Наконец после бесчисленных поворотов показалась земля Лэдоя — черная, жирная, вовремя и хорошо ухоженная земля. Митру с Лэдоем принялись выгружать навоз и раскладывать его маленькими кучками. Ноги Митру погружались по щиколотку, ощущая теплоту жирной, размельченной, как песок, земли.
Не успел Митру сделать и нескольких шагов, как ненависть вновь обдала его своим горячим дыханием, но уже не против Лэдоя, а против этой земли, высасывающей у него все соки, но принадлежащей другому. Ему хотелось развеять ее по ветру, срыть, чтобы здесь осталось лишь черное болото. В сердцах он глубоко вонзил вилы в землю и резко обернулся к Лэдою. Испуганный его взглядом, тот быстро протянул ему сигарету.
— Не нужно,— буркнул Митру изменившимся голосом и слегка ударил Лэдоя по вытянутым пальцам. Сигарета упала в борозду и осталась лежать, как белый червяк.
Митру прислонился щекой к отполированной рукоятке вил, засунул руки в карманы, сплюнул сквозь зубы и смерил Лэдоя взглядом с ног до головы. Худое обрюзгшее лицо, бесцветные, как у слепых от рождения, глаза, костлявые, худые, как палки, ноги... Митру овладело какое-то озорное веселье.
— Скажи, — с трудом выдавил он из себя,— ты думаешь, что я не рассчитаюсь с тобой?
Лицо Лэдоя исказилось ужасом и побелело, словно кто-то плеснул на него сметаной. Сапоги его увязли в мягкой земле, и он не мог сдвинуться с места. Вокруг на большом расстоянии не было ни души, только жалобно шелестела сухая кукуруза да из степи налетали слабые порывы ветра. «Прикончит здесь он меня вилами. Ткнет в живот... Позвать на помощь? Кого? Бога?»
Митру угрожающе улыбнулся, продолжая прижиматься щекой к рукоятке вил. Потом вдруг ударил по ней кулаком, и глубоко вонзившиеся в землю вилы закачались из стороны в сторону.
— Скажи, дядюшка, или кем ты мне там приходишься... ты меня не боишься?
— Митру!
— А на что тебе столько земли?—закричал Митру и с удовольствием услышал, как громко прозвучал его голос над степью.— Зачем?
Лэдой молчал. Силы оставили его, словно ушли в землю.
— Молчишь? Тогда прочисти уши и слушай. Запомни, я не успокоюсь, пока не уничтожу тебя. Вот так...
Митру схватил горсть земли и сунул под нос Лэдоя крепко сжатый кулак. Земля посыпалась между пальцами.
— А теперь давай работать, разговор кончен...
Повернувшись спиной к Лэдою, Митру принялся выгружать остатки навоза. Управившись, он обернулся. Лэдой стоял на том же месте, словно окаменел.
Весь обратный путь они молчали. Митру удивлялся, почему молчит Лэдой. Уж не вздумал ли он3 что его простили. Простят его черви ненасытные на том свете... Только у примэрии Лэдоя словно прорвало. Встав во весь рост в телеге, он завыл, заикаясь и брызгая слюной:
— Вон из моего дома! Голодранец! Еще зарежешь как-нибудь ночью... Нет! Убирайся! Сейчас же убирайся!
Митру хлестнул лошадей, телега рванулась вперед, и Лэдой, полетев на дно, сильно ушиб колено. Дома Митру не стал ждать, пока откроют ворота, а ударил в них дышлом и влетел во двор.
— Флорица, собирай вещи!—закричал он, не успев еще соскочить с телеги. — Собирай вещи, мы уходим!
Двери большого дома и пристройки, где они жили, распахнулись одновременно. Флорица побледнела и закрыла рот уголком платка. Аурелия кубарем скатилась с лестницы.
— Ты что, оглохла, что ли? Собирай тряпки!—снова закричал Митру, спрыгнул с телеги, подскочил к Лэдою, растиравшему колено, и ударил его ногой в живот.
— Люди добрые!—заверещала Аурелия, выбегая на улицу. — На помощь!
Лэдой повалился, как подкошенный. Митру поднял его одной рукой, а другой начал хлестать наотмашь по щекам, пока не онемели пальцы. Сбежавшиеся соседи разняли их.
— Митру! Что ты делаешь?.. Или спятил?
— Не видишь, что умирает...
— Остановись!..
— Замолчи, не то получишь и ты... Могу и тебя угостить...
Люди под руки поволокли Лэдоя в дом. Из носу у него текла кровь. Митру размял пальцы и, не глядя на ошеломленных соседей, скрылся в доме.
— Готова ты наконец?—спросил он Флорицу, державшую за руку Фэникэ. Увидев, что она не плачет, Митру подскочил к ней, обнял за шею и расцеловал в обе щеки. — Где наша не пропадала! Пока я жив, не бойся... Никому не дам в обиду... Пошли! Пошли домой!
Митру нагрузил па себя все вещи и с гордым видом вышел из дома. Собравшаяся толпа расступилась перед ним. Из большого дома гудел, как пабат, голос Аурелии:
— Боже мой, он его убил! Господи, он его изувечил... Бегите за Катицей Цурику. Что мне теперь с ним делать, с калекой?
Митру шагал посредине улицы, как на параде. Люди со .всех сторон таращили на него глаза, качали головами.
— Ой, мамка, какой сильный у нас папа!— восхищенно воскликнул Фэникэ, но Флорица быстро закрыла ему рот рукой.
Митру расслышал слова сына.
— Так оно и есть,— засмеялся он.
ГЛАВА III 1
В отличие от остальных зажиточных крестьян, дома которых тянулись вдоль главной улицы — поближе к церкви и артезианскому колодцу,— Гэврилэ Урсу построился на западной околице села через дорогу от примэрии, на самом берегу протоки, которая разливалась тут широко, образуя довольно глубокий пруд. Поверхность пруда тускло поблескивала, как усталый зеленый глаз.
За двором возвышался холм, но даже с вершины его нельзя было рассмотреть, что делается в хозяйстве Урсу, окруженном густым кольцом акации. Иногда односельчане, удивляясь нелюдимости Урсу, с восхищением вспоминали о доме его отца, но Гэврилэ решительно менял тему разговора, давая понять, что подобные воспоминания ему не по душе.
Дом, в котором он родился, был несколько десятков лет назад одной из диковинок села. Отец Гэврилэ, Тео-фил Урсу, привез архитектора из города. Это был толстый немец, который ходил по селу в коротких штанах и по утрам чистил зубы щеткой. Дом был выстроен очень быстро, меньше чем за две недели, и поразил своим видом все село. Окна -— огромные, двухметровые, крыша из блестящей жести. Деревенские ребята были убеждены, что она серебряная, и часами простаивали перед домом, любуясь, как она сверкает на солнце. Но это было только началом чудес.
Теофил приобрел деревянный ящик с длинной трубой, откуда раздавался голос певца. Взволнованный и обеспокоенный, отец Авраам пришел посмотреть на это чудо. Он с опаской покрутился вокруг ящика и прислушался 1С визгливому нечеловеческому голосу, потом несколько раз перекрестился и наконец приказал Теофилу немедленно выбросить ящик в протоку.
— Да это же граммофон, отец Авраам,— засмеялся Теофил.
— Нет, это голос самого Мамона. Меня не проведешь. Это он сам, да поразит его крестное знамение.
Вечером, когда возвращалось с выгона стадо, Теофил заводил граммофон перед домом на маленьком столике. Испуганные коровы кидались на противоположную сторону улицы, сбивая с ног женщин, возвращавшихся от колодца. Теофил давился от смеха, глядя на них.
— Эй, одерни юбку, не то сглажу,— кричал он.
— Да пропади ты пропадом, постыдился бы,— кричали испуганные женщины и, смеясь, оборонялись от наседавших коров.
Теофил был богат, красив, и женщины не давали ему прохода, несмотря па его сумасбродство, признаки которого стали замечать после смерти его отца, человека смирного и скупого. Чтобы показать, что он не такой уж вертопрах, как это кажется, Теофил женился на Розалии, дочери старого Клоамбеша, который вернулся из Америки богачом и был старостой до самой смерти. Розалия была недурна собой, высокая, рутияная и заносчивая сверх всякой меры. Но всего через два года после свадьбы она вдруг начала чахнуть и стала испуганно озираться по сторонам. Теофил бил жену, путался со всеми работницами, завел содержанок. В своем бесстыдстве он дошел до того, что одну из любовниц привез в дом на пасхальные праздники и продержал у себя три недели. Никто не осмеливался сказать ему ни слова — Теофил был в почете у властей и кутил с каким-то венгерским захудалым графом из соседнего городка. Розалия надрывалась с хозяйством, землей, присматривала за батраками, а Теофил пропадал целыми неделями. Дома он не утруждал себя ничем — спал до обеда, а потом, пьяный, объезжал свои земли.
Когда лошади ему показалось мало, Теофил приобрел, на удивление всего села, велосипед.
Детей у Теофила было вдоволь, но все они умирали вскоре после рождения.
— Послушай, баба, а куда девался наш маленький Траян?—спрашивал, бывало, Теофил.
— Да ведь он уже два месяца как умер. Язычник тебе на вечном огне.
В живых из детей остался один Гэврилэ. Он рос вместе с детьми батраков и даже спал вместе с ними. Когда мальчик подрос, мать рассказала ему о всех горестях своей безрадостной жизни, загубленной самодуром Тео-филом. Гэврилэ привык смотреть на отца как на врага Он предпочитал слоняться по двору до полуночи, чем говорить с отцом, а когда сталкивался с ним, смотрел на него холодно и отчужденно. Розалия внушила сыну, что Теофил хочет пустить по ветру все хозяйство и оставить его без гроша. Старея, Теофил и в самом деле все больше терял рассудок. Он связался с какими-то шулерами, которые присосались к нему, как пиявки, и обирали его до последнего гроша.
Несмотря на свои семнадцать лет, Гэврилэ выглядел как двадцатипятилетний.
Без ведома близких Теофил заложил два югэра земли, а деньги проиграл в карты. Сказать об этом он не осмелился. В тот день, когда у них отобрали заложенную землю, Гэврилэ уходил в армию. Теофил спрятался, чтобы не показываться на глаза сыну, но, уезжая, Гэврилэ велел передать отцу, что, есди тот ле угомонится, не устыдится своих седин, он вернется из армии и изобьет его до полусмерти, а затем упрячет навсегда в сумасшедший дом.
Кто знает, что бы еще натворил старик, если бы внезапно не настигла его смерть.
Розалия поехала навестить сына в Тимишоару, а Теофил привел в дом девку — восемнадцатилетнюю Флорю Вирягу, чернявую, с наглыми глазами. Он провел с ней сутки, потом они повздорили, и избитая Флоря сбежала. Теофил, пьяный, завалился спать с зажженной трубкой, а когда проснулся, весь дом был охвачен пламенем. Полупьяный, обессиленный старик бросился к колодцу за водой и нагнулся над черной бездной, на дне которой поблескивал лунный глазок. Но тут у него закружилась голова, и он полетел вниз. Когда огонь вырвался из-под крыши и окон и по двору забегали люди с ведрами, Теофил был уже мертв. Похоронили его как полагалось — с четырьмя попами. Гэврилэ, получивший отпуск на похороны, не пролил ни одной слезы. Сжимая в руках фуражку, он неловко шагал в своей серой грубошерстной форме рядом с отупевшей от горя матерью, На поминках было шумно: священники и друзья покойного вспомнили, каким образцовым христианином и собутыльником был Теофил. После того как было выпито еще несколько бутылок сливовой цуйки, они заговорили о гулящих женщинах, с которыми провели немало веселых часов. С этого вечера Гэврилэ навсегда отвернулся от церкви и ее служителей, более близких к сатане, чем к Христу.
В то время в селе появился проповедник-баптист — молчаливый образованный человек, который проповедовал настоящее Евангелие. Гэврилэ много раз слушал его проповеди, потом стал обращаться за советом. К величайшему огорчению отца Пинтериу, зятя преосвященного Авраама, перешедшего в царство всевышнего в возрасте девяноста восьми лет, все больше крестьян собиралось у проповедника и отворачивалось от святой церкви. Через год в Лунке стало так много баптистов, что они смогли построить на свои деньги молельню. Из Америки выписали фисгармонию, и с тех пор каждое воскресное утро на главной улице села раздавались ее многоголосные звуки, сопровождаемые протяжным пением женщин.
Гэврилэ продал участок, где стоял сгоревший дом, и построил другой, на окраине села. От отца Гэврилэ унаследовал только внешность, во всем остальном он был совершенно другим человеком. Рассудительный, сдержанный и грамотный, он завоевывал с каждым годом все большее уважение односельчан. Женитьба помогла ему восстановить все, что успел растратить отец. Со временем Гэврилэ стал все меньше и меньше нанимать батраков: подрастали семь его сыновей. Он окрестил их странными, взятыми из Библии именами: Давид, Исай, Иона, Адам, Иосиф, Эзекиил и Лазарь. Но даже после этого никто не стал над ним смеяться — все считали, что у рассудительного Гэврилэ были на это особые соображения. Сыновья отличались завидным здоровьем, не пили, не курили и даже не бывали по воскресеньям на хоре. За ними укрепилась слава отличных работников.
Люди удивлялись, как удается Гэврилэ держать их всех в повиновении. Когда сыновья переженились, Гэврилэ и слушать не захотел о разделе земли и выходе молодых из семьи. Он лишь все больше расширял хозяйство, пристраивая комнаты для новых семей, пока оно не превратилось в настоящий хутор. У Гэврилэ были свои правила, и никто не мог заставить его нарушить их. Денег он не давал взаймы никому, хоть умри у его ног с голоду, но зато награждал просителя проповедью, ласково утверждая, что брать в долг означает попасть в телесное и душевное рабство. Однажды зимой баптистский проповедник умер от сердечного припадка. Новый проповедник не понадобился — Гэврилэ Урсу наизусть знал оба завета и любил их толковать. Казалось, он не стареет. Коренастый, крепко сколоченный, с голубыми чистыми глазами и сизыми пушистыми усами, он шагал по улице размеренной походкой скромного, но знающего себе цену, умного человека. К старости его привычка пересыпать свою речь библейскими текстами стала утомительной, и молодежь тайком посмеивалась над ним. Про единственную дочь Гэврилэ Марию даже самые злые языки не могли ничего сказать, кроме того, что она красива и скромна. Когда семья Урсу отправлялась в молельню, Мария всегда шла рядом с отцом — высокая, стройная, белолицая, с большими глазами — карими и влажными. Шла не так, как ходили остальные девушки села,— раскачивая бедрами и встряхивая грудью,—а плавно, словно скользила по льду, едва колебля свои двенадцать юбок, которые делали ее похожей па шелковый колокол. За ними, держась за кончики платочков, медленно шагали сыновья с женами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77