Ведь Гэврилэ демократ. Не знаю, известно ли тебе, что это значит.
— Знаю. По истории проходили в пятом классе. — Демократы — значит, те, кто за народ. Как в Афинах, в Греции, где были еще аристократы или бояре. Знаете... мне так нравилось в школе, так нравилось... Мне бы хотелось еще учиться... Помните, господин директор, как вы советовали мне поступить в гимназию? И с отцом говорили. Он тоже не был против, да началась война и вы уехали. А я, знаете, господии директор, и теперь еще перечитываю школьные книги. Беру и читаю историю и даже арифметику.
Джеордже не мог разглядеть Марию в темноте, и в памяти его вставала худенькая двенадцатилетняя девочка, хорошенькая и смышленая.
Эмилия рассказывала ему (он тщетно старался теперь вспомнить подробности) какую-то историю о любви между Марией и Петре Сими, убитом неизвестно кем однажды ночью.
— Ладно, Мария. Спасибо, что зашла. Знаешь, отец твой прекрасный человек, хорошо, если бы побольше было таких... Мы с ним найдем общий язык. Я зайду как-нибудь к вам, сделаю вид, что ничего не знаю об его гневе, и вот увидишь — мы поладим.
— Конечно... да, вы в чем-то с ним похожи...
— Как? — удивился Джеордже.
— Не знаю, не знаю, господин директор.
Разговор больше не клеился. Джеордже не знал, о чем говорить, и шутливо спросил:
— Скажи, Мария, а когда мы на твоей свадьбе погуляем?
— Скорее на поминках, господин директор,— вдруг ответила девушка глухим, полным отчаяния голосом. — На поминках.
Пораженный, Джеордже закурил сигарету и попытался разглядеть лицо девушки при вспышке спички. Узкое, тонкое лицо Марии было белым как мел, большие глаза горестно смотрели куда-то в пустоту.
— Не говори глупостей, девочка,— неуверенно сказал он,— что за чепуха?
Девушка приблизилась к нему почти вплотную, и Джеордже почувствовал ее горячее, свежее дыхание.
— Зачем мне жить, господин директор? Я как прислуга у отца, потом стану прислугой у мужа, которого он мне выберет, а это, наверно, еще хуже. Петре, упокой господи его душу, хотел украсть меня — увезти в город. Куда угодно... Только чтобы вместе были...
Окончательно растерянный, Джеордже не знал, как ему поступить, что сказать. Ему хотелось уйти, но это было невозможно. Людей надо понять, даже если приходится разделять с ними их горести, чуждые тебе.
— В жизни я видела мало радостей... не как другие... Паттошка держал меня взаперти... только в школе мне хорошо было. До сих пор перечитываю школьные книги... географию.
Слезы брызнули из глаз Марии.
— Л теперь я беременна... На третьем месяце.
Джеордже уронил сигарету. Ему было досадно за самого себя, за свою слабость, неспособность помочь девушке. Он не знал даже, чем успокоить Марию. «Нам приходится платить за все, что было, за все спокойные, беззаботные дни нашей прошлой жизни». Он протянул в темноту руку, и пальцы его нащупали мокрое от слез лицо девушки. Джеордже тут же попытался отдернуть руку, но Мария крепко сжала ее своей маленькой мозолистой ладонью, потом резким движением прижала к груди. »
— Не оставляйте меня, господин директор... Помогите мне... Сделайте доброе дело, не оставляйте меня без помощи... Я не хочу стать посмешищем всей деревни. Лучше брошусь в колодец.
— Не говори глупостей, зачем говоришь глупости? —« быстро проговорил Джеордже.
Девушка продолжала плакать, но уже тише, не отпуская его руки.
— У меня никого нет... не оставляйте меня. Джеордже глубоко вздохнул.
— Я не оставлю тебя,— сказал он решительным, не допускающим возражений тоном. — Поверь мне. Все будет хорошо, Мария. Не бойся, я не оставлю тебя. Но пока ничего не могу сказать, я еще сам не знаю...
— Только не говорите жене. Прошу вас. Ежели скажете, я... брошусь в колодец.
— Не скажу. Обещаю. Я подумаю и завтра скажу, как нужно поступить. Хорошо? Ну, а теперь отпусти мою Руку.
— Где вы скажете? Сюда я больше прийти не смогу, Несмотря на все волнение, Джеордже стало смешно,
— Мы можем встретиться завтра вечером на мосту. Ну и втянула ты меня в историю...
Мария выпустила его руку.
— Если не хотите, я...
— Что ты болтаешь чепуху? Завтра. А теперь иди домой... Будь покойна, все уладится. Спокойной ночи. Завтра все образуется.
После ухода Марии Джеордже долго стоял в задумчивости. Мария Урсу могла бы заниматься в Педагогическом училище, стать учительницей. Митру Моц тоже свободно мог бы стать... Да и он сам...
Село погрузилось в тишину, лишь изредка слышался собачий лай. Джеордже ни о чем не мог думать, в голове скользили обрывки мыслей и слов.
Закрыв ворота, Джеордже зашел на кухню. Эмилия читала у керосиновой лампы «Коммунистический Манифест». Когда он увидел ее красивую голову с копной черных блестящих волос, склоненную над книгой, сжатые в напряженном внимании губы и длинные трепещущие ресницы, на глазах его выступили слезы.
Он тихонько подошел к жене и положил руку на ее округлое плечо.
— Не хочешь ли поужинать? — спросила Эмилия. — Очень интересная книга. Маркс, конечно, был великим человеком.
Джеордже кивнул головой, потом вдруг наклонился и поцеловал Эмилию в щеку.
9
В корчме стояло облако едкого табачного дыма. Когда дверь открывалась, облако редело и в нем вырисовывалась круглая красная физиономия Лабоша, едва успевавшего наполнять графины цуйкой. За одним из длинных мокрых столов куражился пьяный Битуша, до хрипоты стараясь доказать, что его величество король Михай тоже вроде коммуниста и давно бы стал коммунистом, только его сбили с пути дядя и мать. Сидевший рядом Миллиону время от времени принимался бранить своего сына, сельского барабанщика, и приказывал принести новую порцию цуйки.
— Размазня он у меня,— жаловался Миллиону. — Не слушается, лентяй. Только и знает дубасить по собачьей шкуре, стыд один. Миллион раз в день ударит, и все ему мало.
Кулькуше тоже не терпелось вступить в разговор, лицо его блестело от пота.
— Ребята,— вмешался он, уловив момент. — А я вот виаком с бароном Ромулусом Паппом. Большой барин. Взглянет — мороз по коже пробирает. Я слышал, будто крутил любовь с самой императрицей —- шлюхой Марией Терезией. Она его и возвысила, в бароны произвела... Потрафил, значит.
— Не мели вздор, сдурел от вина, — крикнул кто-то.— Мария-то Терезия царствовала бог знает когда.
— Да и барон тебе по годам не ровня. Может, ты с ним школу кончал? Умник какой нашелся. Как сказал, так и есть.
Эзекиилу с трудом удалось получить в долг три литра вина (в непогрешимых книгах трактирщицы на его счету уже значились двадцать два литра). Он сам не знал, зачем так уговаривал своих спутников выпить.
Эзекиил уже давно понял, что ему ничего не добиться, и все же с непонятным упорством наполнял стакан Митру, заглядывая при этом ему в глаза. Наконец Митру не выдержал, нагнулся и зашептал парню на ухо, хотя в этом не было никакой нужды, — все село знало, что Урсу прогнал и проклял сына.
— Напрасно ты, парень, убиваешься. Не так уж плохо жилось тебе у отца. Всего по горло. Разве ты знаешь, что такое голод? Удивляюсь я на тебя. Другие вон как мучаются. Я сам крапивные щи хлебаю.
— Врешь,— возразил Эзекиил. — Сегодня жинка тебе утку принесла.
Митру покраснел от гордости. Значит, всему селу известно. Что ж, это неплохо. Но, взглянув на огорченное, уродливое лицо Эзекиила, он добавил, улыбаясь:
— Чудак! Она черное платье продала, то самое, что я украл для нее в городе. Много ты понимаешь!
— А ты что понимаешь? Все вы ничего не знаете. Нет правды на свете. То одним хорошо, то другим. Катитесь все к...
Что мог Эзекиил еще сказать? Одна мысль о молодой, всегда доступной жене сводила его с ума, а женщины бежали от парня, как от чумы. Бедняге приходилось делить со многими ласки распущенной вдовы, но и та гнала его, когда он приходил без денег. Но еще больше мечтал он стать независимым хозяином, чтобы не гнуть ни перед кем спину, чтобы не заставляли идти в церковь, где красивый, как икона, брат Соломон так играл на фисгармонии, что девушки плакали, слушая его игру. { С презрением и яростью смотрел Эзекиил на Митру.
— Пей, Митру, пей, Глигор,— сказал он, еще раз наполнив стаканы.
«Тоже, собака,— мелькнула у него мысль,— за сестрой увивается, а за меня доброго словечка замолвить не может!»
— Пейте! Жрите! — вдруг дико заорал Эзекиил. — Только смотрите, кабы...— И он замолчал, не договорив угрозы.
— Вот что, Эзекиил,— поднялся из-за стола Митру.— За выпитое заплачу. Завтра же. Мне твоего вина не надо. Ты подумай хорошенько и поймешь, что не прав. Спокойной ночи. Я пошел. Доброго вам здоровья,— крикнул он, обводя всех хмурым взглядом.
— Доброй ночи! До свиданья,— дружно послышалось в ответ.
— А я еще посижу,— сказал Глигор. — Ты не бойся, я заплачу...
Он обошел стол и обнял Эзекиила за шею.
— А ты, друг, тоже будь помягче...
— Оставь меня, не тревожь! — огрызнулся тот, и Глигор счел разумным послушаться его.
К полуночи, когда все успели охрипнуть и только неутомимый Павел распевал какую-то песню, в корчме появился Пику, пришел узнать, что говорят в народе. Он подсел к Кулькуше, заказал полбутылки вина и с жадностью осушил свой стакан.
— Ты где пропадал?— обратился к нему Кулькуша.— Слышал, что в селе творится?
— Слышал. Даровщину почуяли! Лезете, как свиньи в корыто!
Пику нарочно говорил громко, чтобы слышали голодранцы. Ишь носы позадирали! Черта лысого они получат, а не землю.
Пику едва сдерживал смех. С каким удовольствием объявил бы он им сейчас, что земля, о которой они мечтают, будет принадлежать ему. По крайней мере пол о пина.
— Почему даровое — возмутился Павел. — Даровое из милости протягивают, а тут сами берем.
— Тогда грабеж. Коли тебе больше нравится быть мором, чем попрошайкой, твое дело. И послушай, Папе I, багровея, продолжал Пику.— Хочешь знать, что вы ВОЛучите? Вот что! — И Пику показал оторопевшему цврню кукиш — А почему ты так говоришь? — робко спросил не отличавшийся храбростью Павел. С Пику лучше было не связываться.
— Что хочу, то и говорю. Не тебе запрещать. — Пику вскочил и подошел вплотную к Павлу. — Это ты мне взялся указывать? А ну, пошел домой!
Послышался шум отодвигаемых стульев, и в корчме воцарилась тишина.
— Что ты сказал? — дрожащим голосом спросил Павел, стараясь раскрыть в кармане складной нож.
— Убирайся отсюда! Марш! — взвыл Пику.
— А ну, сбавь тон, не лезь в бутылку,— вмешался Кулькуша. — Корчма не твоя.
— Сам домой убирайся! — крикнул Павел, видя, что его поддерживают. — Завидно стало, что нам землю дадут?
Но тут Пику схватил пария за рубаху и вытащил на середину корчмы.
— А ну брось, Пику,— с угрозой крикнул Лабош, засучивая рукава.
— Эх ты, падаль, — засмеялся Пику, с силой встряхнул Павла и толкнул его в грудь. Тот ударился спиной о стойку, схватил массивный сифон и бросился на обидчика.
— Ну постой, гниль чахоточная! Я тебя проучу!
Но Пику вдруг расхохотался, хлопая себя ладонями по бедрам.
— А ты уж завелся? Не видишь, что шучу? Неужто в самом деле поверил, будто я не рад, что мужики землю получат? Так я и сам должен получить. Недаром на фронте был, легкие там себе загубил... Ведь я инвалид...
Павел опешил с занесенным над головой сифоном, боясь, чтобы Пику не сыграл с ним какой-нибудь новой шутки. Но тот хохотал и подмигивал ему.
— Хотел посмотреть, люди вы или тряпки. Браво, Павел! Дай бог тебе здоровья!
— Черта лысого мы получим, а не землю,— угрюмо буркнул Эзекиил, не сводя глаз с Глигора. —- Только коммунистам дадут...
— А, это ты? — обернулся к нему Пику, — Я слы-* шал, ты поругался с отцом.
— Поругался. А тебе что до этого?
— Попроси у него прощения. Слышишь?
— Замолчи, Пику, не береди душу. Я, коли подниму бутылку, непременно огрею тебя по голове.
— Ты дурак. Сколько выпил?
— Три литра.
— Я заплачу... Получи, Лабош! — И Пику бросил бумажку на мокрую стойку. — Пошли со мной, Эзекиил. Пойдем, я вас помирю.
Не дав Эзекиилу опомниться, Пику вытащил его из корчмы.
Люди недоуменно смотрели им вслед.
— Видать, чахотка ему в мозг ударила,— заявил Миллиону.
10
Митру просунул руку под теплую спину жены. Флорица глубоко вздохнула и проснулась.
— Что-то не спится,— виноватым тоном признался Митру. — Мысли всякие в голову лезут.
— Смотри не свихнись,— шепнула Флорица.
— Не бойся. Мы, мужики, жили в большой темноте. Потому с нами и делали, что хотели. Теперь обязательно надо землю получить, сможем жить по-человечески. А то бедняку даже самого себя стыдно. Теперь все будет по справедливости. И я буду драться за справедливость в рядах коммунистической партии.
— Поступай как знаешь. Ты мужчина, и не мне тебя учить.
— Так-то оно так. Но я говорю тебе, чтобы знала, какие мысли меня одолевают. Я, Флорица, не хочу больше ни перед кем на коленях ползать, не по душе мне ото. У меня нрав другой, и тебе он известен. Летом на пшеницу, что получим с директорской земли, купим плуг и корову. Землю я продавать не хочу. Да и кому продать? Клоамбешу? Послушай, я хотел спросить тебя— как, по-твоему, годится в старосты Гэврилэ Урсу?
— Не знаю, Митру,— испуганно зашептала Флорица. — Смотри не разбуди Фэникэ. Пусть хоть он спит...
— Выходит, тебе он тоже не по душе. Но в политике так нельзя. Там человек делает не только то, что ему нравится, но и то, что надо делать, хоть и не нравится. Такома политика. Поэтому-то и собираются люди в партию, чтобы объединиться, иначе каждый сколотит свою партию и люди станут убивать один другого из-за стакана воды. Теперь пойми, коли Гэврилэ станет старостой и нас будет слушать, люди скажут — коммунисты, видать, не последние люди, раз и Гэврилэ с ними. Понимаешь?
— Понимаю. Дай бог здоровья господину директору за все добро, которое он нам сделал. И пусть все будет так, как ты говоришь. Слышишь? — вздрогнула она всем телом.
Кто-то громко стучал в ворота и кричал:
— Митру! Или спишь?
Митру быстро натянул брюки и вышел.
— Кто там?
— Это я, дорогой. Я — Пику. Весь день провел в городе и даже не успел узнать, что тут у вас в селе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77