Повсюду — прямо на полу, вдоль стен — были разложены книги.
— Я должен сообщить вам нечто очень важное, — заикаясь от волнения, начал Суслэнеску. — Они задумали устроить завтра большую манифестацию... решили совершить на вас нападение... Барон хочет привести из своего поместья пьяных горцев...
— Что вы говорите? —- удивился Арделяну. — Присаживайтесь к нам.
— Я умоляю поверить мне...
— Но откуда вы все это взяли? — спросил Джеордже.
Суслэнеску сел, взял сигарету из лежавшей на столе пачки и глубоко затянулся.
— Я присутствовал на совещании у барона, где они сговаривались обо всем этом, — четко ответил он.
Джеордже смерил его презрительным взглядом с головы до ног. В эту минуту Суслэнеску хотелось, как ребенку, обнять его, спрятать лицо у него на груди. Джеордже выглядел постаревшим, на висках серебрились нити седых волос, и Суслэнеску удивился, как он до сих пор не заметил их.
— А почему, собственно, вы решили сказать нам об этом? — недоверчиво спросил Арделяну.
— Потому, что понял... правда на вашей стороне, —^ С трудом произнес Суслэнеску, умоляюще глядя на Джеордже.
— И это неплохо, — кивнул головой механик, не скрывая недоверия.
Суслэнеску собрал все свои силы, чтобы как можно хладнокровнее рассказать обо всем, что произошло и усадьбе. «Мне верят», — с удовольствием подумал он наконец, глядя, как хмурится Арделяну. Закончив рассказ, Суслэнеску пододвинул к себе тарелку с цыпленком, отрезал кусок и стал есть с полным сознанием того, что он заслужил угощение и стесняться не стоит. От вина, предложенного ему Арделяну, он, однако, отказался.
Тем временем Джеордже внимательно следил за ним, и взгляд этих серых глаз, всегда казавшихся ему безразличными и холодными, смутил Суслэнеску. В нескольких словах он рассказал, как и за что был вышвырнут за во-: рота.
Джеордже промолчал, и Суслэнеску подумал, что не имеет никакого права обижаться на это молчание, в котором не было ни недоверия, ни удивления.
— Я стал теперь бездомным, — добавил Суслэнеску, пытаясь казаться непринужденным. — И от Кордиша меня выгнали. Джеордже, прошу вас, простите меня, — обратился он к Теодореску. — Вы знаете, как тяжело... возможно, я до сих пор не отдаю себе полностью отчета. В конце концов каждый из нас должен расплачиваться тем или иным способом.
Арделяну расхаживал по комнате, заложив руки за спину и покусывая поседевший ус.
— Ну, товарищ; директор, настал решающий час, —« повернулся он к Теодореску. — Мы должны немедленно принять меры... собрать партийную ячейку... превратить царанистскую манифестацию в нашу собственную.
— Джеордже, — продолжал Суслэнеску, — я не мог поступить иначе. Я хотел быть последовательным, но не знаю, почему мне это никогда не удавалось... События всегда бросали меня в противоположную сторону.
— Не обижайтесь, господин учитель, — перебил его Арделяну. — Конечно, все, что вы говорите, очень важно, но мы...
— Я хочу вступить в коммунистическую партию. Что я должен сделать?
— Написать заявление. Но я не советую вам спешить... Мы еще успеем поговорить на эту тему. Спасибо за то, что вы нам рассказали. Нас не должны застать врасплох, особенно теперь. Не спешите, прежде поду-: майте...
— Я уже подумал, — сказал Суслэнеску и, обратившись к Джеордже, добавил: — Мне... мне в некотором смысле будет легче, чем вам. Я буду...
Арделяну нетерпеливо фыркнул, но Суслэнеску не обратил на это никакого внимания.
— Джеордже, простите, что я вас так называю. Очень трудно отказаться от самого себя, хотя иногда и становишься противен себе.
Джеордже почти неуловимо кивнул головой. Вот вам бумага и чернила и, если хотите, пишите свое заявление, — почти грубо сказал Арделяну. — Устраивайтесь там... Товарищ Теодореску. Мы должны мобилизовать всех, кто получит землю, всех честных, и... как следует проучить бандитов. Арделяну снисходительно усмехнулся. —- Это важнее любых внутренних переживаний...
— Все важно, — наконец проговорил Джеордже.
Слова его разочаровали Суслэнеску. Он ожидал услышать что-то более близкое, что хоть на минуту могло отделить Теодореску от Арделяну. Придвинув к себе бумагу, Суслэнеску растерялся: он не знал, что писать,; а посоветоваться с Арделяну не осмеливался. Самое главное — начать. Здесь нужны не громкие слова, а простые и прочувствованные... «Прочувствованные». Какая глупость! Или, быть может, нужна правда? Голая правда прозвучала бы так: «Хочу быть с вами потому, что мое одиночество унижает меня и все время играет со мной злые шутки. Я хочу чувствовать, что за моей спиной стоит что-то — какая-то сила...»
Суслэнеску снова стало лихорадить. Глаза помутнели, руки затряслись. Эта внутренняя дрожь возбуждала его.. Вне всякой связи он вспомнил о Мими Велчану и минутах, когда он чувствовал, что она понимает его по-своему, по-женски, минутах, которые его пугали тогда больше, чем вся грязь и вульгарность в их отношениях.
— Мне очень плохо, — тихо и торжественно заявил он и пристально взглянул на Джеордже и Арделяну, ожидая, что они скажут.
— Да, голубчик, вы красный, как рак, — сказал Арделяну. Он подошел к Суслэнеску, пощупал ему лоб и прищелкнул языком. — Э-э, да вы горите... Что с вами? А ну-ка, ложитесь вот сюда, отдохните. Мы сами все еден лаем... Ведь мы те, кто новый мир построим,— добавил он весело. — Ложитесь, ложитесь...
Смущенный Суслэнеску улегся лицом к стене. В конце концов он не имел права ожидать большего. «Все несчастье в том, что я стараюсь понять каждое явление в отдельности и нахожу, что все по-своему правы... даже пытку этого типа стащить с меня штаны, даже дурацкий смех Кордиша... Нужно что-то другое. Но никто — ни Джеордже, ни Арделяну — не знают, что именно...» — Благодарю вас, — вздохнул он, повернувшись к ним лицом.
Джеордже и Арделяну доброжелательно кивнули головой.
ГЛАВА IX 1
На посветлевшем небе еще сверкал узкий серп месяца и несколько звезд; весь двор был залит серебристым светом, и молодые листья слив казались припудренными мукой. Повсюду царила тишина, и лишь издалека доносился надтреснутый рожок свинопаса Пуцу да глухой топот собиравшегося стада.
Старая Анна подняла лицо и почувствовала, что близится рассвет. Прежде она любила эту хрупкую предутреннюю свежесть, но теперь холод пронизывал ее до костей, и она заранее знала, что не сможет потом согреться весь день. Старуха не была уверена, спала ли она эту ночь, но в памяти ее ожило столько образов и картин прошлого, как бывает только во сне.
На душе у Анны было беспокойство: сегодня впервые ей не удалось помолиться. С тех пор как она ослепла и не могла читать Библию, Анна сочиняла молитвы из обрывков воспоминаний и пожеланий для других. Для себя ей уже нечего было больше просить, возможно, только легкой смерти, но об этом она пока старалась не думать. Каждый раз, когда старуха пыталась начать молитву, она вспоминала о Джеордже, о его безумных планах, и от ярости ее бросало в жар. Если бы зять находился дома, она могла бы раскроить ему голову топором.
Эмилия тоже не спала. Анна слышала, как она ворочается и плачет, и это еще больше злило старуху. «Нынешние женщины забыли о гордости, смотрят на мужа, как на бога, а не как на толстокожую ленивую свинью, которой бог знает что взбредет в голову».
Еще с вечера Анна замесила тесто и теперь ждала Савету Лунг—вдову, помогавшую ей печь хлеб с тех пор, как ослепла. Эмилия много раз просила мать не растрачивать последние силы, но старуха заявила, что не может доверить приготовление теста какой-нибудь грязнуле, у которой хлеб получится сырой и ляжет камнем в желудке. Но два года назад, зимой, Анна сломала во дворе руку, и ей пришлось приглашать соседку, работой которой она вечно оставалась недовольна.
Анна разрезала тесто, разложила его по корзинкам и вышла во двор, чтобы позвать Савету. Она знала, что вдова уже пришла во двор, но не осмеливается войти, пока ее не пригласят. Савета в самом деле оказалась у самых дверей и приветствовала Анну словами: «Целую руку», — что очень понравилось старухе.
— Пошли, Савета, печь уже горячая. Нам осталось и на лепешки. Ты как любишь — на сале или запеченные в золе?
— Как вам угодно, тетушка Анна, — едва слышным плаксивым голосом ответила вдова.
— Мы испечем их на гусином жиру, у меня осталось немного на дне плошки. Да. Нелегка твоя вдовья доля. Слышала, увивается за тобой Иосиф Лапу. Правда это?
Савета промолчала, и Анна с удовольствием по дун мала, что наверняка заставила ее покраснеть. Савета женщина скромная, честная; но, что бы ни говорили, все одно — без мужика нелегко.
Старуха доковыляла до печки, и в лицо ей пахнуло приятным теплом и запахом хорошо прогоревших кукурузных стеблей. Она приказала Савете аккуратнее выкладывать тесто на лопату и в сотый раз рассказала о какой-то неумехе, которая привязывала тесто к лопате, чтобы не стекало. Услышав, как вздыхает Савета, старуха пожалела ее и подумала, что могла бы поговорить с ней о безумии директора, если бы вдова не была такой мямлей. Но делать это не имело никакого смысла. Савета молча выслушала бы ее, не зная, вставить ли словечко или лучше помолчать.
— Тетушка Анна, я поставила хлеб, — сказала Савета.
— Тогда давай испечем лепешки и позавтракаем.
— Тетушка Анна, а скоро встанет господин директор? К нему там женщины пришли... вдовы...
— А что им надобно? — обозлилась Анна. — Что за дела такие?
— Хотят, чтобы их вычеркнули из списков... по которым землю дают... И меня, тетушка Анна, пусть вычеркивают.
— Да ты, я вижу, рехнулась, — перекрестилась старуха. «Окончательно помешались люди, — подумала она. — Одни хотят раздать свое добро нищим, другие отказываются от земли». — Полоумная ты, — напустилась Анна на вдову.
— Нет, тетушка Анна... Только... — И запнулась, словно испугалась чего-то.
— Что только?
Савета глубоко вздохнула.
— Ночью по селу ходили какие-то люди и... господи прости... поколотили нас, которую в списках... Постучали и ко мне в ворота, а когда я вышла, побили, как собаку, ногами топтали. Я вся в синяках, тетушка Анна, и живот, и грудь — все. Других тоже били... крепко били...
Да кто же это такие?
— Сатана их знает, лица у них были завязаны черными тряпками... Не опознала...
Старуха подошла к Савете вплотную.
— А не опозорили?
— Разбавил бог... зато вся в синяках.
— А вы и уши развесили, — окончательно рассердилась Анна. — Пусть, мол, бьют... Взялись бы за вилы. Пусть бы кто-нибудь попробовал поднять на меня руку я бы...
Старуха побагровела. Напуганная этой внезапной вспышкой ярости, Савета уже не осмеливалась больше открыть рот.
— А где эти дурехи?
— За воротами.
— Пошли к ним...
Савета взяла старуху за руку, провела ее через двор и помогла выйти за калитку. На улице стояли, прижавшись к изгороди, несколько молчаливых женских фигур. Почувствовав, где они находятся, Анна повернулась к ним лицом.
- Что пожаловали ни свет ни заря?— высокомерно спросила она.
Поколотили нас... сказали, что.
— Кто поколотил?
Ни одна не ответила. Женщины долго молчали, глядя на сгорбленную старушку,
Темные мы, беззащитные, —наконец одна из них Откуда-то из-за домов донесся хриплый голос, старательно выводивший песню. Все, как по команде, повернулись туда, забыв об Анне.
На дороге появился вдребезги пьяный Кордиш. Он шел раскачиваясь, несмотря на все старания держаться прямо. Ноги решительно отказывались подчиняться учителю, и на лице его застыло удивленное выражение, словно он никак не мог понять, что с ним происходит и какая неведомая сила толкает его из стороны в сторону.. Всю ночь Кордиш пропьянствовал с Баничиу, Блотором и Пику. Только Урсу оставил компанию и ушел домой да Клоамбеш, сославшись на усталость, улегся спать. Они долго смеялись над Суслэнеску, и каждый раз, когда о нем заходила речь, Кордиш вставал из-за стола и пытался изобразить, как тот стоял, прижавшись к стене, с опустошенными ужасом глазами. Потом, когда все опьянели, Баничиу набросился на него с руганью, и они помирились лишь после того, как Кордиш с таким чувством спел гимн железногвардейцев, что сам прослезился. Кордиш все время чуть не плакал от обиды — Баничиу обращался хуже, чем со слугой. Он не мог понять этого человека, который издевался даже над самим бароном, и утверждал, что завтрашняя манифестация всего лишь дурацкая затея. Узнав, что брат Кордиша, Кула, коммунист, Баничиу посоветовал передать ему, чтобы тот умерил свой пыл, если не хочет распрощаться с жизнью. Кордиш, уважавший брата, который вывел его в люди, с утра отправился предупредить его, чтобы он не выходил в этот день из дому и ни в коем случае не мешал манифестации.
На воздухе, однако, вместо того чтобы протрезветь, Кордиш настолько осоловел, что даже забыл, по какому делу направился к брату. Его мутило, и, чтобы окончательно не раскиснуть, он запел во весь голос скабрезную песню.
Женщины толпой кинулись к учителю и окружили его.
— Господин Кордиш, сделайте доброе дело — вычер^ кните нас,— заговорили они все разом.
— ...темные мы... не знали...
— ...лучше остаться нищим,
— ...я вся в синяках.
— ...директор еще спит.
— ...записались, потому что не знали, что нельзя...
— ...директор нас уговаривал.
Ухватившись за Кордиша, женщины тянули его в разные стороны, а он хоть и не понимал половины из того, что они говорили, был страшно доволен общим вниманием.
— Бабы, — закричал он наконец, подняв руку. — Я вам все объясню... все как есть...
— Говорите, господин учитель.
— Прежде всего — будьте учтивыми! Да, женщины... Я...
— Оставьте вы его, — зашептала одна из вдов, — не видите, что он вдрызг пьяный?
Услышав ее слова, Кордиш хотел было рассердиться, но тут же забыл об обиде.
— Вы связались с коммунистами... с директором, а теперь расплачиваетесь, — провозгласил он. — Да! Учтивость и патриотизм — вот чего нам не хватает. Вы, бабы, без царя в голове. Задумали тягаться с господином бароном. Помяните мое слово, когда... Пусть директор вам отдаст свою землю, у него ее достаточно! А? Что вы на это скажете?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77