Благодарю.
— Фу! Накурили, как турки. И насорили, придется здесь подмести.
— Я подмету, барыня,— предложил Митру.
Все пошли в кухню и молча уселись вокруг стола. Эмилия принесла цуйку, сало, огурцы и тонко нарезанный хлеб.
— Мама, садитесь с нами,— позвал Джеордже.
Но Анна сделала вид, что не слышит. Она стояла у печки и тихо, но достаточно четко напевала королевский гимн.
Эмилия подошла к старухе, взяла ее за руку и привела к столу.
— Так вот, госпожа,— поднялся Митру со стаканом в цуке.— Да здравствует товарищ директор, который постарался для нас!
Цуйка была хорошей и крепкой, из прошлогоднего урожая. Джеордже молча выпил несколько рюмок. Ар-деляну начал было рассказывать что-то веселое, но мысли его явно были заняты чем-то другим.
Когда Митру, Глигор и Павел собрались уходить, в кухню вбежал красный, вспотевший Суслэнеску. Он пролепетал извинения, а когда Эмилия пригласила его к столу, окончательно смешался.
— Госпожа... я смущен, так как...
— Джеордже,— неожиданно вмешалась старуха. —« Заходила эта, как ее бишь зовут... Мария, дочка Гэврилэ Урсу. Сказала, что ты был у них — хотел поговорить I отцом. Бедняга пришла сказать, чтобы ты больше не
[ся к ним. Гэврилэ пригрозил спустить на тебя со-и пообещал, что Эзекиил переломает тебе все
и т 11«шо»ич Эмилия застыла с ложкой в руке, качнувшись, как от неожиданного удара в грудь. Гэврилэ был для нее одним из самых уважаемых людей в селе. В дни войны он почти ежедневно заходил узнать, пет ли весточки от Джеордже. Она растерянно посмотрела на мать, но та, словно забыв о сказанном, шумно хлебала суп. Смущенный Суслэнеску готов был спрятаться под стол.
Выражение лица Джеордже не изменилось, только желваки на скулах дрогнули под загорелой кожей.
— В таком случае нам придется подумать о другом старосте,—сказал Арделяну, не переставая жевать.— Ничего страшного, болван он, и все!
— Джеордже, ты слышал, что произошло сегодня в церкви? — спросила Эмилия.
— Слышал. Это их дело.
— Не только их,— возразил Суслэнеску, но тут же умолк.
Однако обед этим не кончился. Эмилия как раз подавала на стол сладкий пирог, которым очень гордилась, когда заметила во дворе группу крестьян во главе с Марку Сими. Крестьяне в нерешительности остановились на пороге.
— Пожалуйте, дядюшка Марку, заходите,— крикнула обрадованная Эмилия.
Ей было очень приятно, что люди, да еще самые уважаемые на селе, вроде Марку, тестя Кордиша, пришли засвидетельствовать Джеордже свое почтение. Но крестьяне даже не сняли шапок и угрюмо топтались на месте, не зная с чего начать. Сердце Эмилии сжалось от предчувствия чего-то недоброго.
— Мы, то есть те, что в школьном комитете,— прокашлявшись, начал Марку,— пришли вам сказать, господин Теодореску, что вы нам больше не нужны. Вот!
Смертельно бледный, Джеордже медленно встал из-за стола, подошел к Марку, и рука его дрогнула, словно он хотел положить ее на плечо крестьянину. Встал и Арделяну.
— Дальше, Марку, дальше,—сказал Джеордже.
— А что дальше? Пока вы были честным, порядочным человеком, мы любили и уважали вас... А коли начали портить людей коммунизмом, раз па то пошло, мы больше в вас не нуждаемся. Мы и министра попросили, чтобы прислал другого.
— Другого,—- заскрипел Алексие Мавэ.—Да! Да! Как поживаешь, тетка Анна?
— Товарищ директор... — вмешался Арделяиу, следя за судорожно сжатой рукой Джеордже. — Товарищ директор...
— Вон! — вдруг дико закричала Эмилия. — Вон отсюда, свиньи! Как вы смеете, грязные мужики, командовать здесь? Убирайтесь немедленно вон!.. Свиньи!
— Но, госпожа... — взбеленился было растерянный Марку.
— Вам и в самом деле лучше уйти,— медленно и очень мягко сказал Джеордже. — Что же касается поста директора, то кто- назначил меня, тот и сменит. Итак, марш отсюда!..
Марку окончательно смешался и, сняв шляпу, бессмысленно вертел ее в руках.
— Ты что, не слышал? — крикнула Эмилия. — Оглох? Хочешь, чтобы я тебя ошпарила?
— Хорошо же... Но знайте, что мы не пустим больше детей в школу... чтобы их учили там всякой мерзости.
— В таком случае будете платить штраф,— спокойно ответил Джеордже. — Всего лучшего...
Крестьяне попятились и вышли, спотыкаясь о порог. Лишь теперь Эмилия окончательно потеряла власть над собой. Она кинулась к Джеордже, схватила его за лацканы пиджака и затрясла вне себя от ярости.
— Зачем ты делаешь все это? На что тебе? Несчастный! Ты хочешь, чтобы на нас показывали пальцем, чтобы нас обливали грязью эти дикари, ради которых ты стараешься? Зачем ты всюду вмешиваешься? Что тебе :>то даст?
Слезы брызнули из ее глаз, и она, рыдая, припала головой к груди Джеордже.
— Я не хочу жить так... Всю жизнь... меня уважали...
Джеордже осторожно отстранил жену, сел за стол и шкурил сигарету.
Эмилия, будь добра, принеси вина, знаешь, того, ЧТО берегла ко дню моего возвращения... Очень прошу, что-то очень захотелось выпить были произнесены обычным тоном, но прозвучало такое предельное напряжение, что все посмотрели на Джеордже. Пока Эмилия ходила в погреб за вином, Суслэнеску мучительно придумывал, как сообщить о своем переезде. Ему хотелось избежать разговоров и сделать это как можно вежливее, но твердо. Сцена в церкви показалась ему комичной, но он считал, что все большие драмы смешны на первый взгляд. Здесь развертывалось столь решительное столкновение, что любое промедление с его стороны было бы новым доказательством непоправимой трусости...— думал он.
Старое ароматное вино, принесенное Эмилией, показалось Суслэнеску прекрасным. За последнее время он пил только крепкие напитки, оглушавшие его, как удар дубины. Приятное усыпляющее тепло разлилось по всему телу, и Суслэнеску сразу нашел, как объяснить свой уход. Он решил рассказать обо всем подробно и без излишней горячности. Пусть злоба и ненависть будут главной чертой грядущих столкновений, но здесь им не место. С Теодореску он мог считать себя равным, если не выше, ведь он страдал не меньше Джеордже от мыслей, которые терзали его. Суслэнеску поднялся из-за стола и, отхлебнув из стакана, поклонился Эмилии.
— Благодарю вас за все, что вы сделали для меня,—-заговорил он. — Я покидаю вас, то есть уезжаю...
— Возвращаетесь в город? — спокойно спросил Джеордже.
— Нет. Я так выразился. Я переезжаю от вас.
— Но почему же, господин Суслэнеску? Вам; здесь плохо? — спросила Эмилия.
Старуха, сидевшая рядом, не отрываясь от стакана, толкнула ее локтем: пусть убирается, какой смысл держать его даром.
— Я попытаюсь объясниться,— продолжал Суслэнеску с преувеличенным подъемом, — хотя для меня все и так ясно. Дело в том, господин директор, что я не разделяю ваших взглядов. Не разделяю самую сущность этих взглядов, хотя и я стал марксистом. Я так счастлив, что оказался здесь, в деревне, среди народа. Я познал здесь огромные, бессмертные ценности, от которых мы, интеллигенты, давно оторвались. Эти ценности — традиция, традиция, проникшая в кровь, ставшая биологической необходимостью. А вы, то есть группировка, к ко-
1 Из-за щепетильности я погубил свою жизнь... (франц.) торой вы принадлежите, посягает на эту традицию, хотя и, с самыми лучшими, светлыми намерениями.
— Послушайте-ка вы, господин,— оборвал его Арде-ляну. — Что вы там болтаете? Вы сбежали из города, боясь расплаты за написанные вами для газетенки Выслана фашистские статейки! Что вы нам тут поете? Нам все известно... Все! Выслан во всем покаялся. Никто не считает вас опасным, можете ехать обратно, если угодно, но не морочьте нам голову этими глупостями.
Суслэнеску застыл с разинутым ртом.
— Но, господин Арделяну, это неправда. Мы знаем друг друга со времени эвакуации и...
— И что же?
— Продолжайте, прошу вас,— вмешался Джеорд-же. — Это довольно интересно. Аграрная реформа означает, по-вашему, посягательство на традицию? Какую традицию? Крестьянскую? Интересно...
— Если он считает меня фашистом... — пробормотал Суслэнеску.
— Никто вас не считает фашистом. Нам все известно, но никто не считает вас ни фашистом, ни кем-нибудь иным.
— Вы не можете меня понять. Господин Теодореску, госпожа! Я знаю, что этически вы значительно выше своих, так сказать, политических противников — Кор-диша, этих зажиточных крестьян.
— Вы хотите сказать, кулаков,— вмешался Арделяну. — Вы называли себя марксистом, а не знаете, что такое классовая борьба.
Суслэнеску устало опустился на стул.
— Я больше ничего не могу добавить. Я румын... и в конце концов... Речь идет здесь не о классовой борьбе, а о достоинстве... О человеке. Вещах значительно более глубоких. Для вас, коммунистов, все понятие о достоинстве заключено в возможности руководить другими... хотя некоторые из вас и чувствуют, что эти другие бесконечно Выше вас благодаря их страданиям, жажде истины и доверчивости.
Странная философия,— проворчал Джеордже. Нет! — с каким-то отчаянием воскликнул. —У меня нет никакой философии. Всю жизнь, что она у меня есть... но теперь больше не хочу, чувствую! Понимаете?
Арделяпу фыркнул от смеха.
— Послевоенный хаос породил жажду правды... Необходимость возрождения,— продолжал Суслэнеску, злясь больше всего на собственную неуверенность. — Как вы хотите добиться этого? Раскалывая наш народ? Да, классы существуют, это страшная действительность. Но я не верю, что мы сможем добиться цели, натравливая их друг на друга в братоубийственной борьбе. Не лучше ли их объединить, сплотить, вдохнув в них идею человечности!
— А вы думаете, что те, кто владеет богатством, добровольно откажутся от него в пользу бедных? — спросил Джеордже.
— Никогда,— не удержалась Эмилия и поразилась, как изменилось при этом лицо мужа. Он густо покраснел и стал кусать губы, по никто, кроме Эмилии, этого не заметил.
Суслэнеску заерзал на стуле. Еще недавно обвинение, брошенное по его адресу Арделяпу, лишило бы его сна и повисло над ним, как дамоклов меч, но теперь он воспринял его безразлично. Суслэнеску особенно хотелось объясниться с Джеордже, чтобы они расстались как люди, до конца понявшие друг друга. И вместе с тем он чувствовал, что любое объяснение прозвучало бы сухо, как урок грамматики. Все-таки он попытался.
— История доказала,— заикаясь от волнения, заговорил он,— несостоятельность скороспелых индивидуальных или коллективных замыслов перекроить лицо человечества, установить господство добра или зла. Современный человек не верит в вечность, даже простой мужик или рабочий. — Суслэнеску шумно потянул из стакана и засмеялся. — Неужели вы думаете, что, если разделите поместья, приравняете всех и разработаете бесконечный кодекс жизни, люди станут лучше или хуже? Они безразличны к своему собственному положению, и лучшее тому доказательство — что они его терпят. А все ваши планы, господин Теодореску, простые паллиативы. Нужен новый Христос, а он что-то не появляется.
— Когда вы думаете переехать? — строго спросил Джеордже.
— Сегодня же,— сказал Суслэнеску. Его возбужденное лицо сразу съежилось и потускнело. — Поверьте, что я глубоко...
— Ладно уж, замолчите,— засмеялся Джеордже. — И» давайте лучше выпьем. У нас в запасе еще шесть бутылок. Подставляйте ваш стакан, товарищ Арделяну. А пока я вам расскажу историю, вернее повесть о моем пребывании в плену.
— О, с удовольствием,— воскликнул Суслэнеску. — И еще раз прошу вас поверить мне...
— А мне никто не нальет рюмочку? — напомнила о себе старуха. — Господи, до чего болтливый народ. А посуду кто будет мыть?
ГЛАВА VI
— Когда я попал в лагерь, то весил всего сорок килограммов и смертельно хотел спать. Для многих из нас конец войны означал лишь одно — долгий сон без сновидений, тишину и забвение... В этот вечер нам выдали черного, еще теплого солдатского хлеба. Один из моих друзей, учитель из Олтении, объелся и умер через несколько часов в страшных мучениях. Не выдержал кишечник... Он не кричал, а только корчился на грязном полу и удивленно смотрел на нас. На другой день доктор предупредил нас, чтобы мы ели понемногу, пока не привыкнем. Это было странное зрелище: после жестокого голода, длившегося несколько месяцев, люди смотрели на хлеб, гладили его, ощупывали, некоторые даже жевали со слезами на глазах, а потом выплевывали с таким сожалением, будто это был их собственный язык. В лагере было очень много ворон... Мы швыряли в них осколками льда и мечтали о жирном, золотистом вороньем бульоне... Как это было ни удивительно, но рассказ Джеордже не производил впечатления. Он сам чувствовал это. Все шшмательно смотрели на него. Губы Эмилии дрожали, Суслэнеску бесшумно потягивал вино, Арделяну курил, уставившись в потолок. Только старуха по временам подбадривала его словами: «Ну? И что же дальше?» Джеорд рассказал самыми обычными словами о длинных бараках с дощатыми двухъярусными нарами, беспокойной работе на лесозаготовках. Лагерные дни текли однообразно, и все же он помнил о каждом из и пнете неба, об ароматах, которые приносил весной, когда помешались несколько пленных, о лицах солдат, охранявших лагерь, о сотнях шуток и ссор. Он должен был рассказать обо всем этом, но, конечно, не для Суслэнеску, тот мог убираться к черту, и не для Арделяну, и даже не для Эмилии, хотя она одна могла угадать его мысли.
Но начать надо было не с лагеря, порядок не имел здесь никакого значения, а с ужаса первого сражения под Цыганкой в июле 1941 года. Ведь до этого война еще не раскрыла перед ними своего страшного лица — они видели лишь переполненные стонущими ранеными поезда и свежие кресты могил, накрытые касками. Все остальное они еще не испытали на своей шкуре.
Его часть высадили с грузовиков у края зеленого кукурузного поля. С трудом продираясь сквозь густые заросли, где сильно пахло землей и свежей зеленью, солдаты с беспокойством прислушивались к грохоту близкого боя, спотыкались о сухие комья земли. Невольно замедляя шаг, они сжимали в руках винтовки, словно хотели уцепиться за них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77