Король и армия! Англия и Америка! Армия идет как раз по той дороге, по которой нам ехать домой. Поэтому айда, бежим.
— Куда?
— Ты что, не слышишь? Какого черта, оглох, что ли? На них и в самом деле надвигались возгласы рабочей
колонны:
— Долой фашизм! Смерть фашистам!
— Но я ничего не вижу. Мне разбил очки один из наших.
— Это пустяки, купишь новые,— с яростью крикнул Кордиш и бросился бежать, увлекая за собой Суслэнеску,, На бегу он кричал всем встречным:
— Бегите, беда!.. Режут! Убивают! Горе нам! Наконец они добрались до церкви.
— Вот мы и на месте. Здесь, в святой обители, нас не тронут. Надеюсь, что до этого они еще не докатились...
Однако церковь оказалась закрытой. Они пробрались во двор и постучались в сторожку пономаря. Испуганный пономарь, открывший дверь, был родом из Лунки и знал Кордиша. Ни о чем не спрашивая, он провел их в заднюю комнатку и закрыл там на ключ.
— Только бы дом не подожгли, — уже снаружи успокоил он их.
Суслэнеску ощупью нашел скамейку, сел и стал вытирать лицо и глаза подолом рубашки. Голос Кордиша доносился до него словно откуда-то из тумана:
— Гром и молния, мне хочется плакать, дружище! С нами крестьянин святой. Хорошо, что я из крестьян. По-смотрел бы, что наши сделали с венграми. Ты никогда такого..
Суслэнеску вытянулся на скамье, подложив руки под голову. Он чувствовал себя беспричинно счастливым, и приятная легкость разливалась по всему его усталому телу: «Хорошо, что я приехал сюда, может быть... Нет. Мне бы сейчас большой институтский зал, сотни сверкающих глаз, ободряющих меня в первые секунды робости... Господа студенты...»
— Да, сударь... Его видели люди в окно... У коммунистов... Я же говорил — с тех пор, как он вернулся от русских... Я говорил — остерегайтесь, братцы, он нас всех слопает... Его увидел Пику, ну, тот крестьянин-мученик, которого избили венгры, он хотел стрелять, но Теодореску его узнал и... Объясни мне ты — ты образованный и из господ, за что его любят люди?
— ...Из тьмы веков, на четвереньках мрачно ползет человечество... Правда кулака, грубо отесанного камня, правда оголенной страсти. Вместе, товарищи! Изучим другую историю, историю, о существовании которой мы не подозревали. Сами не зная того, мы были историей...
— ...Как ты думаешь, назначат меня директором? Или и эти, из инспекторского отдела, тоже коммунисты? Слышь, ты играешь в покер? Разве ты поставишь хоть одну лею на битую карту?
— ...Здесь, в толпе, где назревают страсти, я предвижу ваш возмущенный ропот, но скажу вам во весь голос: «Возьмем из марксизма все хорошее: идею истории, создаваемой массами, но остановимся на той эпохе, когда эти идеи вырываются наружу, овладевают толпами. Идеи? Нет! Чувства кровного братства. Национа-лизм!» И пока я буду говорить все это — буду думать о себе, а ты, мыслящая пылинка, ты, который столько страдал, как сможешь ты победить все то, о чем говорил? Как сможешь ты победить собственные цепи?
— Долой фашизм! — доносилось с улицы. Кордиш молчал, возможно уснул.
«Кто знает, кем будет пророк,— думал Суслэнеску,— пророк, который зажжет чувства подлинного братства, очищенного от всякой фальши. Я пойду за ним, за этим пророком, и отдам себя целиком, потому что до тех пор я, конечно, выясню, кто я такой».
Город за стенами сторожки, казалось, слился в один общий крик.
Джеордже с трудом удалось пробиться к городскому комитету партии. Это было большое желтое здание, принадлежавшее ранее венгерскому коммерсанту, сбежавшему с армией Хорти. Больше половины комнат в нем пустовало.
По пути Джеордже встретился директор школы в Тырнэуци Бозга — маленький прилипчивый человечек. Всхлипывая и причитая, он полез целоваться, а потом стал рассказывать о своих военных приключениях (как спасся вплавь из Крыма, как был уволен из армии), потом перешел к «тяжелым временам» — стал говорить о кознях коммунистов и необходимости тонкого дипломатического сопротивления. Заслышав выстрелы, он окаменел, вытаращил глаза и, бросив Джеордже среди дороги, помчался домой — защищать семью. Джеордже прошел в горком беспрепятственно, очевидно благодаря военной форме, хотя и без погон. В большом свежевыбеленном кабинете секретаря ходил из угла в угол высокий плотный человек с коротко остриженными седоватыми усами. Джеордже тотчас узнал его, хотя тот сильно изменился — постарел и выглядел очень угрюмым и решительным.
— Арделяну, вы ли это?
— Господин директор!
С улицы донесся, как отдаленный взрыв, глухой и угрожающий рев толпы. Джеордже машинально рванулся к окну, но Арделяну не обратил на это внимания, его влажные глаза по-прежнему улыбались, и он не выпускал руку Джеордже из своих больших сильных ладоней.
— Я много думал о вас,— пробасил он, продолжая улыбаться. — К нам?
— Конечно,— кивнул головой Джеордже. — Куда же еще после всего пережитого?
— Это хорошо,— одобрил Арделяну. — Очень хорошо.
Дверь широко распахнулась, и в комнату вбежал маленький лысый человек с желтоватыми, как у тюленя, усами. Вид у него был испуганный, руки дрожали.
— С уважением покорно докладываю, товарищ инструктор, что я связался с Арадом, — заговорил он дрожащим голосом с сильным венгерским акцентом. — Они едут. Несколько грузовиков уже в пути.
— Все докладываешь? — пожал плечами Арделяну, — Ну, докладывай, что мне с тобой делать! Это директор школы в Лунке, член нашей партии.
— Здравия желаю, — щелкнул каблуками человечек.— Имею честь, покорно...
— Товарищ секретарь волости,— рявкнул Арделяну.— Ради бога, ты ведь не в армии Франца-Иосифа. Какого черта, с тех пор как приехал, только и слышу: «покорно докладываю», «здравия желаю»...
— Что поделаешь, все в голове перемешалось, — пробормотал человечек, вытирая лысину красным очень грязным платком.—Я — Мохай, мастер с мельницы,— представился он Теодореску. — Едут, товарищи, едут.
— Раз так, то подождем,— проворчал себе под нос Арделяну. Было видно, что все в нем кипит и он едва удерживает возмущение. Джеордже подошел к окну и приложился лбом к стеклу. Он знал Арделяну еще до войны, когда тот работал механиком на мельнице Паппа в Лунке. Джеордже относился к нему, как ко всем жителям села, с доброжелательным, но рассеянным вниманием. Когда он, вернувшись в село, поинтересовался, где Арделяну, ему сказали, что тот погиб в Гурахонце во время бомбардировки.
Видневшиеся из окна серые улочки обезлюдели, дома казались брошенными, посреди мостовой разгуливал чем-то очень озабоченный петух. Мохай тяжело вздыхал, покашливал, по Арделяну не обращал на него никакого внимания. Тогда старик начал объяснять, судя по тону, уже не менее чем в десятый раз:
— Конечно, я виноват, не организовал как следует... Только не гневайтесь... Люди ничего не знают. Но я говорил им много, много раз и вчера тоже, что такое классовая борьба, кто наши враги, кто союзники... Теперь, когда приедут товарищи, мы все разрешим. А пока — подождем.
— Чего подождем?— обернулся к нему выведенный из себя Джеордже. — Что нам ждать? Пока придут сюда поджигать?
— Черт их знает. Что за люди эти крестьяне,— вздохнул Мохай.— Никак их не поймешь. Спекулянты, набитые деньгами. Дерут с рабочих шкуру.
— Все? — сквозь зубы спросил Арделяну, — Нет. Не у всех есть деньги для спекуляции... Но все не прочь заняться этим. Никак не насытятся, проклятые... А теперь, извольте, бьют рабочих.
— Рабочих не побьешь,---перебил его Арделяну. Он глубоко вздохнул, угрожающе покраснел и, наконец, не выдержал.
— Да и ты не...
— Что не?..— испуганно пролепетал Мохай.
— Ничего...
— Нет смысла ждать, — вмешался Джеордже. — Никакого смысла. Надо пойти на улицу и поговорить с людьми.
— Не слушают! — воскликнул Мохай. — Знаю я их.. Особенно этих бандитов из Лунки. Все железногвардей-цы, шовинисты как на подбор.
Джеордже потерял терпение. В душе он с. удивлением спрашивал себя: что это — страсть, которой он прежде у себя не замечал, или просто нетерпение выйти на улицу к восставшим? Против кого? Но теперь обязательно надо действовать, а не пассивно ожидать помощи со стороны. Он убедился в этом еще на войне.
— Этот случай нельзя упустить. Если хотите, я могу поговорить с людьми,— предложил он.
— О чем? — мягко спросил Арделяну.
— О поместье барона Паппа, которое необходимо.. поймите меня... необходимо экспроприировать. Товарищ,— почти с мольбой обратился он к Мохаю,— вы потеряли столько времени!.. Люди вернулись с фронта, ждали, надеялись. Им столько наговорили о земле. И никто словом не обмолвился об этом проклятом поместье, которое они ненавидят и мечтают получить.
Джеордже замолчал, удивленный внутренним отзвуком своих слов. Чудо начинало совершаться. Собеседники не знали об этом, он не мог объяснить им, но ему было очень хорошо.
— Как? — бросился Арделяну к Мохаю. — Вы ничего не сделали в этом направлении?
— Нельзя было! — воскликнул тот. — Комендант, бешеный пес, заявил, что расстреляет на месте каждого, кто наговорит об этом... Поместье маленькое, его все равно не хватит на всех. Не помню, как выразился комендант, что это якобы даже не поместье, а образцовая ферма... Там побывал американский журналист, друг Рузвельта, — Но ведь поместье входит в пределы волости Лунка? — спросил Арделяну.
— Да.
— Хорошо. Я сегодня же поеду туда. До вечера создадим там комиссию для раздела земли между крестьянами. А ты, товарищ Мохай, ответишь перед партией. Почему ты не сообщил партии об этом, боялся, что и там найдутся коменданты?
— Опыта у меня нет,— вздохнул старик,— учиться надо много...
— Чему вы смеетесь? — с удивлением обратился Арделяну к Джеордже.
Джеордже в самом деле улыбался, и от этой улыбки лицо его стало неожиданно молодым.
— Я смеюсь, потому что рад... Здесь чувствуешь, что живешь...
«Здесь сердце революции»,— хотелось добавить ему.
На улице захлопали выстрелы. Все замолчали и озабоченно прислушались. Мохай закрыл лицо руками. В комнату, шатаясь, ввалился парень со следами побоев на лице.
— Прибыли рабочие из Арада! —крикнул он.
— Пошли,— сказал Арделяну. — Думаю, что теперь все будет в порядке.
Прежде чем выйти, он застегнулся на все пуговицы и пригладил волосы. Губы у него слегка дрожали.
— Я поговорю с людьми,— предложил Джеордже. Арделяну кивнул головой.
Толпа вынесла Митру из котловины. Никто не обращал на него внимания, как на случайно затесавшееся среди людей бревно, которое не падает на землю из-за тесноты. Первое время Митру отдался на волю толпы, но потом начал наносить удары локтями направо, налево, куда попало. Его беспокоила судьба старухи и свиньи и совсем не интересовало, что происходит вокруг. Пусть дерутся, если хотят, убивают друг друга, ему нечего с ними делить. Прежде чем банда Пику проникла на базар, Митру удалось уцепиться за ствол ракиты и вырваться таким образом из общего потока. Его разбирал смех — делайте что хотите, а я отсюда не двинусь. Когда вокруг стало посвободнее, он решил пойти назад, но это оказалось невозможным — толпа все прибывала. Митру углубился в боковые улочки и в конце концов заблудился. Усталый и голодный, он присел на скамейку у чьей-то закрытой калитки и вскоре заметил, что время от времени занавеска на окне поднимается и кто-то изнутри посматривает на улицу.
Митру успокаивал себя, что в конце концов старухе удастся как-нибудь вывернуться, «Кому нужна эта развалина», — подумал он, но тотчас же спохватился. Он по-своему любил старую Анну, возможно, потому, что немного побаивался ее. Ему хотелось быть похожим на нее — не принимать все близко к сердцу. Но, очевидно, прежние люди были другой закваски, а потом они выродились... «Плохо придется тому, кто к ней пристанет,— думал он. — Угостит топором, спуску не даст».
Митру прислушался к шуму на площади, но в ушах гудело, и он ничего не мог разобрать. Перед отъездом Эмилия угостила его кофе с молоком. Он выпил его с чувством горечи, думая, что сынишка его никогда не пробовал ничего подобного. А может быть, Фэникэ отказался бы от кофе, не зная, что это такое. Что ярмарку сорвали, беда невелика, меньше расстройства. Флорица нуждалась в стольких вещах. Она ничего не говорила, но он знал, что ей нужно, и переживал, словно сам нуждался во всем этом. Хватило бы денег хоть на красную тряпку, Флорица была б счастлива и этим. Митру стал делать сложные подсчеты, заранее зная, что ничего не получится,—- слишком не везло за последнее время, но ему было приятно хотя бы думать об этом. Чем черт не шутит — может, все и наладится к лучшему... На деньги, вырученные от продажи полагающейся ему от директора пшеницы и кукурузы, он построит к зиме дом. С едой будет трудней — у них не останется ни зернышка, а в долги залезать нельзя. У Митру сжималось горло при одной только мысли, что тогда ему придется просить об отсрочке долга. Да и покурить иногда не мешает, а табаку не осталось ни крошки. Хорошо еще, что я дурака не свалял. Когда приехал в село, всех хотел убить. Гэврилэ, слава богу, открыл мне глаза. А может, перейти и мне в баптистскую веру, ведь у них не зазорно прийти в молельню плохо одетым. Да и Флорице понравится петь в хоре — голос у нее хороший, а в церкви Грозуца разве допустит? Если бы в Лунке было три церкви, он пел бы во всех трех, пусть дивятся все, каким голосом наградил его бог. Сколько сейчас может быть времени? — продолжал думать Митру и вспомнил о золотых наручных часах, снятых им однажды с убитого немца, но отданных в соседнем селе за литр палинки. Вот если бы не отдавал...
Здесь и нашли его Глигор Хахэу и Битуша. Пьяные, они так галдели, что на них напустились из-за закрытых ворот все уличные собаки. Но Митру удивило другое. Оба были нагружены различным скарбом: платьями, пиджаками, в руках одного из них сверкала новехонькая кастрюля. Глигор нес, перекинув через плечо, желтое шелковое одеяло, конец которого тащился по грязи. Они узнали Митру, плюхнулись рядом и принялись обнимать и целовать его, обслюнявив все лицо. Оба выглядели безмерно счастливыми, хохотали до упаду, икали, поминутно плевались и не могли вымолвить ни одного разумного слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77