Будь что будет — в «Паласе».
На лице Дана вместо улыбки появилась какая-то растерянная гримаса.
— Прекрасно, папа. Итак, в семь тридцать в «Паласе». Вот тебе ключ.
Дан быстро зашагал обратно к гимназии. Посмотрев ему вслед, Джеордже еще раз удивился, как вырос и выправился сын. «Наверно, спортом занимается, а я... я стар, стар и глуп», — подумал он со счастливой улыбкой.
На углу Дан обернулся и, заметив, что отец стоит на прежнем месте, помахал ему рукой.
— Эмилия! — позвала Анна. — Ты где, Эмилия?
Старуха знала, что дочери нет дома, но хотела удостовериться в этом. Она прошла по всем комнатам и, когда окончательно убедилась, что одна в доме, громко заговорила сама с собой:
— Подожди, Эмилия, ты еще поплачешь по мне... Да-а. Будешь лить слезы, когда я помру... Хлеба тебе такого, как мой, никто не напечет... Какая-то клейкая дрянь получается у этих баб вместо хлеба. Камнем в животе ложится. Да, да, доченька, ты еще наплачешься вдоволь! И муж тебя бросит, помяни мое слово, бросит, потому ты уже не молодая... Возьмет вместо тебя дочку Урсу, недаром их застали ночью под мостом. Как ты думаешь, что они там делали?
Анна вдруг горько заплакала, правда без слез, но быстро взяла себя в руки и вытерла нос кончиком платка. Потом старуха направилась в переднюю, где стоял ее шкафик, нашла ощупью ключ и, открыв дверцы, принялась с удовольствием чихать от ударившего в нос застоялого запаха чабреца.
— Это мой шкаф, — твердо сказала она и принялась перебирать вещь за вещью, пока не нащупала черное люстриновое, почти не ношенное платье. Анна долго вертела платье в руках, чтобы убедиться, не побила ли его моль. Потом вытащила кофту, платок, чулки, ботинки на пуговицах и разложила все на стуле. Слезы подступали к горлу, по она сдержалась и с удовольствием подумала, что мало кто не расплакался бы в такую минуту.
Старуха быстро переоделась. Несмотря на слепоту, Анна привыкла все делать сама без помощи посторонних. «Ведь не калека я. Эка невидаль, бельмо. И отец и дед жили с бельмом». Трудней оказалось найти письма Палли. Анна держала их в деревянной шкатулке вместе с другими бумагами и документами на владение землей. Их она не хотела брать с собой, но отобрать нужные письма не могла и поэтому взяла все. Поцеловав бумаги, старуха сунула их за пазуху. Сердце сильно заколотилось в груди.
В углу стояла дорогая, из редкого дерева трость Михая, купленная Эстергази на ярмарке в Бекесшабо. Почувствовав на ощупь, что трость покрылась пылью, Анна тщательно протерла ее старым чулком, и, пока делала это, ее вновь охватила злоба, вся кровь бросилась в голову.
— Ну, подожди, несчастная. А еще клялась всем самым святым, что не поддашься этому лиходею. Господь всемилостивый, не внемли ее молитвам, глупая она, как курица. Меня послушай. Хорошо, что ты взял к себе Михая, не дал ему дожить до этого горя.
Старуха закрыла шкаф, положила ключ на стол, чтобы Эмилия сразу могла его найти, — на верхней полке шкафа хранились полотенца для священника, дьяков и мелкие деньги, завернутые в стопки.
Сердце билось так сильно, что Анна испугалась, как бы оно не вырвалось наружу. Громко стуча негнущимися подметками еще. не надеванных ботинок и опираясь на трость, старуха вошла в спальню и тихо запела:
Прощайте, стены, навсегда, Не свидимся мы никогда, Покуда свет стоит.
Для своей каморки у нее не нашлось слов, и она направилась в кухню.
И, кухня, оставайся с богом: В тебе я потрудилась много.
Прежде чем переступить через порог, Анна пропела:
Прощай, родной порог. Опять Уж на тебя мне не ступать...
Старуха тщательно заперла дверь, чтобы не обокрали дом, и сунула ключ под кирпич. Неторопливо и уверенно пересекла двор и вышла за ворота на улицу. «Солнце, — подумала она. — Тепло. Вот хорошо, что нет дождя и ветра...» Где-то неподалеку скрипела телега, в протоке плескались и крякали утки. Анна не спеша двинулась к околице. Ей самой казалось удивительным, как легко она идет, хотя так давно не выходила на улицу. Но она знала ее наизусть, знала каждый дом, мимо которого проходила. Вот тут стоит кузница Арпада Шандора, верней, стояла когда-то. На большой железной вывеске, заказанной в Араде, красовался черт, извергающий пламя из пасти и ноздрей. Однажды отец Авраам налетел с кулаками на Арпада за то, что тот привлекает в село мамону, но кузнец и не подумал сменить ее. Тогда священник, человек упрямый и хитрый, пришел ночью с топором и лестницей и сбросил вывеску сам. Отцу Аврааму довелось побывать в войске короля гор Янку, и когда он вспоминал об этих днях, то ревел, как бык, пугая соседей. Потом запирался в комнате, напивался и долго чистил пистолеты и саблю. Обо всем этом рассказывал маленькой
Анне дядя Микулае. К тому времени, когда она подросла, отец Авраам успел превратиться в сухонького старичка с длинной, как у всевышнего, бородой. Микулае не ладил с попом. Дядюшка занимался спиритизмом и разговаривал с духами королей и святых угодников, получая от них много полезных советов, которыми охотно делился потом с людьми. Духи подсказывали Микулае, за кого голосовать на выборах, чтобы в будапештский парламент прошел от уезда депутат румын. Депутат выступал с речью перед корчмой старого Лабоша, у которого было четыре жены. Когда захотел старик жениться на пятой, его разбила подагра. Вместо завтрака старый Лабош проглатывал несколько больших ложек свиного сала, без хлеба, с одним перцем. Где-то здесь и был его дом, рядом с домом Теофила Урсу. Красивый был Тео-фил, да шальной. Как живой стоит перед глазами — высокий, стройный, с нагловатыми глазами, с сигаретой в углу рта. Да пет, так выглядел Михай, ее муж, Теофил был другим, но тоже красивым мужиком. Анна бегала смотреть, когда его вытащили из колодца,— весь зеленый, глаза как стеклянные, если бы не страх — посмотрела бы еще.
Улица стала шире. Прежде, когда по ней скакал Миклош, приходилось прижиматься к забору, чтобы не отдавил босых ног или не огрел плеткой.
Вот здесь когда-то была примэрия. Во дворе ее Анна видела разбойника Софрона Бришкалэу. Софрон дрался с жандармами и после этого лежал весь в крови, закованный в цепи. Пять дней ловили его по лесам, и когда никто не ждал, пули Софрона настигали жандармов. В конце концов поймали молодца. Помещик оплатил из своего кармана пятерым крестьянам Лунки дорогу до Дебрецена, чтобы они посмотрели собственными глазами, как будут вешать Софрона. Поднявшись на табурет с петлей на шее, Софрон стал петь молитвы и пел их добрых два часа.
Власти должны были с этим примириться — такова была последняя воля приговоренного. Господа только удивлялись, откуда разбойник знает столько молитв, а Бофрон пел и пел на весь Дебрецен. Тогда жандармам приказали звонить в колокола, чтобы заглушить пение, но Софрон запел еще громче, и колоколов не стало слышно. Когда прошло два часа, Софрон уронил голову на грудь, подошел палач, поцеловал его руки, попросил прощения и только после этого ударом ноги выбил из-под ног табуретку. Люди говорили, что Софрон пел, чтобы дать время Йошке Собри выручить его. Собри не смог прийти, но вскоре ворвался в дом судьи и зарезал его. Бедный Софрон — храбрый был человек.
Старуха устала. «Много же воды, должно быть, в человеке, ежели он так потеет. А тут еще пыль. Повозятся со мной, прежде чем отмоют. Ничего, руки не отвалятся, я ведь легкая, как перышко. Разрослось село. Прежде отсюда начинался выгон, а теперь дворы каких-то незнакомых крестьян».
— Батюшки-светы, бабушка Анны, куда это вы?— послышался вдруг женский голос.— Уж не в церковь ли так принарядились?
— А ты кто такая?—рассердилась старуха,
— Я-то? Ливия Пэпучелу.
— Не знаю такой. Сколько тебе лет?
— Двадцать шесть исполнится по осени.
— Подышать вышла чистым воздухом.
— Целую ручки, бабушка.
Почтительность Ливии тронула старуху, но она ничего не ответила.
Наконец село кончилось.. Места эти Анна знала еще лучше. Прохладный ветерок обвевал лицо.
Если бы не старость, Анна с удовольствием вспахала бы теперь одну-две борозды. Она давно мечтала об этом. Михай не позволял ей пахать, считая грехом доверять плуг женщине.
Довольная собой, Анна продолжала шагать по дороге. Здесь, за селом, она могла вволю наговориться сама с собой.
— Эмилия, Эмилия, растила я тебя и учила, а ничего из тебя не вышло. Тряпка, а не человек. Пляшешь под дудочку этого калеки. Смотри, не покарал бы тебя господь. Он все помнит, ничего не забывает.
Старухой снова овладело знакомое ей чувство ярости. Будь у нее силы, она могла бы убить любого, кто встал на ее пути. «Лучше бы я померла еще давно, когда хворала желтухой,— подумала она. — Здесь должна начинаться земля Гэврилэ Урсу. Хорошая земля. Как же ты, Эмилия, дозволила, как допустила, чтобы он разбазарил твою землю? И ради кого? Ради босяков и голодранцев,
А ты? Вместо того чтобы вызвать лекарей, связать безумца и отправить его в желтый дом, снова покоряешься ему. А еще клятву дала! Ну нет, так не пойдет! Не пойдет, разрази вас бог. Расточители! Да кто они такие, эти голодранцы, чтобы отдавать им землю? Где у них деньги, чтобы заплатить? По какому праву однорукий хозяйничает на чужой земле?»
В приступе ярости старуха подумала, не вернуться ли ей обратно, чтобы переломать все дома, а когда вернется однорукий, повалить его на землю и вытоптать каблуками глаза.
«Нет, надо спешить»,— подумала Анна и, сойдя с дороги, пошла по вспаханным полям. За наделом Урсу лежал самый лучший кусок их земли.
После смерти Михая Анна осталась одна. Ей самой пришлось таскать мешки с пшеницей в подвал; мешок тяжелый давит на плечи, а когда высыпаешь, зерно шелестит, как дождь.
Идти стало трудней, Анна часто спотыкалась, и ей все время хотелось вытянуть вперед руки, чтобы не упасть. Палка глубоко уходила в рыхлую землю, словно хотела утащить ее за собой, и старуха с трудом вытаскивала ее обратно, обливаясь горячим потом и теряя последние силы.
Анна упала. Руки и колени погрузились в мягкую землю, лоб болел от удара. Не в силах больше сдерживаться, старуха горько расплакалась, и ей показалось, что сама жизнь вытекает из нее вместе со слезами. Скорчившись в комочек, она тихо стонала от бесконечной жалости к самой себе. Старая, слепая, проработавшая всю жизнь, она умирает здесь одинокая, как собака. Несколько раз Анна пыталась встать, и, возможно, будь у нее трость, она поднялась бы. Но дорогая, подаренная Михаю самим Эстергази трость куда-то исчезла — наверно, отлетела при падении. Лучше было бы подарить ее дядюшке Микулае, чем терять среди поля. Он очень полюбил эту трость, когда состарился и потерял зрение.
— Вот и конец,— пробормотала старуха.— Отсюда, с моей земли, меня никто не посмеет согнать.
Старуха мысленно попрощалась с внуками и Эмилией, слишком взволнованная, чтобы снова упрекать дочь. Она сама виновата, что не сумела воспитать девочку. А потом было поздно. Эмилия вышла замуж, возомнила себя барыней, да и книг слишком много читала. Рыдая, старуха попрощалась со всеми по очереди и закрыла глаза.
Вокруг было тихо, только неумолчно звенело поле.
Очнувшись, Анна почувствовала, что вся закоченела. Суставы словно заржавели, и она не могла пошевелить ни рукой, ни ногой. Старуха знала, как опасно засыпать на свежевспаханной земле. «Непременно схватишь горячку. Земля тянет меня в глубину, и не миновать могилы». Анне стало страшно, и, собравшись с силами, она села. Вдруг ей показалось, что она видит деревья, сверкающий Теуз, людей за плугом. Старуха потерла слепые глаза. Нет, это только видение. Анна попробовала ползти, приподнимаясь на руках, и вдруг натолкнулась на трость. Обрадованная, она вытерла ее юбкой, воткнула в землю и, навалившись всем телом, медленно поднялась на ноги.
Оглядевшись, в надежде увидеть что-нибудь, старуха слабо различила вдали церковь, деревья, телят. Но голод дал себя знать. Анна зашаталась, и все поплыло у нее перед глазами.
— Не упаду! Вот возьму и не упаду,— пробормотала она и изо всех сил вцепилась в набалдашник трости. От радости, что жива и может двигаться, Анна забыла обо всем и сосредоточила все свои мысли на том, чтобы не упасть. Кабы не голод, все было бы хорошо, она могла бы простоять здесь, чтобы прогнать однорукого с его босяками, когда они явятся. Это знамение божье, что она держится на ногах, не падает, истинное счастье.
Под вечер Анну нашел здесь Митру Моц. Старуха спала, опершись на палку. Не зная, где разыскать мать, Эмилия в отчаянии попросила Митру помочь ей, и он обегал все село в поисках старухи, расспрашивая всех встречных. Митру уже совсем сбился с ног, но какая-то молодая крестьянка сказала ему, что видела, как Анна шла к мосту. Эмилия искала мать на другом конце села.
Митру подбежал к Анне и застыл от удивления — лицо у старухи было белым и гладким, как у девушки.
— Тетушка Анна, побойся бога, куда тебя занесло? Старая, больная женщина... Мы искали тебя повсюду, как полоумные,— и я, и госпожа учительница. Что ты здесь потеряла?
Старуха повернулась к нему.
— Есть хочу и устала,— простонала она.
— Как не устать, ежели больная и старая таскаешься по полям. Пойдем, я отведу тебя домой. Барыня совсем голову потеряла.
Митру поднял старуху на руки и медленно пошел к дороге. Он ломал голову, стараясь понять, что заставило Анну уйти из дому. Эмилия ни о чем ему не рассказывала. Она прибежала в слезах, ломая руки. На дороге Митру остановил запряженный волами воз и влез на него, не выпуская старуху из рук. Анна спала всю дорогу и не проснулась даже тогда, когда Митру внес ее в дом и уложил в постель. Эмилия все еще не возвращалась, и Митру побежал за ней.
Но старуха только притворялась, что спит. Довольная, что Митру везет ее домой, она не хотела рассказывать ему о случившемся. Нечего ему совать нос во всю эту историю. Услышав, как во дворе хлопнула калитка, Анна собралась с силами и встала с постели.
«Что я, собака, чтобы умирать под открытым небом?— подумала она.— Порядочные люди умирают в своей постели...» В ночном столике Анна держала наготове две свечи, на случай, если смерть застигнет ее врасплох.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77