— Ради бога, прилягте,— испугалась Эмилия. — Как бы вам не стало совсем дурно...
Суслэнеску послушно улегся на топчан и закрыл глаза рукой. Все его тело сотрясалось от внутренней дрожи, и он никак не мог сдержать ее. Слезы по-прежнему текли по лицу, принося облегчение.
Услышав, как скрипнула дверь, Суслэнеску приподнялся на локте -— Эмилия вышла. Ему захотелось позвать ее, но он не решился.
Только теперь, в этой чистой кухне с темными углами, где тускло поблескивали на полках ряды медных кастрюль, усталость окончательно овладела Суслэнеску; она растекалась по всему телу, как теплый горьковатый напиток. Он мог бы покорно подчиниться, если бы не знал, что это оцепенение скоро пройдет и снова... Какой далекой казалась теперь его одинокая жизнь со всеми ее прелестями. Суслэнеску просунул руку под рубашку — тонкая, натянутая на костях кожа горела, — видно, у него был жар, но он не обратил на это внимания. «Как возможно, — думал он, — чтобы все, к чему я с детства Стремился, стало вдруг невыносимым в результате выходки какого-то животного. — При мысли о случившемся бессильная ярость вновь овладела им. — Чтобы отомстить, я должен выбрать», — подумал он.
— Пройдемте в комнату, — предложила, возвращаясь на кухню, Эмилия.
Суслэнеску послушно пошел за ней и, чтобы скрыть волнение, снова спросил:
— А где я смогу найти господина директора?
— Не знаю, — сухо ответила Эмилия. -~ Это меня не интересует.
— Госпожа, теперь моя очередь спросить, что случилось. Я пришел, чтобы попросить у него прощения, и если бы вы только знали, чего это мне стоило! Я был слеп и не хотел верить, что, когда сталкиваются две силы, прежде чем выбрать, на какую сторону стать, — нужно прислушаться ко всему, что есть в тебе самого лучшего и благородного. Я хотел попросить у него прощения, что не уловил смысла вещей, о которых он нам говорил в то воскресенье. Кроме того, я был пьян, а в таких случаях я всегда жалок и слаб.
— Что вы говорите? — спросила Эмилия и с удивлением взглянула на Суслэнеску, чтобы убедиться, не пьян ли он и теперь.
— Я хотел сказать ему — вот человек, который признает свое поражение. Неужели вы ударите лежачего?
— Он способен и на это, — заметила Эмилия,—Он ни перед чем не остановится.
Суслэнеску разочарованно пожал плечами.
— А я восхищался вами, восхищался, как вы сумели его понять, как ладите с ним. И не мудрено, ведь лично у меня позади одни развалины.
— Вы еще совсем молодой, как же можно так говорить? Что же вы нашли в моем муже?
— Не знаю, как это назвать, — волю, силу, да это и не столь важно. Вернее, душевную чистоту... Способность порвать со всем, и не потому, что тебя воспламенили какие-то идеи, а потому, что знаешь всем своим существом, зачем страдал.
Суслэнеску стало знобить, и он весь съежился. Где-то в глубине шевельнулась мысль, что необходимо сходить к врачу, но она показалась нереальной. Он ясно видел, что Эмилид не только не понимает его, но с раздражением и нетерпением ждет, когда он замолчит. Но Суслэнеску не хотел дать ей говорить (он думал, что пойдет речь о мелкой семейной неурядице), боясь, что, замолчав, снова вспомнит о случившемся. Позднее он забудет об этом случае, заставившем его сделать выбор, и тогда останется только радость решения, принятого в условиях... относительной свободы.
— Я вижу, вам нездоровится, господин Суслэнеску. Не хотите ли?..
— Нет, нет. Я хочу видеть господина директора.
Это упорство вывело Эмилию из себя. Она встала со стула, подошла к Суслэнеску и, низко склонившись над ним, твердо и в то же время злобно отчеканила:
— Он ушел... Я выгнала его, понимаете? Суслэнеску вытаращил глаза.
*— Не может быть! — почти прошептал он.
— Вы переехали от нас и не успели как следует узнать нашу жизнь. Мы начали с самых низов, и мне не стыдно признаться в этом. Родители мои трудились, батрачили, чтобы обеспечить детей. Мы с Джеордже тоже работали не покладая рук, копили, не позволяли себе никаких удовольствий. Скажите мне, ведь вы интеллигентный человек, — скажите, разве можно стыдиться того, что мы не одеты в лохмотья? Разве социализм состоит в том, чтобы умирать с голоду? Разве постыдно обеспечить себе завтрашний день?
Суслэнеску рассеянно улыбнулся. Ободренная этой улыбкой, Эмилия вдруг закричала;
— Он хочет отдать нашу землю! Понимаете? Хочет разделить ее между крестьянами! Нашу землю! Он не думает о...
Больше Суслэнеску уже ничего не мог понять — лишь отдельные обрывки слов: ребенок... его будущее... продолжать учебу в Париже... земля... бедная мама, она с ума сходит от горя... опять земля...
Страх снова стал овладевать им. Это был тот же страх, который он испытал чуть раньше перед Баничиу и другими и стал умолять их о пощаде. То же головокружение и ощущение нереальности. Суслэнеску стал задыхаться и снова попытался закрыть лицо руками.
— Господи, — простонал он,— до каких пор я смогу терпеть эти муки...
10
Суслэнеску не мог себе представить, сколько он проспал, когда начальник вокзала Туркулец стал трясти его за плечо и предложил большой ломоть хлеба с салом. В чугунной печке по-прежнему весело потрескивал огонь, но Суслэнеску было очень холодно. Он с удивлением убедился, что спал совсем голый, закрывшись одной черной грубой шинелью.
— Я тоже не дурак погулять, но сроду не видал, чтобы кто-нибудь так накачался, как вы вчера. Это было что-то из ряда вон выходящее. Одни после выпивки плачут, другие поют, третьи в драку лезут, а вас вдруг обуяла жажда путешествий. Подумать только -— притащиться сюда из Лунки по брюхо в грязи, это тебе не шутка. Хорошо еще, что не упали где-нибудь по дороге. Подобрали бы через несколько дней уже мертвого.
Суслэнеску с удивлением уставился на начальника вокзала.
— Ну вот и не помните ничего! Раз так, давайте познакомимся. Авраам Туркулец —- начальник вокзала.; Да мы с вами встречались. Очень жалко, что вы не заходили к нам прежде, запросто, как образованный к образованному, хоть мы и живем далеко, в поле. Дочка играет на рояле, она у меня гимназистка. Глотните из этой бутылки, опохмелитесь, а я выйду, пока оденетесь, — может, стесняетесь. Вчера вы разделись донага.
Боже, чего только не вытворяет человек, когда выпьет. А потом удивляется и не верит.
Суслэнеску быстро оделся, чувствуя удивительную лег-< кость и свежесть во всем теле, только глаза горели и слезились.
Вскоре вернулся Туркулец и сообщил, что в Лунку как раз отправляется телега, которая сможет захватить и Суслэнеску. Тот не успел даже возразить, как оказался на обитом кожей сиденье с ногами, укутанными вонючей овчиной. «В конце концов так даже лучше, — решил он.— Нет смысла дезертировать. Барон просто старая развалина, но не может быть, чтобы остальные не поняли его. Особенно такой здравомыслящий человек, как Урсу. Земля и гордость Паппа не играют в данный момент решающей роли. В конечном счете, говорил себе Суслэнеску, люди достаточно меня уважают, чтобы выслушать мои объяснения. Косность руководителей исторических партий принесла слишком много зла, чтобы позволить им продолжать эту близорукую политику, от которой выигрывают только коммунисты.
Жена Кордиша сообщила Суслэнеску, что муж на каком-то политическом совещании у Клоамбеша, и объяснила, как туда пройти. Суслэнеску без долгих раздумий отправился к Клоамбешу и долго стучался, пока ему не открыла какая-то толстуха.
— Вы из поместья? — спросила она и повела его в дом, прежде чем он успел объясниться.
В большой комнате, куда Суслэнеску вошел, окна были забиты одеялами, и в сумраке плавали облака табачного дыма. Вокруг стола, на котором горела закопченная керосиновая лампа, Суслэнеску увидел Кордиша, Пику, Клоамбеша и еще двух незнакомых ему людей. Все молча уставились на него, а один из незнакомцев — высокий, небритый, со светлой копной волос — поднялся из-за стола.
А этому что здесь понадобилось? — грубо прозвучал в тишине его голос.
— Преподаватель Суслэнеску, — представился учитель и, прежде чем кто-нибудь успел открыть рот, заговорил: — Я пришел объясниться... Вчера произошло недоразумение, мне не дали изложить мою точку зрения... — Суслэнеску запнулся, не зная, как обратиться к присутствующим. «Братцы» прозвучало бы унизительно, как извинение. Господа, — начал он, — мы должны отнестись к положению со всей серьезностью... Господин барон не разбирается в обстановке. Мы обязаны объяснить ему, если нам действительно дорого наше дело. Упрямство здесь не поможет.
— Послушай, Кордшн, что надо этой глисте? — раздувая от возмущения ноздри, спросил Баничиу. — Кто его сюда привел? Кто?
— Да, наверно, моя дуреха жена, — краснея, признался Клоамбеш.— Это тот самый тип, которого выставил вчера за дверь его сиятельство барон.
Баничиу аккуратно отодвинул стул, подошел к Суслэнеску вплотную и взял его за подбородок.
. — Не меня ли ты решил провести, дружище? — презрительно спросил он.
— Послушайте, господин, — попытался протестовать Суслэнеску, по Баничиу с такой силой сжал ему подбородок, что па глазах у пего выступили слезы.
— Так это тот самый коммунистический агент, который водил вас за нос! А вы уши развесили. Умники! Как же мне с ним поступить? — хитро подмигнул Баничиу, расправил плечи, потянулся и вдруг коротко приказал: — А ну, раздевайся.
Суслэнеску не понял и круглыми от изумления глазами уставился на Баничиу.
— Что вы сказали? — с растерянной улыбкой спросил он.
— Раздевайся, — гаркнул Баничиу. — Прогуляешься по улице голышом — может, ума наберешься.
Суслэнеску почувствовал, что ему становится дурно. С умоляющим видом обернулся к Кордишу, словно ища у него поддержки, но тот весело улыбался и потирал руки в ожидании дальнейшего развития событий. Пику спокойно ковырял в носу, а Клоамбеш смотрел на все с отсутствующим видом.
— Не заставляй меня повторять, — с притворной мягн костью торопил Баничиу.
— А еще говорил, что из бояр, — фыркнул Кордиш. — Нашел с кем спорить — с бароном... Я-то его приютил, кормил, поил, а он хотел позабавиться с моей же женой.
— Раздевайся, — угрожающе процедил Баничиу. Добром говорю, — повторил он, но, увидев, что Суслэнеску стоит неподвижно, отвесил ему звонкую пощечину.
В ушах Суслэнеску загудело. Его еще никогда не били, и теперь он с удивлением почувствовал, как больно горит лицо от удара.
— Господин, помилуйте, на улице такой холод,— бессознательно залепетал он.
Глядя на него, Кордиш потешался на славу, он весь корчился, подталкивая других.
— Если так, я сам тебя раздену, да еще и оскоплю, — заявил Баничиу и еще раз изо всех сил ударил Сусланеску по лицу, отбросив его к самой стене.
Как сквозь красный туман, увидел Суслэнеску приближавшегося к нему с занесенным кулаком Баничиу., Внутри у него что-то оборвалось, и, отскочив в сторону, он дрожащими пальцами начал расстегивать пуговицы.. Сняв пиджак, он в нерешительности застыл с ним в руках, потом сделал жест, будто вешает его на спинку стула, и уронил на пол. Раздевался он старательно, но спеша, и, когда остался голым, взглянул Баничиу прямо в глаза. Сидевшие за столом давились от смеха. Особенно Пику, лицо его побагровело.
— Что вам еще угодно? — с усилием спросил Суслэнеску.
— Одевайся. Вот так штука. А я мог поклясться, что...
Никто больше не обращал внимания на Суслэнеску, пока он не взялся за ручку двери.
— Можешь сказать тем, кто тебя подослал, что нас не проведешь! — крикнул ему вслед Баничиу.
— Никто не посылал меня... Я сам...:
— Убирайся! — заревел Баничиу.
Сознание случившегося пришло к Суслэнеску позднее, когда он шел по какой-то улице, машинально передвигая ноги по начавшей твердеть грязи. Ему хотелось упасть на землю, колотить по ней руками и ногами и кричать, кричать, как ребенок.
Эмилия все говорила и говорила, и ее торопливая взволнованная речь казалась Суслэнеску достойной сочувствия, но найти с ней общий язык он теперь никак не мог.
— Вы не можете так сурово судить людей, познавшие последнюю степень унижения... — перебил он ее.
— Но кто же его унижал? Я всеми силами старалась сделать так, чтобы он чувствовал себя хорошо и не страдал из-за увечья. Почему вы улыбаетесь?
Суслэнеску потянулся через стол, взял руку Эмилии и прижался сухими губами к ее длинным, неожиданно мягким и гибким пальцам.
— Если бы я не был знаком с Джеордже, то, наверно, покончил бы сегодня счеты с жизнью. И хотя бы то, что он, сам того не желая, спас человеческую жизнь...
Суслэнеску умолк, не докончив мысль, но, заметив, что Эмилия смотрит на него со снисхождением и, как ему показалось, с долей иронии, он собрался с силами и снова заговорил:
— Госпожа, наступает эпоха, когда понятия добра и зла переворачиваются вверх дном, а вещи, которые казались нормальными в течение веков, становятся позорными. Или мы поймем это, или будем раздавлены и когда больше не сможем встать на ноги. Я понимаю, что это тяжело и гораздо легче говорить об этом.
— Но по какому праву он хочет разбазарить нажитое моим трудом? Разве он не видит, что мы стареем... Ведь у него уже седые виски, — добавила она изменившимся голосом. — Кому какое дело, что у нас есть земля? Скажите мне — кому до этого дело?
— Я не могу вам ответить...
— Вот видите!
Суслэнеску немного успокоился; сам того не замечая, он по-прежнему держал Эмилию за руку: ему нравилась эта красивая, здоровая, опрятная женщина.
— А если я вам скажу, что он мне изменяет с простой крестьянкой?
— Ах, госпожа Теодореску, это действительно ужасно! Суслэнеску быстро встал и поцеловал Эмилии руку
— Где я смогу найти Джеордже?
— Вероятно, торчит у этого механика Арделяну. А вам он для чего, если не секрет?
Суслэнеску вежливо поклонился.
— Я хочу вступить в коммунистическую партию, ответил он и вышел, прежде чем Эмилия успела что-ли сказать.
11
Суслэнеску застал их за обедом в маленькой комнатке с земляным полом. На столе лежали брынза, жареный цыпленок, возвышалась бутылка вина. В углу стояла высокая, как катафалк, деревянная кровать, покрытая зеленым шерстяным одеялом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77