— На чужую землю позарились, только забыли, чья эта земля. Вот спустят с них потом десять шкур...
— Помешались, проклятые,— завопила какая-то старушонка со сморщенным в комочек лицом.— Старик мой наказывал Траяпу: «Сиди смирно, не суйся! Нашел с кем тягаться — с Маииу и Паппом!»
— Помолчала бы, бабушка Роза, ты прожила свою жизнь, а мы... мы не хотим подыхать с голоду. Мой-то муженек па фронте дрался, не то что твой Траян...— напустилась на старуху молодая бабенка.
— Да помолчи ты, бесстыдница,— прикрикнула на нее старуха.
— А что, если мы отсеемся, а Папп придет с жандармами и отберет землю? А?
Флорица молчала, она всю жизнь стеснялась вмешиваться в разговор других, даже женщин. В голове ее всегда роились тысячи мыслей, но она не решалась поведать их даже Митру, зная, что у него и без того немало забот. Вот кабы господь помог им получить землю, встать на ноги и зажить не хуже других людей, чтобы не краснеть больше за свою бедность. А теперь злобные слова Аурелии, казалось, били ее в грудь. Флорице хотелось крикнуть: «Пусть только дадут землю, тогда хоть черт пускай приходит отнимать ее у нас, скорее позволим шкуру с себя содрать, а не отдадим».
Заметив Флорицу, Аурелия Клоамбеш завопила во весь голос:
— Это Митру Моц, бешеный пес, подучил всех, да ослепит его бог на оба глаза. Вот взяли мы его с этой оборванкой к себе из милости, а он в благодарность ударил Клоамбеша между ног сапогом, ни на что больше муж не годится.
— А твой Клоамбеш уж больно хорош, ничего не скажешь, хорош,— перебила ее молодая бабенка.
— Тише, бабы, Флорица пришла,— остановила их третья.
— Ну и пусть ее! Я и в глаза могу сказать,— не унималась Аурелия.— Покарай их бог вместе с детьми и всеми родичами!
Флорица поставила ведра, растолкала женщин, удивленных поведением этой обычно робкой тихони, и подошла плотную к жене Клоамбеша. Аурелия покраснела от ярости и уперлась руками в широкие бедра.
— Заруби себе на носу, что муженек твой здесь не доаяин. Против закона пошел... уже отличился с Софроном, не миновать ему каторги, а ты опять приползешь к нам и на коленях будешь просить о милости. Стыда у вас пет!
— Когда это я вставала перед вами на колени? — спокойно спросила Флорица.— И помни, тетка Аурелия, к Митру лучше не привязывайся.
Ободренная слезами, которые она заметила в глазах Флорицы, Аурелия откинула назад голову, чтобы лучше было слышно, и затараторила:
— Ты бы лучше глотку заткнула, после того как хлеб наш жрала. Клоамбеша избили. Йошку моего расстреляли ваши русские, а ты молчи, шлюха.
По толпе женщин прошел ропот, потом все стихло, стало слышно, как льется из колонки вода.
Флорица побелела, но не вымолвила ни слова.
Обрадованная возможностью отомстить за мужа, Аурелия продолжала вопить:
— Да и вокруг Клоамбеша увивалась, только что юбку не задирала, девка гулящая.
Неожиданно Флорица схватила полное до краев ведро и выплеснула его прямо в лицо Аурелии.
— Вот тебе. Очухайся, а то невесть что городишь. Клоамбеш, видать, и в самом деле ни на что не гож, ежели ты такая бешеная.
Ослепленная яростью, Аурелия кинулась на обидчицу, но Флорица отвесила ей звонкую пощечину и оттолкнула. Поскользнувшись, Аурелия шлепнулась прямо в грязь и, несмотря на все усилия, никак не могла подняться. Женщины засмеялись.
— И гляди, Митру не трогай,— продолжала Флорица, шагнув с поднятым кулаком к Аурелии.— Митру стоит за село, ради него старается. Ты сама шлюха и бесстыдница, потому что лжешь на каждом шагу. А ежели посмеешь проклинать меня, я вырву тебе все волосы и оставлю голенькой, как яичко. Слышала?
Флорица наполнила ведра и, искоса поглядывая на Аурелию, которой все еще не удалось подняться на ноги, медленно пошла домой. Удивленная улыбка не сходила с ее тонких бледных губ.
— Вот чему учит ее муженек,— покачала головой старая Роза.
— Да боятся ли они бога, эти большевики? — перекрестилась другая старуха.— Вы слышали, бабы, как проклинал их священник в святом алтаре, а они не провалились сквозь землю после этого...
— А землю мы все равно получим, слышишь, Аурелии? — крикнула обернувшись, Флорида.— Нигде не писано, что вы одни должны жить.
— Так оно и есть,— поддержал ее чей-то голос. Аурелия с трудом поднялась с земли. На левой щеке
расползлось красное, как огонь, пятно. Качаясь, словно пьяная, она подняла ведро и побрела к дому. За ней текла тонкая струйка воды.
4
Гэврилэ проснулся, как всегда, часов в шесть утра. Он был весь в поту, кости ломило. Жена давно уже хлопотала на кухне, сыновья — на работе. Со двора доносилось кудахтанье кур, сердитое кукареканье молодого петуха, тихое похрапывание лошадей у колодца, скрип проезжавшего по улице воза. Нынче все это почему-то тревожило Гэврилэ. Он лежал на спине с закрытыми глазами и отчетливо слышал, как быстро колотится сердце. Удары его отдавались даже в кончиках пальцев. Мысль о том, что сегодня он позволит себе понежиться вволю, рассеяла тревогу и даже вызвала улыбку. Минут через пятнадцать пришла испуганная жена посмотреть, что случилось, и, найдя Гэврилэ спящим, принялась трясти его за плечо.
— Ты встанешь сегодня, Гэврилэ? — удивленно зачастила она.
— Нет. Сердце болит. Уходи,— приказал старик и отвернулся к стене.
Испуганная старуха выбежала во двор, где яркое солнце ослепило ее, и, подозвав старшего сына Иосифа — мешковатого, плешивого и рассудительного человека лет тридцати двух, сообщила ему, что отцу очень плохо. Трое других сыновей — Давид, Иона и Адам, которые с трудом у корыта разъяренного рыжего быка, услышим про болезнь отца, растерялись и на мгновение веревку из рук. Бык рванулся и ударил рогами в корм, окатив братьев водой, потом отбежал в сторону и грозным ревом принялся трясти большой головой, стараясь освободиться от кольца в ноздрях.
Не выпускайте, не то бед натворит! — закричал Иосиф.— В сад не пускайте!
Он не раз просил отца продать этого злого откормленного быка (долго ли до беды — в их дворе всегда столько народу), но старик не хотел расставаться с упрямым, не признававшим никого животным, к которому питал какую-то странную привязанность.
Уверенный в том, что братья в конце концов справятся с быком, Иосиф на цыпочках вошел в дом, осторожно открыл дверь, заглянул внутрь и остановился в нерешительности, не зная, что делать,— будить отца или не трогать и вызвать бабку. Пока он раздумывал, подошли две невестки и зашептались между собой, но Иосиф тотчас же вытолкал их вон.
Тем временем во дворе бык продолжал хозяйничать: он опрокинул десяток корзин с еще влажной кукурузой, потом медленно, озираясь на преследователей, побрел к дому, где жил Иосиф, и заглянул в открытое окно. Когда подкравшийся Иона хотел схватить веревку, бык ударил копытом о землю и с ревом бросился на него.
— Беги! Спасайся! — испуганно закричали братья. Давид кинулся со всех ног к хлеву и захлопнул дверь,
чтобы не подпустить быка к коровам.
— Когда же вы наконец управитесь? — заорал с высокого крыльца Иосиф.— Да потише, не то отца разбудите.
Бык примчался к набитому соломой сараю и с такой силой ударил рогами в один из столбов, что ветхое строение зашаталось. Тогда в чердачной дверце появилось смуглое, заросшее щетиной, заспанное лицо Эзекиила. Накануне он вдребезги напился у самогонщика и настроился переночевать у одной разбитной бабенки, но его опередили двое других. Ему стало лень вступать с ними в драку, и он уступил. Теперь Эзекиил стоял на лестнице чердака и был так уродлив со своими свисающими почти до колен руками, сутулой спиной и выпяченным щетинистым подбородком, что у матери, которая увидела его с крыльца, болезненно сжалось сердце. Когда же он обрушил на быка целый поток непристойных ругательств, ей захотелось заткнуть уши.
Вот уже два года, как Эзекиил неожиданно превратился из молчаливого, мрачного, но послушного парня в то, что он представлял собой теперь. И все это время старуха не находила себе места от страха, как бы Гэврилэ, выходивший из себя из-за одного бранного слова, не узнал, что Эзекиил пьет, ходит на хору, дерется, пристает к женщинам и целыми ночами играет в карты. Она была уверена, что рано ИЛИ поздно этот страшный день наступит. Старуха изо всех сил старалась сделать так, чтобы отец с сыном встречались как можно реже, чувствовала себя виноватой и не знала, кого она больше боится — старика или Эзекиила.
— Дерьмо вы, а не люди! — кричал Эзекиил на братьев, разбежавшихся по углам обширного, как выгон, двора.
— А ты сам поймай! — смеясь, подзадорил брата Даниил. Несмотря на обиду, он боялся сердить Эзекиила.
— И поймаю! Неужто я тебя, охальника, не словлю,— обратился ой к быку, который стоял у сеновала, грозно опустив голову, готовый кинуться на обидчика.
Не успел Эзекиил спуститься на последнюю ступеньку, как бык ринулся на него, но в ту же секунду смельчак схватил конец веревки, отскочил в сторону и стал дергать изо всех сил. Рев быка перешел в болезненное мычание, но парень безжалостно дергал веревку из стороны в сторону, пока из ноздрей животного не потекла кровь.
— В своем ли ты уме, Эзекиил? — закричала старуха.— Зачем мучаешь скотину? Оставь в покое быка! Слышишь?
— Подожди, дай я проучу его,— засмеялся Эзекиил, обнажив белые острые зубы, но все же послушался мать — отвел присмиревшего быка в стойло, привязал к кормушке и принялся чистить скребницей.
— С кем захотел тягаться, сопляк! — насмешливо приговаривал он.— Куда тебе, рыжему, до меня.
Но работа скоро наскучила Эзекиилу. Он вышел в сад, уселся на солнышке и сладко потянулся.
— А мне сегодня жрать не дадут? — неожиданно гаркнул он. Эзекиил ел вместе с родителями, Марией и тремя младшими братьями в отличие от женатых).
— Сейчас, сыночек, сейчас,— заспешила мать, спустилась с крыльца и протянула руку, словно хотела приискать Эзекиила, но не решилась.— Батюшка прошептала она, надеясь, что это обеспокоит сына, только холодно улыбнулся.
Что с ним?
Лежит...
К бабам, наверно, ходил,— бросил Эзекиил и тут же пожалел — мать молча отвернулась и вошла в летнюю кухоньку.
Эзекиил скрутил цигарку, не нашел спичек и послал за ними младшего из братьев — восьмилетнего Лазаря. Тот быстро вернулся и протянул ему коробок.
— А ты почему не в школе? — удивился Эзекиил.- Или тоже захворал?
— Сегодня в школе собрание, и нас распустили.
— Что еще за собрание?
— Землю людям раздают.
Но Эзекиил уже не слушал брата. Цигарка не раскуривалась, и кровь сразу ударила ему в голову.
— Лазарь,— нахмурившись, сказал он.— Хочешь, что-нибудь вырежу?
— Вырежи,— неуверенно проговорил мальчик.
— А что вырезать?
— Что хочешь...
— Говори, что тебе хочется,— гаркнул Эзекиил.— Говори, что хочешь, или...
— Ружье.
— Брось, оно еще успеет осточертеть, как мне осточертело. Другое что-нибудь...
— Тележку...
— Хорошо...
Эзекиил вытащил большой перочинный нож с роговой ручкой и множеством лезвий, взятый им у пленного венгерского офицера, сходил в конюшню за куском дерева и принялся за работу. Вырезал он очень ловко, и Лазарь с удивлением смотрел, как быстро летят стружки из-под ножа брата, но еще больше удивила его неожиданная доброта Эзекиила. Остальные братья, увидев их вместе, глазам своим не поверили и позвали мать, чтобы и она посмотрела. Старушка растрогалась, прослезилась и стала шептаться с Ириной, женой Давида, как хорошо было бы женить сына. Невестка, смертельно ненавидевшая Эзекиила за то, что он пристал к ней как-то вечером, а когда она отчаянно завопила, так ущипнул ее, что она едва не потеряла сознание, равнодушно кивала головой. Она знала, что в Лунке не найдется девушки, даже из цыган, которая согласилась бы пойти за Эзекиила. Знала об этом и старуха, но тем не менее часто мечтала о женитьбе сына, находя успокоение в этих мечтах.
Старуха вынесла во двор завтрак и снова прослезилась, увидев светловолосую головку Лазаря рядом с черти жесткой гривой Эзекиила.
— Припеси-ка мне лучше .цуйки,--неожиданно обратился Эзекиил к матери.— Держите выпивку в доме ТОЛЬКО для чужих!
— Грех это, дорогой... Знаешь ведь...
— Какой грех? Глупости баптистские.
— Я принесу, братишка, знаю, где стоит,— вызвался Лазарь, но мать схватила его за руку и как следует тряхнула.
— Сиди смирно, я сама...
Она принесла полную бутылку цуйки и дала сыну, с укоризной глядя ему в глаза. Эзекиил глотнул раз, другой и поставил бутылку рядом. С улицы донесся звонкий, как серебро, смех Марии. Девушка возвращалась с водой от колодца с двумя подругами. Всю дорогу они только и говорили о драке, учиненной Флорицей Моц, этой кроткой овцой, неожиданно обернувшейся бешеной кошкой. Мария прошла своей гибкой походкой через двор.
— Что это с тобой стряслось? — крикнула она Эзекиилу.— С детьми играешь? — Подошла к нему и стала рассказывать о том, что произошло у колодца, и о собрании в школе, где делили баронскую землю. Девушка не заметила, как вздрогнул Эзекиил. Он отложил в сторону дощечку и нож, схватил бутылку и сделал большой глоток. Мария вдруг побледнела, поперхнулась и закрыла рот ладонями. Мать, следившая за происходящим из окна кухни, подошла к дочери и подозрительно посмотрела на нее.
— Что это с тобой? — сухо спросила старуха.
— Ничего... запах. А с каких это пор у нас в доме пьют цуйку.
— Да вот твой братец выпить вздумал с утра пораньше.
Мария почувствовала, что силы оставляют ее под печальным и испуганным взглядом матери. Девушка прислонилась к стене и вся напряглась, чтобы не закрыть глаза.
— Значит, дают все-таки землю? Зачем же отец говорил, что не будут давать, что не бывать этому? С чего он веял?— выпалил Эзекиил, вскочил на ноги и подошел к Марии.— Слышишь, что спрашиваю?
— Откуда мне знать?— пролепетала та, но, сообразив, что разговор с братом избавит ее от пристального взгляда матери, с трудом сдержала подступившую к горлу тошноту и принялась перечислять людей, которых видела в школе, рассказывать о комиссии, о Митру и снова о драке у колодца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77