А голодный — что он разумеет? Ему есть хочется. Как же сказать ему: не ешь, ежели хочешь выполнять божьи заповеди. Прости меня господи, но никак ума не приложу, ничего не придумаю.
— А как до сих пор жили? — раздраженно воскликнул Кордиш. — Вы уж извините, ваше сиятельство. Вспомнили вдруг, что голодные. Теодореску их на это подбивает, и все тут. Вот каково мое мнение.
— А кто он такой? — поинтересовался барон, хотя давно все знал о Теодореску.
— Да тот самый — директор школы, коммунист. Доброволец... — зашептал Спинанциу, удивленный забывчивостью барона, с которым не раз говорил о Теодореску.
— Ах, он. Да... да. Ну, мы его поставим на свое место.
— К вашему сведению,— продолжал Спинанциу,— как я уже вам говорил, Теодореску пользуется большим влиянием...
1 Подразумевается Молдова и Мунтения.
Суслэнеску беспокойно ерзал на стуле. О каких страна ных, далеких от истины вещах говорят здесь. После всего сказанного Теодореску выглядел как единственный жи^ вой человек. Суслэнеску внимательно посмотрел в лицо Паппу — поймет ли барон, если он расскажет ему о гер^ цоге Энгиенском, таком хорошем, благородном и честном, но защищавшем обреченное на провал дело, и о том, что Наполеон — это гениальное чудовище — расстрелял его без суда, как собаку. Нет, это восстановит против него всех. Как сквозь туман, слушал Суслэнеску разговоры о поготовке манифестации. Какая нелепость! Суслэнеску старался вспомнить, с каким страхом и восхищением наблюдал он дерущуюся в слепом порыве толпу. Этой толпе нужна цель, а здесь несколько людей, сидя в креслах, стараются уподобиться друг другу, чтобы составить силу.
— ...манифестацию, которая привлечет на нашу сторону всех порядочных людей села.
— Не обессудьте, ваше сиятельство, я человек темный, необразованный,— вмешался Пику. — Это, конечно, хорошо, ежели вы сами приедете в Лунку и поговорите с людьми, ведь они вас за бога почитают. Ну, а что, коли найдутся такие бешеные — накинутся на вас и побьют, тогда что вы скажете?
— Господин Маркиш! — возмутился Спинанциу. Но барон поднял палец.
— Это очень разумно. Прекрасно. — И, сделав небольшую паузу, весело продолжал: — Я подумал и об этом. Мы пойдем в сопровождении моих моцев — преданных мне душой и телом румын. Тогда пусть только попробует кто-нибудь... хе... хе...
Барон был в таком восторге от своей находчивости и особенно от мысли, что у него есть свои силы, что Суслэнеску передернуло от досады.
— В селе не надо устраивать смуты,— внушительно заявил Гэврилэ. — Зачем вам тащить за собой этих головорезов? Надо по-хорошему...
— Что по-хорошему, дядюшка Гэврилэ, что по-хорошему? — взбеленился Кордиш, но барон остановил его.
— Вы правы, господин Кордиш, мы дадим им урок, если потребуется. Да, господа, как вы думаете, долго ли еще продлится хаос? Долго? Нет, господа. По имеющимся у меня достоверным сведениям, я могу сообщить, что этот коммунистический разгул кончится гораздо скорее, чем вы ожидаете... Мне самому хотелось бы, чтобы все обошлось мирно, без этих... но в случае необходимости мне придется вызвать войска! Имейте в виду.
— Мне кажется, что это было бы величайшей ошиб^ кой,— прозвучал в тишине тонкий, срывающийся от волнения на фальцет голос Суслэнеску, и все разом повернулись к нему.
— Что вы изволили сказать, господин преподавав тель? — с преувеличенной вежливостью спросил барон.
Спинаыциу нахмурился, хорошо зная, что скрывается за этим Ёнезапным спокойствием старика. Не хватало, чтобы он вышел из себя из-за этого сопляка с еврейской рожей.
— Я преподаватель истории, господин барон, и хотел бы, чтобы вы меня поняли именно в исторической перспективе. Я не знаю трансильванского крестьянина, но это не имеет никакого значения. Для меня ясно одно. Крупное землевладение изжило себя, и цепляться за него означает лить воду на мельницу коммунистов. На данном этапе они правы, и поэтому крестьянство — столь косный с точки зрения революции класс — собирается под их знаменами. Подумайте, господии барон., ведь со времен французской революции латифундии, крупное землевладение отождествляется в сознании цивилизованного человека с рабовладением, а последнее безнравственно.
— Я не совсем понимаю,— прервал его барон с деланным спокойствием, хотя пальцы его предательски задрожали. — Разве плохо жилось крестьянам до первой мировой войны?
— Но речь идет не об этом.
— Вы можете излагать свое мнение, но не противоречить мне.
— Помилуйте, господин барон, мне это и в голову не приходило. Но, повторяю, речь здесь идет о другом... Как вы надеетесь запретить людям хотеть земли, когда исторически она уже принадлежит им? Ради бога, поймите, ведь происходит революция, и мы должны взять в свои руки руководство ею. Неужели вы не можете понять меня?
— Вы забываетесь, господин Суслэнеску,— вмешался Спинаыциу, видя, что барон шарит по столу в поисках стакана с водой,—может быть, для того, чтобы запустить им в голову учителя. И не будет ничего удивительного. Бедный старик, он столько испытал за последнее время... И неизвестно, что еще ему предстоит.
— На вашем месте,— воскликнул Суслэнеску, видя, что ему придется отказаться от приготовленной аргументации и сразу перейти к выводам,— на вашем месте я бы сам отдал крестьянам землю! Понимаете? (Это «понимаете?», очевидно, больше всего рассердило барона, так как лицо его сразу побагровело). Созвал бы все село, пригласил священника и торжественно под его молитвы и благословения раздал бы землю. Я гарантирую, что коммунистам никогда бы не удалось...
— Да вы, сударь, очевидно, ничего не понимаете, остановил его Спинанциу. — Исход борьбы за власть решится в течение ближайших четырех-пяти месяцев, и вы, надеюсь, не сомневаетесь, что победят в ней исторические партии1, представляющие румынский народ.
— Браво,— воскликнул Пику, а Кордиш, сидевший рядом с Суслэнеску, стал толкать его локтем в бок, чтобы тот замолчал. Весь красный и мокрый от пота, Суслэнеску со страхом убеждался, что снова сделал неправильный шаг. «Господи,—думал он,—опять та же вечная тупость, и. главное, когда? Какое идиотство! Крестьяне никогда не забудут, что именно коммунисты хотели наделить их землей, даже если те не победят».
— Господин барон, если бы вы оказались автором аграрной реформы...
— Да ты что? — возмутился Пику. — Хочешь, чтобы он роздал землю голодранцам? Что это — ячмень? Это земля, господин учитель, да только где вам это понять.
— Браво, Маркиш,— воскликнул барон, вставая из-за стола. Он откашлялся, поправил узелок галстука и, глядя куда-то в угол комнаты, спросил: — Послушайте, молодой человек, а не сотрудничали ли вы в нацистском листке Выслана, посаженного теперь в тюрьму как военный преступник? Не вы ли допустили коммунистическую выходку в гимназии имени Михаила Гольдиша, возмутив этим преподавателей и учеников?
— Возможно ли это? — всплеснул руками искренне удивленный Кордиш. — В таком случае...
1 «Историческими» именовали себя в Румынии буржуазные партии — либеральная и царанистская.
-- И не ваша ли милость проживала в доме у Теодореску, добровольца и коммуниста?
Барон смолк и приподнялся на носках, собираясь завопить, но голос у него сорвался:
— Да вы агент...
— Господин барон, прошу вас, господин барон, поймите меня.
— Ваше присутствие здесь больше не желательно!.. Барон схватил колокольчик, нервно затряс им, и, когда в дверях показался Пинця с подносом, уставленным бутылками и стаканами, он приказал:
— Пинця, проводи господина до ворот да как следует запри их за ним. А вы убирайтесь!
Суслэнеску, шатаясь, направился к выходу, но, дойдя до дверей, не выдержал и обернулся.
— Мне очень жаль. При таких суждениях вы, несомненно, проиграете, и эту историческую ошибку вам никогда не удастся искупить... Современная эпоха требует от вас хотя бы понимания обстановки.
Пинця слегка подтолкнул Суслэнеску в спину и, пока они шли по длинной анфиладе больших, ярко освещенных комнат, сочувственно говорил ему:
— И охота вам сердить его. Ведь это же добряк, если не наступать ему на мозоль и во всем соглашаться. Человек он старый, а старики — как дети. Как дотащитесь теперь до Лунки, дождь как из ведра, а ведь как-никак — десять километров... Постойте, хоть мешок дам голову накрыть, а то пропадете, больно плоха дорога...
Пинця принес мешок, который Суслэнеску машинально взял, забыв даже поблагодарить. В воротах управляющий похлопал Суслэнеску по плечу и посоветовал поспешить, если не хочет проваляться месяц в постели. Потом тщательно закрыл за ним ворота.
5
Что ж мне делать, господин директор? — спросила Мария, и собственный голос испугал ее. Ей показалось, будто она говорит сама с собой, как помешанная. Директора она не видела, лишь чувствовала, что он где-то на мосту. Внизу журчала, пробегая между сваями, Вода, слышался плеск от запруды, где Теуз разливается, образуя что-то вроде протоки, и волны его лениво набегают на илистый берег. Джеордже закурил, и лицо его на мгновение осветилось ярким, дрожащим светом. Красная точка прочертила в темноте яркую дугу и погасла, не достигнув воды.
— Подойди поближе,— сухо сказал он. — Давно ты беременна?..
— Уже больше двух месяцев... и мама знает.
— Ты сама ей сказала?
— Разве в этом есть нужда? Сама знает.
— Тогда... — почти сурово начал Джеордже, но девушка поспешила объявить:
— Притворяется, что не знает. Не хочет вмешиваться.
— Подойди поближе,— повторил Джеордже, но отодвинулся в сторону, когда девушка облокотилась рядом на перила. От платка Марии пахло влажной шерстью и молоком.
— Почему... почему же ты не сходишь к доктору, чтобы он что-нибудь сделал? — почти грубо спросил Джеордже. Сам не зная почему, он чувствовал себя смущенным и взволнованным.
— Избави бог и святая богородица,— холодно возразила Мария. — Я уже думала об этом. И замуж могла бы выйти, многие увиваются. А что потом? Собачья жизнь — какой мужик смирится, ежели я была до него с другим... как шлюха какая. А больше всего я боюсь отца.
— Почему боишься — человек он мягкий, рассудительный...
— Не знаю, как он поступит, и боюсь...
— Может, и простит...
— И этого боюсь...
— Ты любила... Петре? (Джеордже с удивлением слушал собственные слова, все казалось необычным, и он не мог положить конец этому бесцельному разговору, казавшемуся ему неуместным для его возраста.)
- Да теперь уж не знаю...
— Только не плачь больше,— быстро сказал Джеордже.
— Да я и не плачу. Нет больше слез. Что мне теперь делать?
Придумаем что-нибудь.
— То же самое вы сказали и прошлый раз.
Джеордже закрыл глаза. В этот момент он ясно услышал, как пролетает над степью ветер, ему показалось даже, что он видит его — легкое, холодное и прозрачное облачко. Запахло дождем. Не зная, что ответить девушке, он чувствовал собственное бессилие, но совсем иное, чем при мысли о том, как поступить со своей землей. С грустью думал он об одиночестве людей. «Каждый человек обязан уметь помогать другому, так же, как он умеет дышать»,— мелькнула у него мысль, и он улыбнулся, взял Марию за руку и потянул к себе. Та уступила неохотно, но руку не вырвала.
— И чего ты так боишься? — попытался засмеяться Джеордже. Какое право имеет на тебя отец? Скажи!
— Боже мой, господин директор, что вы говорите?
— Какое право, подумай сама. Наказать тебя? Но разве ты совершила какое-нибудь преступление?
— Согрешила... — неуверенно пробормотала девушка.
— Перед кем?
— Не знаю...
— Нет, Мария, ты не согрешила,— громко и убежденно заговорил Джеордже. — Ты имеешь право поступать по своему усмотрению, ты человек... Это твой отец виноват, что не послал тебя учиться. Я помню. Ты была способной, хорошей девочкой. Тебя надо было послать учиться, а не держать дома в ожидании покупателя, чтобы еще больше увеличить свое состояние... Вот в чем дело!
— Господин директор...
— Не бойся! Никто не причинит тебе зла... Знаешь переезжай-ка ты к нам. — Джеордже вдруг осекся. («А что она будет делать у нас? Прислугой станет?») — Ты даже не можешь себе представить, какие перемены произойдут скоро в Лунке. Представления не имеешь...
— Не имею, господин директор. Темная я...
— Все зло оттого, что люди гонятся только за богат^ ством и не хотят больше ни о чем знать. И отец твой такой же, каким бы святошей ни прикидывался.
Мария тихо засмеялась.
— Сколько тебе лет?
— Восемнадцать, господин директор.
— И ты трусишь? Послушай: через три года тебе Самой будет смешно... Будешь учиться... это я тебе обещаю... может быть, станешь учительницей... здесь, в Лунке. —- Джеордже замолчал в ожидании ответа, но, видя, что девушка молчит, продолжал: — Ты мне не веришь?
— А как поверить? Бог знает что наговорите...
— Что же тут удивительного? Возьми, к примеру, мою жену. Тоже ведь дочь крестьянина, и намного беднее вашего, а стала учительницей.
— И правда,— согласилась Мария, потом снова тихо засмеялась какой-то своей мысли.
— Откроется много школ государство предоставит возможность учиться тем, кто этого заслуживает. Понимаешь? Наступит время — и оно не за горами,— когда люди перестанут бояться друг друга.
Джеордже почувствовал облегчение, раздражала только необходимость подбирать слова. Ему не приходило в голову, что девушка не верит его словам и теперь скрывает от него недоверчивую улыбку. Крупные дождевые капли упали на поверхность реки.
— Господи,— прошептала Мария.— Никак, дождь. Побегу домой. Батюшки нет дома, вот я и убежала. Он к барону поехал, в усадьбу. Совет там держат.
— Ты мне не веришь, Мария? — тихо спросил Джеордже и с неожиданной силой взял девушку за плечи.
— Ой, пустите, господин директор! — испуганно вскрикнула она.
— Послушай,— продолжал Джеордже, не выпуская девушку. — Не бойся. Я поговорю и с Арделяну. Может быть, тебе лучше поехать в город, мы найдем тебе там работу... пока не родишь.
— Куда? В городе люди пухнут от голода...
— Ладно. Там посмотрим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77