Вечером он навестит отца Потру и с улыбкой скажет ему: «Вот и я. Попытайтесь теперь убедить меня. Я готов, но предупреждаю, что для этого потребуются чудеса». Ночью Потра станет придумывать доводы для предстоящего спора или будет молить бога, чтобы тот помог ему сотворить хотя бы одно чудо. Бедные, непримиримые люди!
Суслэнеску отошел от окна и подсел к Джеордже, который только что проснулся.
— Скажите, — едва слышно спросил он, — вы действительно верите, что все эти жертвы не напрасны?
Джеордже задумался, и Суслэнеску подумал про себя, что глупо так близко принимать к сердцу все дела других. Ему очень хотелось положить руку на плечо Джеордже, но он сдержался.
— Люди не пошли бы на жертвы, если бы жертвы не стоили этого, — ответил Джеордже.
Суслэнеску снисходительно улыбнулся в ответ.
— Должен же человек как-то участвовать в жизни и созидании, — добавил Джеордже.
— И оставаться безвестным? Ведь те, кто применяет на практике ту или иную мораль, остаются неизвестными.
Джеордже пожал плечами.
— Я уже сказал вам, что не отношу все это к себе лично.
— То есть к абсолютной гармонии между идеей и действием, знаю. Личность в счет не идет. И это знаю.
Суслэнеску умолк и покраснел, словно собеседник мог прочитать его мысли. Он почувствовал вдруг раздражение, что поезд стоит и задерживает их прощание.
— Вы, конечно, обидетесь на меня... Лучше помолчу.
— Хотите что-нибудь спросить?
— Да, я хочу задать вам еще один вопрос. Суслэнеску заметил, что Джеордже стало не по себе.
Лицо его передернулось, потом он попытался улыбнуться.
— На первый вопрос, который вы когда-то поставили передо мной, я попытался ответить.
— Не надо, лучше не надо. Я не могу.
— Говорите! — потребовал Джеордже.
— Там, в лесу, когда убивали Арделяну, вы были рядом... всего в нескольких шагах. Вы не ощутили потребности быть вместе с ним, разделить его судьбу? Для бедного Арделяну это мгновение, возможно, было равносильно вечности, я, по крайней мере, так думаю. Я хочу, чтобы вы меня правильно поняли. Знаете, тождество и гармония, о которых вы мечтаете, так далеки от действительности, а стремление к ним приводит к чудовищным зверствам.
Острый и холодный взгляд Джеордже испугал Суслэнеску.
— Все это, конечно, только теория... праздная игра слов,— поспешил добавить он. — Не принимайте всерьез...
— Есть вещи, которых вы никогда не поймете,— холодно сказал Джеордже. — Поэтому не стоит портить друг другу кровь,— добавил он и, забившись в угол, снова закрыл глаза.
Поезд уже подходил к вокзалу.
«Не можем же мы расстаться таким образом, это уродливо, некрасиво,— с отчаянием думал Суслэнеску. — По какому праву я стараюсь поймать его на слове, в чем-то уличить? К чему? Да еще так банально, по-мальчишески...» Потом он решил, что так даже лучше. Если они помирятся, Джеордже моментально забудет о нем.
За окном вагона замелькали облупленные домишки городских окраин. Суслэнеску ерзал на месте, грыз ногти и чувствовал себя никчемным и противным.
Поезд уже остановился у разрушенного перрона. Разношерстная толпа, крича и толкаясь, как после крушения, кинулась из вагона, а Суслэнеску все не мог придумать, что он скажет Джеордже при прощании, чтобы хотя бы на один короткий миг восстановить неустойчивое равновесие последних дней.
Джеордже помог ему достать с полки чемоданы, хотя это было нелегко сделать с одной рукой и они чуть не повалились ему на голову. Суслэнеску вспомнил, что за все время пребывания в деревне он ни разу не открыл чемодана с книгами. Подождав, пока освободится вагон, они вышли на перрон. Худой, как скелет, носильщик отнес вещи на площадь, где среди покрытых ржавчиной остовов танков и орудий шумел черный рынок, сбегал за пролеткой и запросил за услуги баснословные деньги, которые им пришлось уплатить.
— Я пойду пешком, — сказал, глядя в сторону, Джеордже.
У Суслэнеску навернулись на глаза слезы.
— Простите меня. Я в самом деле никогда не пойму... потому что скоро умру, — проговорил он, прыгнул в пролетку и закричал извозчику пронзительным, по-детски тонким голосом: — Поехали! Быстро!
Джеордже поднял чемодан, набитый всякой снедью для Дана, и медленно зашагал к городу. Спешить ему было некуда. Он решил попасть в гимназию к концу уроков, чтобы увести с собой сына. В пять часов в уездном комитете партии его ждал Журка, с которым Джеордже договорился по телефону. Журка считал, что Паппа и Спинанциу следует отдать под суд, как подстрекателей и вдохновителей преступления в Лунке. Вначале Джеордже не согласился с этим, но потом подумал, что убийцы должны получить по заслугам, и на этом успокоился. Джеордже собирался также поговорить с Журкой о земле. Но сейчас ему ни о чем не хотелось думать — все заслонило желание поскорее встретиться с Даном. Он оставил сына неуклюжим, застенчивым подростком, а когда вернулся с фронта, пробыл с Даном каких-нибудь полдня среди обычной в таких случаях суматохи, когда каждый стремится в нескольких словах рассказать обо всем, что произошло с ним за долгие годы разлуки.
Поднявшись на набережную Муреша, Джеордже поймал себя на том, что улыбается без всяких на то причин. Сердце бурно колотилось в груди. Поверхность реки слепила глаза. «Наверно, от усталости и бессонных ночей»,— подумал Джеордже, но мысли его упорно возвращались к Дану. Какой он стал? Вырос ли? О чем думает? Все эти вопросы казались теперь чрезвычайно важными. За годы войны Дан, вероятно, успел составить об отце определенное представление, а каким он найдет его теперь, в действительности? По мере приближения к гимназии Джеордже овладевала какая-то странная неуверенность. Вдали уже показалось высокое строгое здание, спортивная площадка, посыпанная красноватым шлаком. Джеордже остановился, подняв к солнцу лицо, и закрыл глаза. На фронте он получил от Дана всего несколько написанных в спешке и ничего не говорящих писем. Джеордже запомнил их почти наизусть. В лагере он часто повторял эти письма, стараясь разгадать между строк неуловимые черточки характера сына. Он с грустью думал, что характер Дана сформировался вдали от него и теперь им придется снова привыкать друг к другу. Предстояло узнать столько нового: к чему стремится юноша, какие у него способности. Как ни странно, Джеордже ничего не знал о сыне. Эмилия очень мало успела рассказать о нем.
Джеордже поднялся по ступеням широкой парадной лестницы, стертым тысячами ног, и вошел в сумрачный вестибюль. Каблуки так гулко застучали по каменным плитам, что он невольно пошел на цыпочках. Это была старая гимназия с установившимися традициями. Джеордже нравилась строгая рабочая атмосфера, которая царила здесь.
Вдруг Джеордже вспомнил, что не знает даже, в каком классе учится Дан. Он в нерешительности остановился, поставил чемодан и стал считать: Дана отдали в школу на год раньше срока, теперь ему семнадцать, следовательно, он должен учиться в восьмом классе... Осенью должен пойти в университет. Джеордже так увлекся расчетами, что чуть не налетел на какого-то учителя. Старик прохаживался по коридору, заложив руки за спину, и дымил вонючей сигаретой.
— Извините... Не скажете ли вы, в каком часу кончает занятия восьмой класс?
— Классический или реальный? Джеордже покраснел и смешался.
На старика, видимо, произвела впечатление военная форма Джеордже и пустой рукав его шинели, и он, улыбаясь, спросил:
— А кто именно вам нужен?
— Дан Теодореску... мой сын.
— А! Так он в реальном, к вашему сведению. Ему нечего искать у этих латинистов, там сплошная мертвечина. Прекрасный ученик. Блестящие способности. Позвольте представиться — Тибериус Грэдяну, преподаватель физики... Я очень рад... Теодореску — наша гордость... Вы с фронта? Или из госпиталя?
— Да, — торопливо ответил Джеордже.
— В нашем распоряжении до конца урока еще несколько минут. Пойдемте.
Старик взял Джеордже под руку и повел вдоль свежевыбеленных коридоров.
— Да... фронт! Простите, а кем вы были до войны?
— Учителем...
— Так вы коллега. Сразу видно — хорошее воспитание... Я очень рад... — И старик с новым жаром пустился в объяснения: — Способности Дана были замечены еще в четвертом классе. Серьезный, прилежный мальчик. Какой-то холодный, объективный интерес ко всему — редкий в этом возрасте. Здоровая недоверчивость, отсюда конфликты с религией.
Теодореску явно пришелся по душе учителю, и он продолжал оживленнее:
— Эта война, идиотские порядки Антонеску и пропаганда испортили детей... А теперь чрезмерная свобода. Еще не научившимся думать детям проповедуют свободу мышления... Да, да, господин Теодореску, это очень печально. Но Дан относится ко всему этому равнодушно, лишь с некоторым любопытством и иронией. Что вам еще сказать?
— Спасибо, спасибо, — смущенно пробормотал Джеордже, для которого облик Дана стал еще более неясным.
Но Грэдяну не унимался.
— А каково ваше материальное положение? Простите за нескромность, но я так привязан к мальчику...
— Все в порядке... точнее — жалованье...
— Ах так! — разочарованно протянул старик.
— Почему вас это огорчает, господин учитель?
— Я мечтал для него о высшем образовании в Англии... ведь немцы теперь обанкротились. А жаль их, народ серьезный... Ничего не поделаешь...
— Благодарю за внимание к сыну. Приятно строить планы за других, знаю по опыту... Конечно, в более скромных деревенских масштабах.
Грэдяну остановился, удивленный.
— Почему планы? Вполне реальные вещи... Война кончилась. Впереди мир, порядок... А получить высшее образование за границей весьма важно. Очень расширяет кругозор, все предстает в настоящих масштабах. Учащийся мужает. Так зарождается настоящая любовь к родине, она познается в сопоставлении.
Зазвенел звонок, и коридоры мгновенно наполнились крикливой детворой, которая с шумом и гамом устремилась вниз по лестнице.
— Вот здесь восьмой класс реальный, — откланялся Грэдяну. — Мне было весьма приятно познакомиться... До свидания, господин Теодореску.
Взволнованный Джеордже едва справился с сигаретой. Дверь класса отворилась, и оттуда плечом вперед вышел воинственного вида учитель в очках, за ним выскочило несколько возбужденных подростков. Когда гвалт еще больше усилился, в дверях появился Дан. Джеордже опешил: перед ним стоял элегантный юноша в дорогом сером костюме, замшевых туфлях и модных очках без оправы. Под мышкой он держал портфель, которому бы позавидовал дипломат.
Со слезами на глазах Джеордже бросился к сыну. «Дорогой мой... милый»,— в волнении думал он, обнимая его.
— Ты, папа? — удивился Дан. — Какими судьбами? И в форме? Неужели не надоела?
— Вот... мама прислала из дому... много вкусного, — растерянно бормотал Джеордже. — Свежего хлеба, пироги, колбасу...
— Спасибо, — спокойно прервал отца Дан, и от Джеордже не ускользнула его сдержанная улыбка. — Я очень рад.
Дан приподнял тяжелый чемодан и поморщился.
— Не надо, я сам, — поспешил на выручку Джеордже и нагнулся, чтобы взять чемодан. — Еще испортишь костюм... Зачем ходишь в нем в гимназию? Когда успел сшить? Мама мне ничего не говорила...
— К чему это, папа?
— Оставь, Дан! Левая рука у меня очень окрепла... Камни могу ворочать.
Они вышли из гимназии. Джеордже хотел закурить, но Дан опередил его.
— Неужели ты куришь эту махорку? Вот возьми гучше у меня... — сказал он и протянул отцу пачку американских сигарет.
— Ты куришь, Дан? Рановато... Я вот только на фронте пристрастился и надеюсь скоро бросить.
Джеордже повертел в руке обернутую в целлофан пачку.
— Дорогие, должно быть. И на такую дрянь ты тратишь деньги, которые мы тебе присылаем?
— Не волнуйся, мне их подарили. Я экономлю, да, кстати, и не курю. Можешь оставить сигареты себе.
Джеордже с восхищением смотрел на сына. Прежде он боялся, что мальчик вырастет робким, беспомощным. В детстве Дан отличался излишней полнотой, казался дальнем, а теперь превратился в стройного самоуверенного юношу. Джеордже стало стыдно, что он не заметил этих перемен при первом свидании с сыном. У Дана был высокий лоб и золотистые, тщательно зачесанные волосы.
— Как с Андреем? — поинтересовался Джеордже. — Учится в школе?
— Нет. Сдает экстерном. Теперь поехал в Бухарест по каким-то своим политическим делам.
— Да? Я очень рад. А дядя Октавиан?
— Где-нибудь в корчме у вокзала. Пьяный. Сегодня вернулся из Венгрии... с деньгами, которые у него моментально сожрут шлюхи...
— Неужели он так опустился? А с Андреем они по-прежнему не в ладах? — взволновался Джеордже, не обратив внимания на слишком вольный язык сына.
— Старик упрям, а сын фанатик и бесчеловечен. Жаль, парень он неглупый. Слушался бы лучше моих советов.
Дан вдруг остановился, поставил чемодан и смущенно взглянул на отца.
— Устал? Дай я понесу, — засмеялся Джеордже. — Мать дала мне денег, просила что-то привезти, забыл, что именно. Зайдем в ресторан... Ты, конечно, знаешь туда дорогу... Не притворяйся, я тоже был молодой... Само собой, не в самый дорогой. Вам разрешают посещать рестораны? Но ведь ты со мной, так что...
Дан сделал движение, словно хотел взглянуть на ручные часы, но сдержался и уставился на носки своих туфель.
— В чем дело, сынок?
— Знаешь, отец, — неуверенно заговорил Дан. — Мне очень жаль, но я не знал, что ты приедешь. Надо было предупредить.
У Джеордже похолодело на сердце.
— Я не знал, что ты приедешь... и вот приглашен.. на обед... к учителю математики, исключительный человек. Придет и его брат, профессор политехнического института в Бухаресте... Математик хотел меня представить... Я могу и не пойти, но не знаю, как предупредить, у него нет телефона, боюсь, что получится неловко.
Джеордже облегченно вздохнул.
— Иди. Конечно, ты должен пойти. Это пустяки, Дануц... У нас еще есть время. Дай мне ключ от комнаты, я умоюсь и переоденусь. У меня тоже дела в комитете партии... Потом встретимся. Когда ты надеешься вырваться?
— В шесть, в семь...
— Ну вот и прекрасно... В таком случае мы ужинаем вместе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77