Жажда
Роман
(румын.)
ГЛАВА I
1
Когда-то давно, задолго до первой мировой войны, Лунка была небольшой деревушкой, дома ее беспорядочно теснились по берегу Теуза среди огромного леса, вдоль которого вилась проселочная дорога.
Крестьяне разводили скот да пробавлялись грабежом на большой дороге. Отсюда вышло несколько прославленных грабителей, одного из которых повесил в Сегедине сам Имре Богар — известный палач. Двое стариков еще и поныне помнят попа Авраама, который расхаживал по селу в рясе, заткнув за пояс пистолет и саблю.
К семидесятым годам прошлого века лес стали вырубать и вспахивать под пашню, на дорогах появились жандармы с петушиными перьями на шляпах, и жители Лунки присмирели, превратившись в обыкновенных истощенных малярией степняков. Остатками леса завладел какой-то эрцгерцог. Он превратил его в заповедник для охоты и насовал повсюду сторожей. Среди леса на поляне стояла часовенка в память нашумевшего в то время кровавого события. Теперь от часовни осталась лишь одна покрытая мхом стена да позеленевший от сырости крест с краткой надписью:
Иоганн 1863-1884
Этот Иоганн — старший сын эрцгерцога — застрелился во время охоты на рысей. Однако загонщики еще долго рассказывали, что эрцгерцог сам убил своего Иоганна, так как тот похитил у него любовницу — известную певичку из будапештского кафешантана. Может быть, люди говорили правду. Эрцгерцог после этого долгое время не появлялся на охоте. Только через несколько лет прошел слух, что он «соизволит приехать», и тогдашний староста Клоамбеш, прозванный Лэдоем1, выгнал крестьян на дорогу встречать гостя. Вышел и священник с хоругвями, но экипажи проехали мимо так быстро, что люди едва успели заметить лицо эрцгерцога и высокую шляпу губернатора. «Господина и пастыря нашего...» — проревел батюшка. «Спаси и помилуй, господи!» — завершил школьный хор, а староста, согнувшись до самой земли, в беспамятстве лопотал по-венгерски: «Помилуйте нас, ваше высочество, в своем бесконечном великодушии». С тех пор сохранилось несколько песен*
Трансильванец хитрый с гор Днем — картежник, ночью — вор. Целый день он цуйку 2 дует. Ночью девушек ворует.
Или другая, протяжная и грустная:
По Феляку спозаранку Едут, едут возы Янку. Едут, едут, поспешают, Все, как солнышко, сияют. Едет он через поля, Зол на вора-короля.
Или рождественская коляда о трех друзьях-пастухах: одном честном и добром, а двух злодеях, убивших первого, чтобы захватить его овец:
СЛЫШНО, СЛЫШНО, СЛЫШНО,
Где-то люди говорят, То не люди говорят, То Ион с отарой...
Многие старики успели забыть слова этих песен. Сидят на лавочках у калитки, попыхивают черешневыми трубками с длинным камышовым чубуком и дремлют, не в силах совладать со старческой ленью.
Но когда спускаются сумерки и в хатах загорается и дрожит желтоватый, тусклый огонек коптилки, они вновь вспоминают о прошлом — ведь ночью теряется ощущение времени.
1 Л э д о й — сундук.
2 Ц у й к а — фруктовая водка.
В эти часы и Анна Моц с удивительной яркостью вспоминает обо всем. Медленно кладет она на большой кухонный стол свои маленькие желтые морщинистые руки и сидит неподвижно, глядя куда-то в пространство. Вот уже много лет, Анна сама не помнит, с каких пор, картины прошлого всплывают перед ней в одинаковой последовательности.
Прежде всего вспоминается ей поездка в марте 1890 года в Черновицы, где муж ее служил в гусарах. На Михае были красные штаны, темно-синий доломан с черными кистями, шпоры и сабля. Муж служил денщиком у одного лейтенанта, человека доброго, но заядлого картежника и пьяницы, готового зарубить каждого за одно небрежно брошенное слово или косой взгляд. Чтобы «набить руку», как говорил гусар, он каждое утро в шутку дрался с Михаем во дворе на рапирах. Офицер вертелся вокруг Михая вьюном.
Потом перед взором Анны встает их домик на берегу Теуза, изгородь из плотно переплетенных прутьев, а за ней двор, где роем и маки, кукуруза, огурцы и картошка. Что за красавец был Михай Моц в те годы, когда она начала выходить на хору!..1 Высокий, зеленоглазый, с черными кудрями и шелковистыми, слегка закрученными вверх усами. Он считался на селе первым работником, а девушки — те не спускали с него глаз. Старая ведьма Лэбош из кожи лезла вон, чтобы залучить его в зятья, но Михаю приглянулась Анна, и он женился на ней. Тогда кое-кто начал злословить по их адресу: «Нашел, мол, рваный мешок заплату», но скоро им пришлось прикусить языки. Михай, казавшийся увальнем, так отделал однажды сына Флондора, что тот остался лежать на дороге с разбитой головой. Никто не стал заступаться, все слышали, как захмелевший Имре оскорбил Михая с Анной, так что поделом обидчику и досталось.
Всего через год после свадьбы Михая забрали в солдаты. Теперь Анне казалось, что эти годы прошли быстро, а тогда она думала, что потеряет рассудок, дожидаясь мужа. Целыми ночами металась она в постели, словно на крапиве, ходила как потерянная и начинала дрожать
1 Хора — национальный румынский и молдавский танец.
как осиновый лист каждый раз, когда какой-нибудь парень пересекал ей дорогу. Анне было невдомек, что парни в корчме поспорили, кого первого из них она пустит к себе в постель в одну из зимних ночей. Разогретые па-линкой, парни изощрялись друг перед другом в хвастовстве, только Миклош, управляющий поместьем, сидел на краю лавки, покручивал длинные усы и с холодной улыбкой презрительно посматривал на них. У него были свои мысли. Анна, как почти все крестьяне Лунки, половину лета работала на помещичьих землях, а осенью и зимой ходила на барщину. Родителей у нее не было, сестры повыходили замуж и с головой ушли в заботы своей новой жизни. Таким образом, Анна осталась совсем одна...
После поездки в Черыовицы ждать стало еще тягостнее. Анна похудела, под глазами появились круги, и даже походка потеряла прежнюю легкость. С некоторых пор она стала замечать многозначительные взгляды, которые бросал на нее Миклош. Слепой страх овладел ею. Миклош служил когда-то фельдфебелем в гусарах и прославился зверским обращением с солдатами. Теперь он ходил в черной куртке с серебряными пуговицами и широким кожаным поясом, украшенным медными бляшками. Значительную часть времени Миклош проводил на лошади и поэтому носил высокие сапоги с большими шпорами. Любимым развлечением его было пугать встречных женщин, поднимая на дыбы своего черного белоногого коня. Помещик ценил Миклоша за усердие и честность, но управляющий напивался каждую ночь, а к утру мрачнел и тогда швырял на пол стаканы и бутылки, сжимал в ладонях узкий лоб, плакал и напевал сквозь слезы тонким, как у скопца, голосом о любимой, которая сведет его в могилу. По воскресеньям Миклош приходил на хору и щипал девушек. Парни сжимали зубы, нащупывая за поясом ножи. Кое-кто из хозяйских прихлебателей предупреждал его, чтобы поостерегся, но он лишь хохотал в ответ:
— Проваливай, болван! Не запугаете, будь вас в пять раз больше, чем есть. За меня не беспокойся!
Одиночество Анны не давало Миклошу покоя. Он считал, что до приезда мужа,— а тот должен был скоро вернуться,— он вполне мог бы оставаться у Анны каждую ночь и создать себе таким образом хотя бы подобие семейного очага. Жена бросила его еще в то время, когда
он служил в австро-венгерской армии,— сбежала с каким-то австрийским офицеришкой. Миклош успел уж забыть ее. Помнил лишь об одном — как хорошо не просыпаться одному, особенно осенью, когда идут бесконечные дожди.
Миклош стал неотступно преследовать Анну. Началась уборка кукурузы, и помещичьи поля заполнили женщины. Они все дальше уходили в кукурузные заросли— как в чащу леса. Над порыжевшей степью веял горький осенний ветер. Миклош заметил среди желтых стеблей Анну, соскочил с коня, привязал его к кусту и пошел, насвистывая, к ней.
— Как дела, красавица?
— Хорошо... — ответила Анна, испуганно посмотрев на него.
— Да что ты говоришь? — прерывисто дыша, пробормотал он и, не зная, что еще сказать, подошел ближе.
— Послушай... Анна... ягодка...
— Уходи отсюда, не то позову дядюшку Иримию... Что тебе надо?
— Будто не знаешь? — смеясь, подмигнул Миклош.
— Иди своей дорогой! — повысила голос Анна в надежде, что ее услышат работавшие поблизости женщины.
— Ну, подожди, мы еще посмотрим... Глупая...
— Уж какая есть. А ты ступай подобру-поздорову...
— Смотри, кабы не пожалела...
— Небось не пожалею. А ты ступай прочь!
Когда оканчивалась работа и надсмотрщик записывал в книгу выработку каждого, все отправлялись домой. Анна никогда не ходила вместе с другими по проселку, предпочитая узкую тропинку, которая вилась среди кукурузных полей и выводила прямо на берег Теуза. Ей нравилось быть в одиночестве. В компании пришлось бы говорить, смеяться, а этого не хотелось. Здесь Анна могла бы пройти и с закрытыми глазами, прислушиваясь к шелесту кукурузных листьев и плачу ветра. Она думала о том, что скоро вернется Михай и они вместе примутся за работу. Через год можно будет купить югэр 1 земли, на следующий — еще один. Потом они построят дом —
1 Югэр — мера земельной площади, существующая в Трахь сильваыии, — 5775 кв. м.
непременно каменный, с голубой завалинкой. В просторном дворе посадят фруктовые деревья и разведут скот. Вдруг Анна услышала позади бешеный конский топот. Не оборачиваясь, она ускорила шаг, стремясь поскорее выбраться из кукурузы. За спиной уже слышался лошадиный храп и позвякивание серебряного колокольчика на удилах. Натянув поводья, Миклош осадил коня так близко, что Анна почувствовала плечом упругий шелковистый круп.
— А ну постой...— пробормотал управляющий и приготовился соскочить на землю.
Выждав момент, когда нога Миклоша повисла в воздухе, Анна изо всех сил ударила кулаком в лошадиное брюхо. Жеребец взвился на дыбы, и Миклош кубарем покатился в дорожную пыль.
— Будь ты проклята, гадина!—прорычал он, вытирая рукавом струившуюся по виску кровь.— Постой же, доберусь я до тебя... Тогда посмотрим.
Анна бросилась бежать и опомнилась, когда была уже далеко. В тот же вечер она написала Михаю: «Приезжай домой, нет больше мочи оставаться одной».
С этого дня Анна потеряла покой. По ночам являлся пьяный Миклош, и она слышала, как он ломится в дверь. Анна клала рядом с постелью топор; она твердо решила раскроить Миклошу голову, если ему удастся ворваться в дом. Но дверь оказалась крепкой. По мере того как приближался срок возвращения Михая, Миклош совсем потерял голову и приставал к ней все нахальнее. Он даже людей перестал стесняться. Посмел бы кто сказать хоть слово, он тут же рассчитался бы с ним. Когда Миклош думал об Анне, он готов был поджечь деревню и отдал бы полжизни, лишь бы опозорить Анну на глазах у всех.
3
На следующий день после возвращения Михая, в воскресенье, Миклош пошел в церковь специально, чтобы увидеть Анну. В течение всей службы он не мог найти себе покоя. Анна смущенно прижималась к плечу мужа и что-то шептала ему. Михай стоял прямо по-военному и от стеснения то и дело осенял себя большими, размашистыми крестами.
После обеда Михай, как это было принято, пошел в корчму с друзьями детства, чтобы рассказать им, какова жизнь в тех местах, где ему довелось побывать. Явился и поп, выпил шесть стопок цуйки и отправился по своим делам. Слово за слово, друзья рассказали Михаю, как Миклош приставал к его жене. Михай насупился и стал молча глотать цуйку, как воду, стакан за стаканом.
— Разрази его гром, прости меня, господи,— вздохнул дед Цстру, двоюродный дядя Михая.— Того и гляди, лопнет от важности, барина аз себя строит...
— Почему бы и нет? — рявкнул Михай, кусая губы.— Коли вы сами обабились.
— А что нам делать? Он здесь в силе. Еще из села выкинет!
— Это мы еще посмотрим.
— Да успокойся ты, Михай. Ишь как распетушился!.. Приглянулась ему твоя жинка, да и все тут... Она-то ведь ему не потрафила. Даже с лошади как-то сковырнула.
— До чего же мы докатились — бабы стали храбрее нас,— хмуро пробормотал Михай.
Тут в корчму вошел Миклош. Огляделся, насупился и, свернув цигарку, присел на краешек лавки. Старый Лэбош поставил перед ним бутылку и спросил, что еще подать.
— Убирайся к черту...
— Потише, господин Миклош!—возмутился старик.— Потише, ты в моей корчме, и я тебе не какой-нибудь голодранец.
Едва сдерживая ярость, Миклош выпил несколько стаканов и направился к столу Михая.
— Ну? Приехал? Слышал, что ты был в гусарах. Неужто теперь берут в гусары всяких дубин и болванов?
— Лучше отстань,—прошипел сквозь зубы Михай. — Не то, смотри, встану...
— Что-о-о?! — изумился Миклош и, широко раскинув руки, словно призывая всех замолчать и выслушать что-то важное, грязно выругал Михая.
Михай медленно поднялся, осторожно отодвинул скамью в сторону и треснул Миклоша кулаком по лицу. Миклош покатился по полу, пачкая белую рубашку, но сразу же вскочил, сплюнул и стал судорожно искать револьвер.
Однако друзья Михая тотчас же бросились на управляющего с кулаками и били до тех пор, пока лицо его не залилось кровью.
— Люди добрые!-—вопил Лэбош, ломая пальцы.— Пощадите, вы убьете его!
Отколотив Миклоша до потери сознания, парни подхватили его за руки и за ноги, вынесли во двор и бросили в свиное корыто. Если бы в корчму не пришел вскоре староста, они, возможно, и прикончили бы его.
Потом, так и не смыв с рук кровь Миклоша, парни пили до утра, но прежнего веселья как не бывало.
Михай вернулся домой пьяный и злой. Ни о чем не расспрашивая, Анна умыла его, стянула сапоги и помогла улечься в постель.
— Я побил его, Анна...— злобно бормотал Михай.— Может, жалеешь?.. И тебе, если захочу, тоже раскрою череп.
— Молчи и спи! — прикрикнула Анна. — Чего только не придет тебе в голову, дурень!
После того как Михай захрапел, Анна вышла во двор и, прислонившись лбом к стволу сливы, долго плакала, сама не зная отчего. Михай проснулся на другой день лишь к обеду, с тяжелой головой. Он возился во дворе — приладил к плетню новые прутья, срезал с деревьев несколько сухих веток.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77