— Лжет!
— Я же тебе сказала может быть, лжет, — рассердилась старуха. — Не слышала разве или оглохла? Может, и лжет, тебе лучше знать.
— Лжет... Лучше бы... лучше бы это была правда.
— Избави бог! Да в своем ли ты уме? Ведь тебя на смех поднимут. Поп позорил тебя с алтаря, люди на воротах всякие мерзости писали, как последней шлюхе, здороваться скоро перестанут. А ты говоришь, лучше бы правда. Здорово же он тебе голову заморочил...
— Замолчи лучше, мама, прошу тебя. Замолчи! Хватит с меня и без того забот. Присмотри лучше за обедом, как бы не пригорел.
Эмилия села за стол и сжала ладонями лоб. Все мысли куда-то исчезли. Она слышала, как мать гремит крышками кастрюль, мешает суп, как трещат поленья в пышущей жаром плите. Представить себе Джеордже с другой женщиной она не могла и потому не поверила рассказу Кулы.
— Ты не осерчаешь, ежели я кое-что тебе скажу?— вкрадчивым голосом спросила старуха.
— Говори... но покороче, мне не до болтовни!
— Может быть, Гэврилэ Урсу и не посылал к нам Марию, может, она сама пришла упредить твоего муженька, чтобы не приходил к ним, иначе отец натравит на него Эзекиила. С чего бы это?
Эмилия не ответила. Она долго молчала, стиснув ладонями голову.
— Знаешь, мама, — заговорила она вдруг. - Джеордже хочет отдать нашу землю мужикам... Говорит, что ему, как коммунисту, не полагается владеть землей... Сам мне сегодня сказал. Слышишь? Слышишь? Ну, что ты теперь скажешь?
Старуха отложила ложку и вытерла руки,
— Ты где, Милли? -— застонала она. — Иди сюда, не то упаду!
Эмилия выскочила из-за стола, схватила стакан и, наполнив его водой, кинулась к матери.
— Не надо, — прохрипела, задыхаясь, старуха. — Теперь вспоминаю, что в Венгрии, когда была революция, тоже собирались обобрать людей, да не допустил всемогущий. Я все время этого опасалась, но не говорила...
В поисках опоры старуха чуть не ухватилась закрай раскаленной плиты.
— Тебе плохо, мама?
— Нет. Ничего. Уложи меня в постель, помоги лечь. Дай собраться с мыслями...
Эмилия отвела старуху в ее каморку, уложила в кровать и принялась растирать виски, чувствуя под пальцами вздувшиеся пульсирующие вены.
— Я убью его, — прошептала старуха после нескольких минут молчания. — Зарежу!
— Тс-с, мама! Молчи! Успокойся... Мы не допустим этого, не будет, как он хочет!
Старуха замотала головой по подушке.
— Будет, Милли. Ох, будет. Я тебя знаю...
Эмилия долго сидела у изголовья матери. Она слышала, как часы в кухне пробили час, потом два, три. Старуха молча лежала в постели и лишь по временам мотала из стороны в сторону головой. Лицо у нее стало багровым.
Около половины четвертого кто-то вошел в кухню. Это был Джеордже, Эмилия узнала его по шагам и тому, как он закрыл дверь. Новый приступ ярости овладел ею, и она бросилась в кухню. Джеордже стоял у плиты, приподняв крышку одной из кастрюль. Это окончательно вывело женщину из себя.
— Что же ты вернулся? — грубо закричала она. — Оставался бы у своего Арделяну! Он бы тебя и накормил. Кстати, разве вы, коммунисты, нуждаетесь в еде? Разве вы не святые апостолы?
Джеордже с грустью взглянул на жену.
— Это вульгарно, Эмилия, вульгарно и бессмысленно.
— Вульгарно? И ты еще смеешь говорить так? Неужели ты не понимаешь, что... А мы-то ждали тебя все — я, ребенок, мама.
— Ну нет! Только не я, — послышался из соседней комнаты голос старухи.
— Мы ждали тебя с открытым сердцем, а ты решил пустить нас по миру? За что? — Эмилия вспомнила о рассказанном Кулой, и глаза ее наполнились слезами. — Неужели сам не видишь, что ты всего лишь несчастный, жалкий калека, а я из жалости притворялась, что... Ведь я еще молода, слишком молода, чтобы прозябать всю жизнь с увечным. Да к тому же с таким, который задумал разорить нас. С какой стати?
Джеордже побледнел как мел и, не сказав ни слова, вышел из кухни. Крышка кастрюли так и осталась у него в руке, и он бросил ее только во дворе.
Несколько секунд Эмилия ощущала какое-то необычное удовлетворение, потом перед глазами встало побелевшее лицо мужа, его удивленные, словно ослепленные болью глаза, и она бросилась вслед за ним.
Добежав до калитки, Эмилия широко распахнула ее и хотела позвать Джеордже, но, заметив, что он разговаривает у дороги с двумя крестьянами, осторожно, словно боясь привлечь его внимание, прикрыла калитку и поплелась обратно.
Старуха уже весело хлопотала у плиты.
— Хорошо ты его отделала, доченька, пойди, я тебя поцелую. Пусть не думает, что ему все так обойдется!
— Не надо, мама... Прошу тебя, оставь меня в покое. Отдохни еще.
Старуха растерянно замерла посреди кухни. Радостное выражение мгновенно исчезло с ее лица.
— Я боюсь, Эмилия! Слышишь, боюсь! — хрипло пробормотала она, беспокойно озираясь по сторонам, словно искала кого-то. — Боюсь, доченька. Теперь все не на своем месте. Да и не вижу я почти ничего...
9
Долгое время Эмилии казалось, что случившееся между ними дурной сон. По временам в ушах ее звучали словно долетавшие откуда-то издалека отдельные слова Джеордже, перед глазами возникало смущенное, испуганное лицо Кулы, мявшего в руках засаленную железнодорожную фуражку, потом искаженное страданием бледное лицо мужа, сжатые в мгновенном порыве ярости губы...
Эмилия сидела за столом, положив руки на мокрую клеенку. Назойливое тиканье стенных часов раздражало ее, и она с безотчетным беспокойством издала их хриплого, надтреснутого звона. Старуха не находила себе места и бесцельно бродила по кухне, наталкиваясь на стулья, что-то ворчала себе под нос. Вены так вздулись у нее на лбу, что Эмилия не на шутку встревожилась.
— Да садись ты наконец, мама, — строго прикрикнула она на мать. — Хочешь опять заболеть подагрой?..
«Это ты ему пожелай, твоему муженьку, накажи его бог!»—хотела крикнуть старуха, но голос ее сорвался, и она разразилась долгим, мучительным кашлем, вызвавшим жалость Эмилии.
-— Ты ведь ничего не ела, мама. Садись за стол, я налью тебе супа.
— Не хочу супа. Нашла о чем думать! О супе! Вылей его свиньям. До чего же ты бесчувственная! Только и думаешь что о еде. Будь он проклят, твой муженек, лучше бы уж он остался там, где мой Павел. Столько честных, хороших людей полегло, а те, что возвращаются, совсем одурели, будь они прокляты.
Эмилия с трудом поднялась из-за стола, открыла буфет и налила стаканчик цуйки.
— Выпей, мама, тебе станет легче, — сказала она, подавая матери стаканчик, но руки старухи так задрожали, что цуйка пролилась на пальцы. Она немного отхлебнула л протянула стаканчик Эмилии.
— Не могу. Убери его отсюда. О боже, боже, ради чего мы с твоим отцом всю жизнь гнули спину? Неужто ради этого сумасброда. О боже, боже...
Старуха безуспешно старалась заплакать, ее затяну^ тые бельмом глаза искали Эмилию. Потрясенная стра-данием матери, Эмилия на мгновение забыла о собствен-ном горе.
— Не бойся, он не посмеет прикоснуться к нашей земле, — пробормотала она сквозь зубы. (В эту минуту она была удивительно похожа на мать.) — Даже если.
— Если что, доченька, что? — быстро спросила Анна, подойдя к дочери.
— Никогда не позволю ему это.
— Поклянись, ~- прошептала Анна, вцепившись в руки дочери тонкими узловатыми пальцами.
— Клянусь, мама. Неужели ты думаешь, что...
— Откуда мне знать? Всю жизнь ты была как слепая, ничего не понимала. Бог тебя знает, в кого ты пошла... Видать, в отца, он-то был тряпкой и пьяницей.: Ежели бы не я, так и ты осталась бы простой мужичкой, Слышишь?
— Да, мама, знаю, знаю. Давай лучше обедать.
— Осталась бы простой мужичкой, — продолжала старуха, дрожа всем телом. — Выдали бы тебя за какого-нибудь вонючего мужика. Попробовала бы тогда хоть словечко сказать, сразу получила бы в зубы. Слышишь, Эмилия?
— Господи, мама, что с тобой? Успокойся наконец, Еще удар тебя хватит!
— Была бы простой мужичкой, — продолжала кричать старуха. — А когда состарилась, у тебя бы выпали зубы... как у меня... Никто мне их не вставил! Поклянись, что не уступишь ему.
— Клянусь, мама! — прошептала Эмилия. Ей стало страшно, и глаза наполнились слезами.
— Поклянись здоровьем и будущим Дануца, — приказала старуха и вся побелела. Мельчайшие морщинки на ее лице казались прорисованными чернилами, а лоб побагровел.
— Ты не в своем уме, мама, воскликнула Эмилия. — Сейчас же садись и ешь, и чтобы я не слышала больше ни слова Эмилия накрыла на стол, налила суп и стала постукивать ложкой о тарелку, чтобы Анна подумала, что она ест.
— Зачем ты заставляешь меня есть, когда мне не хочется? — плаксиво заговорила Анна, не прикасаясь к еде.
— Тогда делай что хочешь,— устало пожала плечами Эмилия. — С тобой тоже сладу нет.
Обе замолчали. Эмилия со злостью отбросила кошку, которая подошла потереться об ее ноги, но тут же пожалела.
— Надо помыть посуду, — вздохнула она, но с места не поднялась.
— Провались она, — проворчала старуха. — Позову какую-нибудь цыганку, дам ей кусок сухого хлеба, и она вымоет. Не. порти рук, ты барыня.
— Иди ляг, мама, отдохни, — сказала Эмилия, хотя ей и не хотелось оставаться одной. — Послушай, мама, — не удержалась она, — неужели ты веришь тому, что сказал этот дурак Кула?
Но тут же пожалела, что спросила, и вся похолодела в ожидании ответа, хотя и предполагала, каким он будет.
-— Откуда мне знать? — мягко ответила старуха. — Ежели узнает об этом Гэврилэ, подговорит Эзекиила убить его... Гэврилэ только кажется добрым, а на самом деле... Не дай бог связываться с ним. Весь род у них пошел в отца... в Теофила.
— Так, значит, ты веришь? — с ненавистью спросила Эмилия.
— А что ты его самого не спросила? — обозлилась старуха.
— О чем мне его спрашивать? Мне просто противно... Ладно, мама... Ты, видно, ни о ком, кроме себя, не думаешь. Иди лучше ложись и не мешай мне...
Старуха презрительно усмехнулась, встала из-за стола и отправилась к себе в комнату. Только теперь она почувствовала голод и пожалела, что не обедала. Она попробовала молиться, но вскоре бросила — голод не давал ей покоя, да и досадно было, что Эмилия не поинтересуется еще раз, не хочет ли она есть. Недовольно порча, старуха улеглась в постель и стала прислушиваться к бою часов, чтобы узнать, скоро ли ужин.
Оставшись одна, Эмилия никак не могла приняться за работу. Она машинально взяла со стола зеркало и рассеянно посмотрела в него. С молниеносной быстротой пронеслись воспоминания о ночах, проведенных с Дже-ордже по возвращении. «Подлец, — подумала она, но слово это никак не вязалось с образом мужа, и она снова почувствовала растерянность. — Неужели он живет с этой мужичкой? — Эмилия попыталась представить себе, что произошло между ними, но и это ей не удалось. — Я всегда была честной и поэтому не могу вообразить такой грязи... Кто знает, чем занимался в эти военные годы вдали от дома этот...» Она запнулась, хотела сказать «несчастный» и, потеряв самообладание, кинулась в комнату матери.
— Он не отнимет нашу землю. Слышишь, мама? Не бойся.
— А что толку в разводе? — сонным, чужим голосом спросила старуха. — Тебя же станут поносить, не его.
— Продам все. Уеду в город, найду там себе место. Бедняжка Дан мучается там один.
Кто-то робко постучал в дверь «Он», — подумала Эмилия и побежала в кухню. Прижавшись к стеклу, в окно смотрел Суслэнеску. В первую минуту Эмилия его не узнала: бледный, обросший, он походил на мертвеца. Костюм, волосы, руки были покрыты сплошной коркой засохшей грязи. Оторопелые, застывшие глаза, казавшиеся огромными под стеклами очков, испугали Эмилию.
— Что вам угодно? —- крикнула она.
Суслэнеску открыл дверь, споткнулся и, чтобы не упасть, прислонился к стене.
— Здравствуйте, — робко, как провинившийся ребенок, пролепетал он. — Ради бога, не беспокойтесь... Мне надо поговорить с господином Теодореску.
— Его нет дома! — грубо ответила Эмилия.
— Как нет дома? — удивился Суслэнеску. — Почему? — кривая бессмысленная улыбка расплылась по его лицу. — Я очень прошу извинить меня, — пролепетал он.
— Но что с вами? — не удержалась Эмилия. — Что с вами стряслось?
— Ничего, — с трудом процедил Суслэнеску сквозь судорожно сжатые зубы. — Ничего. Я хочу есть.
Он снял очки, сунул их в наружный карман пиджака и вдруг зарыдал, всхлипывая и хватая воздух ртом. «- Господин Суслэнеску, скажите же наконец, что с вами произошло? Заходите, садитесь, успокойтесь, я дам вам стакан воды. Присаживайтесь, сейчас я разогрею вам поесть.
Суслэнеску, качаясь, сделал несколько шагов к стоявшему у стены топчану и упал на него, зарывшись лицом в старенькое шерстяное одеяло.
Испуганная Эмилия растерянно суетилась вокруг со стаканом в руке, потом поставила его на край плиты и принялась разводить огонь, чтобы разогреть суп.
— Со мной ничего не случилось, — вдруг глухо заговорил Суслэнеску. — Я только получил по заслугам. Еще раз прошу простить меня... Я должен уехать...
Грязное, залитое слезами лицо Суслэнеску растрогало Эмилию, и у нее самой защипало в глазах. Без очков лицо его показалось Эмилии детским, и отросшая борода выглядела странной и неуместной.
— Успокойтесь, прошу вас. С вами, должно быть, случилось что-нибудь серьезное. Чем можем мы вам помочь? Садитесь за стол. У меня сегодня не бог весть что, но...
Еле передвигая ноги, Суслэнеску машинально подчинился, присел к столу и взял ложку, но после первого же глотка слезы снова брызнули у него из глаз. Стараясь сдержать слезы, он склонился над дымящимся супом, стараясь скрыть от Эмилии заплаканное лицо.
— Поссорились с Кордишем? — спросила Эмилия. — Вам не надо было от нас уезжать... Мы к вам привыкли и... Словом, лучше было бы, если бы вы остались...
Суслэнеску вздрогнул, вытер глаза рукавом. Заметив это, Эмилия чуть было не предложила ему платок.
-— Я думаю, что вам не помешает сейчас рюмочка цуйки, — предложила она и поставила перед Суслэнеску бутылку цуйки, но он к ней не прикоснулся. От супа тоже пришлось отказаться — после первых же ложек Суслэнеску овладел такой приступ икоты, что все лицо его покрылось холодным потом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77