Что случилось? Как будто с ними обошлись вежливо, и все же они чувствовали себя обиженными.
— Знаете что, пошли ко мне? — предложил Кордиш. — Цуйка у меня есть, веселья не занимать... Кроме того, мне незачем спешить.». С этим...
— Госпожа, я в отчаянии,— наклонился Суслэнеску к Эмилии, которая осталась сидеть на стуле, тоже удивленная словами Джеордже. — Я никогда бы не осмелился... но я был...
— Не беспокойтесь, господин учитель,— перебил его Дан, но голос его прозвучал так неестественно, что Суслэнеску рассмеялся. Щеки у него горели, и он не осмеливался встать с кушетки, чувствуя, что так он никому не мешает.
«Обычная жизнь, в которой я хочу найти себе место», — подумал он и, подняв глаза, натолкнулся на фотографию Андрея Сабина в раме из ракушек. Не отрывая глаз от этой плохой фотографии гимназиста с неопределенными чертами, причесанного на пробор, Суслэнеску спросил Дана:
— Это твой друг?
— Да ведь это мой двоюродный брат, вы уже забыли?
— Ах да, да,— растерянно пробормотал Суслэнеску и умолк.
Эмилия стелила постели в соседней комнате. Глухие удары по пуховым подушкам, шелест простыней звучали так интимно, что Суслэнеску хотелось провалиться сквозь землю. Он вздохнул с облегчением лишь тогда, когда оказался наконец в просторной столовой, где ему постелили. Комнатой пользовались, очевидно, лишь в исключительных случаях, и поэтому вид у нее был неприветливый. Суслэнеску украдкой следил за лицом Дана, стараясь уловить следы тех мыслей, которые волновали его. Вновь услышав шелест простыней в соседней комнате, он быстро заговорил:
— Я приехал в деревню, чтобы отдохнуть. Достаточно натерпелся от вас. Вы неумолимая, безжалостная молодежь... Так ты двоюродный брат Сабина? Да, конечно, теперь я припоминаю... А что с ним? По-прежнему не хочет являться в гимназию? Это глупо, и я хотел бы сам ему об этом сказать. Нет смысла обижаться на жизнь за то, что она складывается не так, как мы хотим... Какие грустные фигуры — «сельская интеллигенция»... апостолы...
Суслэнеску скользнул под тяжелое одеяло из вишневого шелка, снял очки и остался с ними в руках, не зная, куда положить.
— Послушай, Дан Теодореску,— смеясь, спросил он,— ты любишь людей?
— Не знаю. Никогда не думал об этом... Не хотите ли почитать перед сном? Могу предложить неплохой детективный роман... четыре убийства. Кто же будет преподавать историю вместо вас?
— Кто-нибудь другой,— пробормотал Суслэнеску, прячась под одеяло.
От постельного белья исходил запах лаванды и свежего молока...
—* Прошу тебя, выйди, пока я разденусь,— сурово попросил Джеордже.
Окаменев от холодного, повелительного тона, прозвучавшего в столь дорогом для нее голосе, Эмилия страшно побледнела и мельком взглянула на мужа. Но тут же •
она поняла, что Джеордже стыдится своего увечья, и молча быстро вышла из комнаты.
Эмилия присела на краешек постели, где, похрапывая, тяжелым сном спала старуха.
«Господи, какой стыд», — с ужасом подумала она, вспоминая, как мать пила по очереди со всеми гостями и плакала все громче по мере того, как пьянела. Потом Анна окончательно обессилела, не могла встать со стула и качалась из стороны в сторону. Эмилия сурово отчитала ее и уложила в постель. «Я совсем не пьяная,— пыталась сопротивляться разъяренная старуха. — Бог накажет тебя за то, что ты позоришь мать при гостях...»
«С чего, это пришло в голову Джеордже приводить в дом чужого человека? С другой стороны, хорошо, что приехал еще один преподаватель...» Намучилась она с попадьей, женой писаря и другими случайными помощницами, которые заставляли детей списывать из книг для чтения, а сами вязали весь урок. «Приехал Джеордже...» Эмилия крепко закрыла глаза и постаралась свыкнуться с этой мыслью. Он здесь, рядом... Она побежала в кухню, чтобы запереть дверь, и, прежде чем задуть лампу, посмотрелась в зеркало, поправила волосы на висках, там, где появились седые прядки, которые, как ни странно, делали ее моложе. Потом она на цыпочках прошла в спальню. Джеордже лежал вытянувшись, закрывшись одеялом до подбородка.
— Ты стал похож на цыгана,— засмеялась Эмилия, но тут же умолкла, не узнав собственного голоса.
Дрожащими руками она начала было быстро раздеваться, охваченная неожиданной стыдливостью, загасила лампу и уже после этого несколькими движениями сбросила с себя платье...
В темноте до нее доносилось тяжелое, нервное дыхание. Волнуясь все больше и больше, она провела пальцами по своим полным крепким бедрам и вздрогнула от этой ласки и воспоминаний, вызванных ею.
Они долго лежали неподвижно. Почувствовав на шее горячее, пропахшее цуйкой и табаком дыхание Джеордже, Эмилия не выдержала и стала жадно целовать мужа в лицо, прижимая его руку к груди, стараясь забыть его новое чужое лицо, его непонятный для нее взгляд.
— Прости меня... — шепнула она на ухо Джеордже. — Прости, что я такая бесстыдница... но ты не можешь себе представить, как я была одинока.
Джеордже обнял ее, и она застыла, вздрагивая от радости и боли.
11
Неожиданно Митру с такой силой оттолкнул от себя глиняную миску, что она упала и разлетелась на куски. Похлебка желтой звездой разлилась по глиняному полу. Напуганная Флорица чуть не вскрикнула, но тут же схватила тряпку и, встав на колени у его ног, принялась вытирать пол. Смущенный Митру не вымолвил ни слова. Украдкой он вывернул наизнанку карманы, чтобы собрать табачные крошки.
— Папочка, — радостно прошептал Фэникэ,— я стащил у Лэдоя с чердака несколько листьев самосада и положил их в печку, чтобы подсохли, может, они тебе пригодятся?
Хотя лужа была уже вытерта, Флорица не поднялась с пола. Митру увидел, что плечи ее вздрагивают от плача.
— Не плачь, — мягко сказал он.
Не глядя на жену, он на цыпочках подошел к печке. Отворив дверцу, достал широкие большие листья еще зеленого табака, растер один из них между пальцами, понюхал и громко чихнул.
— Фэникэ, ляжешь ты наконец? — возмутилась Флорица. — Уже за полночь... Смотри, придет домовой.
Митру вышел на крыльцо. Двор сиял чистотой. Мелкий песок был аккуратно разметен, словно причесан.
«Опять подмела, — с яростью подумал Митру. — Сколько раз говорил этой дуре...»
Он знал, что жена трудится не покладая рук: доит коров, убирает конюшню, поит лошадей, и при одной мысли об этом ему хотелось завыть от злости. Сам он нарочно вставал позднее, чтобы не видеть Лэдоя. Неутолимая ненависть, терзавшая его, как долгая и мучительная болезнь, пока затихла, но Митру чувствовал, что достаточно одного движения или слова — ив порыве ярости он раскроит Лэдою череп. При мысли, что он живет в доме смертельного врага и ему некуда уйти, что тот его кормит, Митру хотелось сокрушить все вокруг.
Со двора он почти не выходил. Ему казалось, что люди смотрят на него с презрением, а этого нельзя было стерпеть. Не раньше как вчера ночью он встретился со старостой Софроном. Митру возвращался от колодца с кадкой. Этим не стал бы заниматься ни один уважающий себя мужчина на селе, даже если бы жена была при смерти. Только женщине к лицу ходить к колодцу и сплетничать там, ожидая, когда подойдет ее очередь, Но вчера Флорица свалилась как сноп на постель и громко захрапела. При виде ее сердце Митру наполнилось горечью, и он решил сходить за водой сам. Было уже поздно/ и на пути к колодцу ему никто не встретился. Когда он шел обратно, то столкнулся с Софроном на узкой и вечно грязной тропинке, ведущей от колодца к дороге.
— Это ты, Митру? — узнал его Софрон, довольно поглаживая поседевшие усы. — Не видел еще тебя с тех пор, как ты вернулся. Услышал, видать, бог молитвы Флорицы. Хорошо, что у тебя мозги встали на место. Мы, румыны, должны держаться друг друга.
— Уйдя! — прохрипел Митру, чувствуя, что задыха-ется. — Сгинь, немощь треклятая, пока жив...
И когда староста удалился, испуганно бормоча себе что-то под нос, Митру грохнул кадку о землю.
В этот вечер Митру долго не уходил со двора. К полуночи лучи круглой, белой, как сало, луны заскользили по двору. На мгновение у Митру мелькнула мысль — не лучше ли снять ремень и повеситься там, на дереве. Чтобы как-нибудь развеять тоску, он стал подшибать ногой камни. Подбитые гвоздями ботинки высекали маленькие голубые искорки. Но он тут же спохватился и перестал... Флорица каждый день просила его: «Митру, сделай милость, сбрось эти ботинки, тепло ведь, можешь походить и босиком... Они тебе зимой ох как сгодятся...»
Митру прислонился спиной к узловатому стволу старой груши и курил до тех пор, пока его не одолел сухой мучительный кашель.
Вокруг все было залито лунным светом: гордо высился каменный дом, персиковые деревья, посаженные вдоль изгороди, стояли словно застывшие часовые, из конюшни, выглядевшей богаче, чем его сгоревшая халупа, доносились приглушенные звуки — беспокойно всхрапывал жеребец Мирчя, чуя, что пришла весна. Ветра не было, но молодая листва шелестела.
Митру захотелось плакать. «Поджечь бы все это. Подпалить бы, проклятого... Не осталось бы у негодяя ни кола ни двора...»
К утру холод до того одолел Митру, что у него зуб на зуб не попадал. Если Лэдой не одолжит волов и плуг, земля останется необработанной. Просить больше не у кого. Половина села осталась без тягла, а те, у кого сохранились волы, должны сначала собрать кукурузу, потом вспахать свою землю, и уж только после этого могла наступить его очередь. Их собственный плуг Флорица продала прошлой зимой каким-то венграм из Симанда, будь они тоже неладны. Правильно решила жена не брать в долг у Лэдоя. За это пришлось бы года два батрачить на него. Однако потом ей ничего не осталось делать, как пойти к тому же Лэдою за пшеницей и кукурузой. Не лучше ли стать бандитом в лесу Шупреуша? Пока еще схватят... Все равно этим кончится...
Митру похудел. Ел он с отвращением, словно каждый кусок приходилось подбирать ртом из-под ног Лэдоя. Глаза у него ввалились и блестели, как у голодного цыгана. Но цыгане не стыдятся попрошайничать и едят даже падаль, коль им деваться некуда.
Так Митру бесцельно промучился всю ночь. Когда небо посветлело и холод стал пронизывающим, он проскользнул в дом и улегся рядом с Флорицей. Жена спала, широко раскрыв рот, и вся горела. Но к нему сон не приходил. Он думал о русских. Правильно сделали они, расправившись с барами и поделив их добро. Вот если бы баре исчезли с лица земли и все люди стали бы одинаково голодными и оборванными... Тогда не пришлось бы стыдиться...
Флорица проснулась. Щелкнув зубами, закрыла оцепеневший рот. Хотела было встать, но Митру схватил ее за руку, и она вскрикнула от испуга — думала, что муж спит.
— Не ходи никуда, слышишь?! — прошептал Митру,
— Да... как же...
— Не ходи, не то кости переломаю.
Флорица в отчаянии уронила голову на соломенную подушку.
— И не смей плакать,— продолжал Митру, глядя в потолок.
— Как же быть... едим ведь их хлеб... должны платить...
— Молчи, говорю. Мы переедем.
— Куда?
— Домой...
Скоро проснулся и Фэникэ. Флорица дала ему кусок хлеба, картофелину и проросшую луковицу. Она то и дело вздрагивала и несколько раз спрашивала Митру, не собирается ли он сходить в село или на поле, посмотреть на надел. Глупая, думала, что он не догадывается, но Митру понимал, в чем дело, и не хотел оставлять ее одну. Нет, он будет все время при ней, и пусть Лэдой скажет хоть слово, он рассчитается с ним по заслугам.
Часов в семь кто-то затопал на крыльце.
— Встали? Голышом не застану?— весело прозвучал за дверью голос Лэдоя.
— Да, пожалуйте, дядюшка,— крикнула испуганная Флорица.
Лэдой вошел и быстрым шагом направился прямо к Митру.
— Митру, дорогой,— дружелюбно затараторил он.— Я пришел попросить тебя об одном деле...
— Говори,— пробормотал Митру, охрипнув от удивления.
— Будь добр, съезди со мной до Гриндурь... Надо унавозить там землю. Удружи, в долгу не останусь...
Пораженный Митру смотрел на него, соображая, правильно ли он понял.
— Он поедет, дядюшка Лэдой. Конечно, поедет... Как не поехать... — заспешила Флорица.
Митру невольно встал со скамейки. Его заинтересовало, что будет дальше. Лэдой вышел, и его голос послышался уже со двора.
— Будь добр, запряги лошадей, а я пойду скажу жене, чтобы положила харчей. Я просил Кулу помочь мне, да он сегодня занят на станции.
С трудом отрывая ноги от земли, Митру, спотыкаясь, вошел в чистую, как аптека, конюшню. Вывел оттуда двух выхоленных, с расчесанными гривами нетерпеливых коней, потом вернулся в дом за упряжью. Когда Митру справился с лошадьми, пришел Лэдой. Он был в военном кителе и старой, огромной, как,таз, шляпе.
— Вилы взял?
Хотя Лэдой старался говорить дружелюбно, теперь голос его прозвучал повелительно, по-хозяйски. Митру почувствовал это и подавил презрительную улыбку. Тряхнув головой, он вскочил на козлы, стараясь не смотреть в глаза Лэдоя. Флорица кинулась вперед и открыла ворота, надавив всем телом на обитые железом створки.
От навоза шел острый, сладковатый запах. Лэдой взгромоздился на самый верх и оттуда протянул Митру сигарету.
Тяжелая крепкая телега загромыхала по булыжнику главной улицы. Митру уставился на лоснящиеся крупы лошадей. Защищаясь от мух, правая лошадь задела его хвостом по руке. Ухмыльнувшись, он огрел ее что было силы кнутом. Лошадь рванулась вперед и чуть не опрокинула телегу в канаву. Когда они проезжали мимо при-мэрии, оттуда вышел писарь Мелиуцэ.
— На полюшко? С богом!—спросил он, сияя от самодовольства.
— Туда, туда, господин писарь,— ответил Лэдой и громко рассмеялся, как только они отъехали.— Вот образина... Все село над ним потешается. Сморчок!
Лэдой продолжал хихикать, ожидая ответа. Но Митру угрюмо молчал всю дорогу. Он гнал во всю мочь лошадей, сам не зная, куда и зачем спешит. Проснувшаяся земля дышала свежестью, на акации распевала какая-то птица, вокруг сухо шелестела неубранная желто-серая кукуруза. На полном ходу Митру хлестнул кнутом по высокому стеблю, кожаный кончик туго обвился вокруг ствола.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77