.. Пришли тяжелые времена, когда сатана пытается натравить брата на брата, народ на народ и даже посеять рознь между сыновьями одного народа. Это доставляет сатане большую радость.
Иожа долго распространялся о страданиях румынского народа, о вандалах, готах, половцах, аварах, печенегах, венграх, татарах и турках, нападавших на него, потом упомянул о страстях господних. Во время земной жизни господь бог не раз говорил: «Отдайте кесарю кесарево, а богу богово». Это означает, что не только на небесах, но и на земле пастырем небесным установлен порядок, по которому должны жить и умирать его овцы, то есть люди. Точно так же, как господь установил движение звезд и солнца, чтобы они не столкнулись и не погубили мир, он распределил и между людьми разные звания и блага. Но в своем бесконечном милосердии он дозволил каждому трудом и честной жизнью подняться на высшую ступень — стать старостой, префектом, даже королем.
Здесь Иожа остановился и обвел всех сверкающим взглядом. Стоявший прямо перед ним Лэдой истово перекрестился.
— Но вот,— рявкнул вдруг Иожа,— дух дьявольской смуты угнездился среди людей после войны. Не трудом и честью хотят разбогатеть его поборники, а грабежом и насилием! Предательством ро-дины!
В глубине церкви завыл старушечий голос:
— Спаси господи, спаси господи...
— Смолкни! — крикнул Иожа.
Дверь отворилась, и в церковь вошла попадья Арина. В спешке она забыла сиять белый фартук и вытирала о подол испачканные в муке руки. (Семья Иожи жила неподалеку в приходском доме, и кто-то успел сбегать за Ариной, сказать, чтобы немедля шла в церковь — батюшка так говорит, что плачут даже святые.) Благочестивый отец все больше распалялся. Он упо-мщгул о трагических событиях на ярмарке и яркими красками расписал предателя, имя которого пока не хотел называть.
— Приманки, лживые обещания, я в них не верю! Как мог так продать нас человек, которого мы когда-то любили? Да! Не смотрите на меня так. Я говорю о Теодореску, о директоре школы.
В церкви воцарилась мертвая тишина. Суслэнеску оторопело уставился на бледное, как бумага, лицо Эмилии. Губы ее побелели, руки безжизненно повисли.
— Нам не нужен коммунизм,— продолжал Иожа.— Те, кому он понадобился, пусть идут туда. Мы все знаем, куда. Да, туда! Жрать из общего котла. Пусть они отдают своих собственных жен и дочерей на утеху продавшимся аду. Но здесь мы этого не дозволим! А Теодореску как раз этого хочет! Зачем же он пришел к нам? Почему не остался там?
В пылу проповеди глаза Иожи заволоклись слезами, потом слезы потекли по жирным щекам, и несколько женщин сразу же громко запричитали.
Отец Ножа вдруг вздрогнул, как от удара. В глаза ему бросилась фигура Митру. Бледный как мел, Митру вышел вперед и пристально, не мигая, смотрел иа священника.
— А ты! — взвизгнул Иожа. — А ты, Митру Моц! Вместо того чтобы смиренно трудиться, как полагается людям твоего положения, ты сделался старостой. Ха-ха-ха! Господи, прости меня, что забываюсь перед алтарем. Да кто мы такие? Что мы, отара безгласных овец, чтобы ты возглавлял нас? А вы! — ткнул он пальцем в крестьян. — Вы! Да, вы! Посягаете на чужое добро? На чье добро, скажите мне? На добро человека, который во время господства Габсбургов боролся за вас, за нас, томился в самых страшных темницах Будапешта и его грызли крысы? Вы хотите разделить поместье господина Паппа де Зеринда, который как раз теперь, когда над нами сгущаются тучи, борется за нас? Вы не понимаете, что появились смутьяны, которые хотят купить вас за клочок земли, чтобы потом отнять все, оставить вас у I«избитого корыта и ввергнуть в геенну огненную.
— Но и от голода пухнуть тоже мало радости,— неон и ч по звонко и четко прозвучал в церкви голос Митру» Остолбенев, Иожа уставился на него, не выпуская из рук саблю.
Рыдавшая навзрыд попадья замолчала и тоже изумленно уставилась на Митру.
— Не дело пухнуть от голода, святой отец,— заключил Митру и осенил себя крестом.
Церковь загудела. «Стыдно»,—громко прозвучал голос Лэдоя. Но Митру медленно обернулся и бросил на него такой взгляд, что тот опустил глаза. Эмилия плакала, уронив голову на руки. Женщины расступились и молча смотрели на нее. Нельзя было понять, что у них на уме.
Молчание затягивалось, непонятное и растерянное. Кто-то вышел, не притворив за собою дверь. В церковь вдруг ворвался яркий дневной свет, а вместе с ним гул толпы, грохот барабана и хриплый голос Васалие Миллиону.
— Доводится до сведения!.. Все бывшие солдаты... Военные! И вдовы после этой войны! Должны собраться! Завтра-у школы! Записаться! Будут давать землю крестьянам... Господин доктор Петру Гроза! Да здравствует!
Васалие Миллиону еще раз выбил на барабане короткую дробь в знак того, что сообщение окончено.
В церкви, особенно в задних рядах, люди зашевелились, стали друг друга подталкивать, смущенно топтаться на месте, видно было, что им хотелось выйти, но они не осмеливались.
Отец Иожа окончательно смешался. В тишине слышался лишь приглушенный плач Эмилии.
«Что я сделал?» растерянно спрашивал себя Иожа.
Рыдания Эмилии мгновенно развеяли пыл, охвативший его во время проповеди. Он был не злым, а скорее тщеславным и порывистым человеком. Кроме того, готовясь к проповеди, Иожа рассчитывал на то, что цара-нисты в случае победы на выборах могут возвести его в протопопы; после тридцатилетней поповской службы заслуяшл ведь и он красный пояс, высокое жалование, землю и почет.
— Аминь! — провозгласил он нерешительным и дрожащим голосом и засеменил к алтарю, волоча за собой саблю.
В глубокой тишине четко прозвучал голос Флорицы:
— Не надо плакать, барыня. Пошли домой. Мы можем стать баптистами, если здесь пришлись не по вкусу.
Флорида подошла к Эмилии и нерешительно погладила ее по согнутой спине. Митру услышал голос жены, и глаза его невольно наполнились слезами. Он вышел на середину церкви, встал на красный вытертый ковер и перекрестился.
— Во имя отца и сына и святого духа... Глигор, Павел, пошли,— добавил он вполголоса. И все трое вышли на цыпочках, провожаемые завистливыми взглядами.
Эмилия задержалась в церковном дворе. Она вытерла слезы и попыталась взять себя в руки, по это не удавалось. Стыд и бессильная ярость душили ее. Она чувствовала, что способна выцарапать Иоже глаза. Флорица, всхлипывая, гладила ее по плечу, не зная, как утешить.
Попадья Арина, стоявшая в нескольких шагах от нее рядом с железной дверью, со злорадством смотрела на Эмилию. Она всегда ненавидела директоршу за то, что та красива, лучше одевается, а также за то, что односельчане считали директора богаче их. Это было далеко не так. Поповской семье принадлежало несколько домов в Араде. Кроме того, Иожа владел на паях бакалейной лавкой, но тщательно скрывал это. Чтобы никто не узнал о их состоянии, он и попадья плохо одевались, жаловались, что тратят все деньги на лечение попадьи, а крестьяне обкрадывают их при расчетах. Сама Арина втайне восхищалась Джеордже, но даже себе признавалась в этом лишь ночью, когда храп Добридора не давал ей спать. С Эмилией у нее было несколько крупных ссор. После одной из них они не разговаривали почти целый год, но, встречаясь по нескольку раз в день, невольно помирились.
Подняв глаза, Эмилия увидела попадью и с горечью спросила:
— За что же это? За что?
У Арины навернулись на глаза слезы (она была болезненно чувствительной, и, когда видела, что кто-нибудь плачет, ей становилось плохо), но тут же неожиданно закричала неестественным, срывающимся голосом:
— Ты меня лучше не спрашивай! Слышишь? Не то все волосы повыдергаю. Вы хотите отдать нас в руки коммунистов, выбросить из села. С каких это пор ты стала здесь хозяйкой? Ничего у вас не выгорит! Узнаете, что такое священник и как издеваться над нами.
Подошедший тем временем Митру с удивлением посмотрел на беснующуюся понадыо, у которой в уголках рта выступила пена.
— Оборони бог, госпожа, так вас кондрашка хватит,-— заботливо сказал он, покачав головой.
В этот момент лицо его было так по-детски наивно, что Эмилия не удержалась от улыбки. У попадьи сразу пропал голос.
— Пошли домой, госпожа,—обратился Митру к Эмилии.— Это не церковь, а сумасшедший дом.
Они молча зашагали по пыльной дороге. Флорица семенила сзади, с трудом передвигая ноги, — она еще не привыкла к узкому платью. Когда они немного отошли от церкви, им встретилась группа жепщин. Эмилия знала их всех — это были вдовы с окраины Лунки, первые бедняки на селе. Женщины окружили Эмилию, пытаясь поцеловать ей руки.
— Да поможет бог господину директору,— заголосили они наперебой. — Хороший он человек, не забыл о нас, да защитит его пречистая..
— А как же иначе? — сурово сказала Эмилия. — Не цыгане же вы? Он только исполнил свой долг!
— Да благословит бог его, детей, мать и вас, госпожа. Женщины не отставали от Эмилии и в конце концов
рассердили ее. «Дожили, всякие подонки и нищие благословляют нас, а другие поворачиваются спиной»,— думала она.
Эмилия ускорила шаг, чтобы поскорее добраться до дома и собраться с мыслями. Но у колодца ей пересекла дорогу повитуха Катица Цурику — огромного роста женщина с приплюснутым носом и лицом, похожим на каравай хлеба. Катица прослужила пятнадцать лет кухаркой в Бухаресте и умела говорить «по-городски» к удивлению и восторгу односельчан.
— Передайте господину директору все мое уважение,— сказала она, энергично встряхивая руку Эмилии. —Ведь я вдова, и меня не забудут при дележе имения его превосходительства господина барона Ромулуса Паппа де Зеринд, который, извините меня, просто старая развалина. Если господин Теодореску пожелает свидеться со мной, то прямо скажу ему, что готова записаться в товарищи, ведь я женщина одинокая и обиженная богом,
- Я скажу ему, Катица, скажу.
— А почему вы плакали, барыня?
— Замолчишь ли ты наконец? — напустился на вдову Митру. — Трещишь, как сорока, голова кругом идет.
— Стыдно так говорить,— возразила Катица.
— Хорошо, хорошо, иди к своим кастрюлям,— отстранил ее Митру.
Когда они подошли к школе, из расположенной напротив молельни выходили притихшие баптисты. Заметив Гэврилэ Урсу, Митру махнул ему рукой и громко расхохотался:
— Дядюшка Гэврилэ, мы все решили стать баптистами!
Но Гэврилэ даже не обернулся.
Эмилия почти вбежала во двор. Ей хотелось поскорее увидеть Джеордже, излить на него всю накопившуюся горечь. Из кухни доносился хриплый голос старухи, она пела литургию и за священника и за певчих.
— Мама,— крикнула Эмилия,—где Джеордже?
— А я откуда знаю? Может, на чердаке удавился от стыда... Благослови нас бог и ныне и присно и во веки веко-ов!
— Что ты говоришь, мама?
— Ничего... Посмотри, не сгорела ли подливка... Он в школе с механиком. Сговариваются, какую еще пакость подстроить румынам... И во веки веко-ов! Подожди, погонят нас из села камнями. Вот хорошо-то будет.
Эмилия недовольно посмотрела на мать, ей было тем более неприятно, что старуха словно повторяла ее мысли.
— Знаешь,— продолжала Анна,— здесь была дочка Гэврилэ Урсу... Красивая девушка...
— Что ей понадобилось?..
— Сказала... что... да повремени ты, расскажу все попозже,— захихикала старуха.
— А откуда ты знаешь, что она красивая, ведь ты же ничего не видишь? — вспылила выведенная из себя Эмилия.
С каждым днем мать казалась ей все более чужой и злобной, и как она ни убеждала себя, что Анна состарилась и впадает в детство, она все же не могла удержаться от резкостей. Правда, Эмилия быстро раскаивалась, но прощения просить нельзя было, старуха долгое •ремя пилила бы ее, а так она сразу же все забывала.
1
Иногда Эмилия смотрела на мать со страхом, как бывает, когда смотришь на что-нибудь непонятное и чужое.
Старуха помешала что-то на сковородке, потом подошла к Эмилии маленькими шажками и обняла ее.
— Слушай, что скажу, Милли,-— взволнованно зашептала она на ухо дочери. — Уйди от пего. Оставь его, греховодника. Ты красивая и можешь еще раз выйти замуж.
Эмилия не знала, сердиться ей или смеяться. Взяв себя в руки, она погладила мать по голове, как ребенка.
— Что он тебе сделал, мама? — заговорила она мягким, грустным голосом. — Разве он плохо с тобой обращался, сказал тебе хоть одно грубое слово, как делают другие зятья?
Анна поджала губы, маленькое лицо ее сморщилось еще больше. Глаза Эмилии снова наполнились слезами.
— А зачем он тащит в дом чужих людей? Может, они шпионы какие... Еще вспомните мои слова... Разные вы люди. Давай накрывать на стол. Не знаю, что они там застряли в школе...
— Пойду посмотрю,— сказала Эмилия.
Однако она не осмелилась войти в класс, откуда по временам доносились взволнованные голоса Арделяну, Митру и стрелочника Кулы.
Эмилия чувствовала себя необычно одинокой и вместе с тем взволнованной. Впервые она испытывала к Джеордже какую-то материнскую жалость. Она понимала, что все, чем он занимался со дня возвращения, непривычно ему, да и он сам не всегда разбирается в своих мыслях. Да, конечно, это очень хорошо — бороться за интересы крестьян, но разве они этим не занимались с первого дня работы в сельской школе? Искренность помогла им сблизиться с крестьянами, завоевать их любовь и уважение.
— ...тогда... комиссия... землемер для нарезки... как только...
Эмилии были одинаково безразличны как царанисты, так и коммунисты. Ей хотелось одного — спокойствия, без забот и потрясений, прежней безмятежной жизни. «Господи, нам так мало осталось до старости. Тогда зачем же все это? Зачем?» Однако она никому не могла поведать свои мысли. Для Джеордже она не нашла бы подходящих слов, а старуха все равно бы ее не поняла. Разве Суслэнеску? Но он был ей противен...
В классе заскрипели парты, и раздался бодрый голос Митру:
— Дай вам бог здоровья!
Подчиняясь мгновенному порыву, Эмилия отворила дверь и с улыбкой вошла в класс.
— Ну как, кончили свои государственные дела? Пойдемте, выпейте по стаканчику, это полезно перед едой. Господин Арделяиу, вы пообедаете у нас?
— Если приглашаете, с удовольствием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77