу Суслэнеску.
— Теперь я могу вам признаться, что бегу в деревню в поисках идеала,—сказал Суслэнеску, протирая очки.— Я еду туда искать смысл жизни.
— Все это можно найти и в любом другом месте. Всюду, где есть люди,— резко ответил Джеордже.
Суслэнеску качнул головой, словно получил пощечину.
— Возможно. Но прежде всего мы должны смыть с себя прежнюю грязь. Обновиться.
— А почему вы чувствуете себя грязным? — поймал его на слове Джеордже.
— Я говорю не о себе лично, нет. О сословии, к которому принадлежу... Вы должны признать, что румынская интеллигенция позорно оскандалилась. Нигде интеллигенты не оплакивали так горько свергнутых богов и не умирали в таком числе вместе с ними.
Суслэнеску почувствовал вдруг, что говорит впустую, и сразу помрачнел. Барак, где они находились, предстал перед ним во всей отвратительной наготе, а бегство в деревню показалось вдруг жалким и ненужным. Он поделился несколькими обрывками идей с этим усталым офицером, за молчанием которого могли скрываться безразличие и неприязнь. Суслэнеску снова почувствовал себя одиноким, заброшенным, и беспокойство вновь пронизало все его существо. Даже цуйка стала ему вдруг отвратительна.
Снаружи донесся гудок паровоза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77