— Я заплачу за нее. Знаешь, как? Когда выйду разбойничать, тебя не трону. Прощай.
Всю дорогу домой Митру почти бежал, зло оглядываясь по сторонам, словно искал, с кем бы затеять драку. Во дворе собралась чуть не половина улицы. Люди теснились кольцом, окружая Флориду. Какая-то женщина, прикрывая платком рот, причитала по ней, как по мертвой:
— Горе, горе! Что же вы теперь будете делать? Что будете делать?
— А вам что здесь понадобилось?— закричал Митру еще из-за калитки. — В балаган пришли? Что вам нужно?
Только теперь Митру заметил брата Флориды — Тра-яна Бусуйока. Толстый и очень вспыльчивый, Траян подскочил к Митру и вцепился в него на глазах у всех.
— Дурья твоя голова! Помешался ты, видно! Все село гудит, что ты прикончил Лэдоя! И за такого болвана, да поразит тебя бог, я отдал сестру... А теперь что делать будете? С голоду подыхать?
— Правильно говорит... Лэдой их приютил.
— Свинья-то он свинья, но все-таки старик, не следовало его так.
— Аурелия позвала доктора. У Лэдоя все нутро отбито. Весь распух.
— Подумай только,— продолжал Траян, обмахиваясь шляпой. — Пожил бы у него, пока не собрал кое-какие деньжонки... или решил так и жить, как птичка божья,..
Одурев от этого потока слов, Митру молчал, тяжело дыша. С Траяном они всегда дружили, а теперь тот мешает его с грязью перед всем селом.
— Лучше убирайтесь все отсюда подобру-поздорову! А ну, марш!—вдруг, потемнев от ярости, заорал он.
Подскочив к забору, Митру вырвал один из кольев. Женщины, одни с испуганным визгом, другие с хохотом, кинулись из ворот. Во дворе остался один Траян. Флорида со страхом поглядывала то на мужа, то на брата.
— Тебя тоже не мешало бы огреть как следует,— огрызнулся на жену Митру. — Жалеешь, что мы ушли от этого старого бабника. Тогда лучше убирайся и оставь меня в покое.
Все трое долго молчали, расстроенные и взволнованные. Траян поворчал еще немного, уселся на траву и занялся расчетами.
— Прежде всего нужны деньги,— заключил он.
— Жди, пока курица снесет,— скривился Митру. В пом кипели, не находя выхода, слова, которые он не СМОГ высказать Гэврилэ.— Да пойми ты! Плевать мне на п>, что говорят люди! Я не могу быть слугой, понимаешь?
Не могу, и все. Хоть режь, не могу. Буду жрать траву, навоз, но пусть мной никто не командует.
Оторопев, Траян пристально смотрел на него.
— С тебя станет,— пробормотал оп. — А ребенка, жену тоже навозом кормить будешь? Жену зимой попоной, как лошадь, прикроешь? — продолжал он донимать шурина, но, заметив, что Митру кусает губы, тут же попытался его успокоить: — Ладно, ладно! Вижу, ты всех умней. Впереди лето, тепло, можно спать и под открытым небом. Ну, а дальше?... Выходит, надо строить дом.
Постепенно входя в азарт, Траян начал прикидывать: кирпич можно изготовить хоть сейчас, благо тепло и сухо, древесину надо украсть в лесу, все равно нынче неизвестно, чей он; без окон и дверей обойдетесь, а топчаны Митру смастерит сам из остатков забора.
Флорида, громко всхлипывая, прислушивалась к рассуждениям брата. Митру угрюмо кивал головой. Обо всем этом оп и сам думал, но знал, что без денег все равно ничего не сделать. А денег взять неоткуда. Разве что продать часть земли и снова стать нищим. Так что как ни крути, а говорить было не о чем. И Митру тупо кивал головой, слушая советы Траяна.
В конце концов они уговорились — на другой день утром поехать вместе за глиной для кирпичей в Сартиш.
В эту ночь Митру не спалось. Сквозь проломленную крышу хлева, прямо над головой, мерцало сребристое полотнище Млечного Пути. Позднее заглянула хилая блед-ная луна. Все трое спали в яслях. Голова Флорицы давила Митру на ноги, на другом конце, свернувшись клубком, стонал во сне Фэникэ. Митру казалось, что голова его вот-вот лопнет от мыслей, но, думая, он все же успокаивался, хотя все впереди казалось мрачным и недостигаемым. Но одно он помнил — у себя дома люди умирают лишь в том случае, если их оставляют силы и жажда жизни.
Еще не совсем рассвело, когда Митру отправился на другой конец села, где жил Траян, и, несмотря на ворчание, поднял его с постели. Они запрягли в телегу двух кляч и отправились по берегу за глиной в Сартиш. С серой поверхности реки, как пар из котла, топкими струйками поднимался туман. Траян все время ворчал и работал неохотно: за ночь весь его пыл испарился, кроме того, у него были в поле свои дела. Он искоса поглядывал на Митру и вдруг вспомнил — еще вчера собирался сказать ему кое-что, да забыл или не хотел огорчать еще больше.
— Совсем запамятовал. Я слышал, что Лэдой хочет забрать у тебя обратно землю и вернуть твою, что под табаком. Он говорил, что больше не нуждается в ней и...
Траян испуганно замолчал. Лицо Митру мгновенно позеленело, и глаза засверкали яростью. Траян молча стал грузить глину в телегу.
— Так и сказал?— воскликнул Митру после долгого молчания.
— Так. А что ты удивляешься? Ты же избил и опозорил его, чего же ты хочешь?
— Хочу, чтобы он попробовал сделать это. Только и всего. Вот, ей-богу, хочу.
На обратном пути они прихватили младшего брата Флорицы, Иосифа, работавшего подручным у плотника Цули. Дома все сразу же взялись за работу. Вырыли среди двора большую яму, свалили туда глину, смочили водой и, смешав с навозом, принялись все четверо месить ногами черную зловонную массу. Так протанцевали они весь день. Вечером приплелась мать Флорицы — толстая, краснощекая старуха, принесла им большой горшок кислой похлебки и мамалыгу. Она молча следила, как они ели, стараясь не встречаться глазами с Траяном, с которым не разговаривала уже несколько лет, и, беспрерывно шевеля губами, шептала молитвы. От горестей и пьянства старуха была не совсем в своем уме.
Семья Флорицы когда-то считалась в Лунке середняцкой. Все было бы тихо и мирно, если бы, одному богу известно почему, ее отец не связался с бандой цыган-конокрадов. Они воровали вместе около двух месяцев, пока не попались в руки жандармов на ярмарке в Инеу. Маришка, мать Флорицы, продавала землю югэр за югэром, чтобы оплатить адвокатов, хотя дети умоляли ее не разорять их. Штефана Бусуйока приговорили к восьми годам тюрьмы. Все село указывало теперь на них пальцем, и они осмеливались выходить из дому лишь когда стемнеет. Митру, который давно сватался к Флорице, не посчитался, однако, с дурной славой и женился на ней, взяв в приданое всего лишь пол-югэра земли. Траян с матерью так и не смогли поладить. Женщина запила, тащила все из дома и меняла в корчме на палинку. Траян терпел до поры до времени, а потом как следует избил старуху. Пьяная Маришка не проронила ни слова и, закрыв глаза, вытерпела, пока сын излил на нее всю свою горечь. Потом она уставилась па него слезящимися, тупыми глазами. Траян не выдержал, разрыдался и чуть было не бросился в колодец от стыда, что побил собственную мать. Впоследствии он всячески пытался умилостивить ее, умолял не пить, но все было тщетно. Когда он видел, что мать, багровая как индюк, бродит, покачиваясь, по двору, ему хотелось бросить все и бежать куда глаза глядят. Он не раз угрожал ей, но Маришка, угадав его слабое место, подходила к нему вплотную и, дыша цуйкой в лицо, говорила:
— Ну, бей, бей родную матушку! Бей, ангелочек мой! Года через два пришло письмо, что Штефан умер.
Дети особенно не оплакивали его, зато Маришка ходила как помешанная. Она так напилась, что люди подобрали ее в канаве. Не сказав Траяну ни слова, старуха продала последний югэр земли, который должен был достаться ему после ее смерти, сбежала из села и привезла домой тело мужа... В конце концов Траян выгнал мать из дому, и она устроилась у двоюродной сестры, бывшей повитухи, где и жила, пока Иосиф не вырос и не построил домик вблизи двора Траяна. Тогда старуха пришла к нему и заявила:
— Теперь, сынок, ты меня будешь кормить, ведь я тебя родила...
Молчаливый, робкий Иосиф не посмел отказаться, хотя был далек от желания связываться с ней. Он довольно хорошо зарабатывал, собирался жениться и обзавестись хозяйством. Не прошло и двух недель, как Григойя — двоюродная сестра матери — тоже перебралась к нему: хижина ее развалилась от дождей. Иосифу пришлось терпеть двух старух, которые бездельничали целый день, а когда напивались, пели заупокойные молитвы. Иосиф готов был бежать от них на край света, но куда побежишь? Со старшим братом он не особенно ладил. Когда Иосиф был еще мальчиком, Траян заставлял его батрачить на себя и лишь с большим трудом позволял учиться ремеслу. Флорице же Иосиф всегда откровенно рассказывал о своих заботах, а Митру сторонился, опасаясь его крутого нрава. Теперь, когда им пришлось туго, Иосиф охотно пришел на помощь, но все ещё раздумывал, отдать ли им свои сбережения. Траян появился еще раз, а потом исчез, решив, что нельзя терять урожая ради хижины Моца. Митру не сказал ни слова. Сам он работал с каким-то остервенением и даже не отвечал на вопросы, а лишь целый день месил глину и лепил кирпичи.
На третий день Флорица страшно испугалась, когда увидела, что Митру, с искаженным болью лицом, выпрямился, держась за поясницу, но не закурил, как обычно делал, когда отдыхал, а поднял глаза вверх, прямо в голубое небо, и запел хриплым, как у старого пса, голосом!
Колет в зад меня нужда-а-а-а, Не уйти мне никуда-а-а-а!
Митру повернулся к Флорице и Иосифу, посмотрел на них белыми глазами, сверкавшими на покрытом грязью лице, и договорил слова песни:
Сорок дыр в штанах моих, И гуляет ветер в них.
— Митру,— позвала Флорица.
Глаза Митру наполнились слезами, он махнул рукой, заскрипел зубами и ушел со двора. Вернулся Митру только к вечеру — усталый, мокрый от пота, словно бегал по полям. Флорица молча подвинула ему глиняную миску с варевом из крапивы и грибов, но он не, прикоснулся к еде. Встал, бросился на подстилку в яслях лицом вниз, часто и тяжело дыша. Он решил продать землю и уехать в город. Что будет, то будет.
К полуночи Флорица, которая тоже не смыкала глаз, легла рядом, и они обнялись в тесной колоде яслей.
— Спишь?
— Черта с два!..
— Что мы будем делать с землей? Он не шевельнулся, словно оглох.
— Слышишь? Что будем делать с землей? Ведь семян то нет...
— Поджарим и съедим!
— Ты одурел?
Убедившись, что Митру очень устал и не полезет драться, Флорица быстро проговорила, но не обычным просительным тоном, а повелительно и властно:
— Пойди к директору, у них ты вырос. Попроси, что взяли тебя в издольщики и дали в долг семян. Вернем все летом. Может, директор поговорит с кем-нибудь и о плуге. Может, и денег одолжит.
— Значит, снова кланяться в ноги?—проворчал Митру и тут же пожалел. «И что только я о себе мыслю,— подумал он с горечью. — Кто я такой?.. Голь перекатная... Нищий...»
— Пойду, пойду!— с раздражением крикнул он.— Спи наконец и оставь меня в покое. Пойду завтра чуть свет. Подниму его с постели. Встану на колени и поплачу. Хватит с тебя? А теперь молчи, не то побью.
На фронте Митру слыхал, что во многих селах уже проведена реформа. Поместье эрцгерцога Франца разделили еще после той войны... Все, что осталось от него, захватил барон Папп, бывший тогда министром. Но об этом поместье даже не заходила речь. Не может же он один забрать его.
Митру сел па край яслей.
— Что с тобой?— зашептала Флорица. — Опять взбеленился?
— Нет, ничего... Послушай, жена. Вот если бы земля была резиновой и растягивалась, тогда ее, может быть, хватило на всех...
— Господи, спаси и оборони. Ложись скорей.
— Отцепись! Не мешай думать. Тебе не понять...
6
Когда Эмилия замечала, что Джеордже не смотрит на нее, все ее самообладание исчезало, как дым. Она вся замирала и напряженно следила за его неловкими движениями, прислушивалась к его охрипшему от курения голосу и кусала губы, охваченная беспокойством, близким к страху. Эмилия не могла себе представить, что увечье способно так изменить человека. Ей хотелось, чтобы Джеордже забыл о нем, и поэтому она не старалась помочь ему и предоставляла все делать самому, хотя готова была крикпуть: «Ради бога, позволь, я помогу тебе. Позволь! Я готова сделать для тебя все, что угодно». Очень скоро она поняла, что им не о чем говорить. Джеордже и раньше не был разговорчивым, но тогда она понимала его, знала, что он думает о тех же вещах, что и она, уважала его идеи, хотя и не разделяла их, его заботы, которые не трогали ее, и даже гордилась, что он не* такой, как все, и у него свой собственный внутренний мир. Тогда его «миром» была педагогика: он выписывал специальные журналы и книги, внимательно и с увлечением следил за всеми опытами в этой области.
Раньше она считала, что хорошо знает Джеордже, и была уверена, что он вернется таким, каким ждала его. Но уже через неделю после возвращения они находили друг друга лишь ночью, во мраке, с какой-то отчаянной безнадежностью, а утром она чувствовала себя смущенной и униженной, вставала раньше мужа и занималась хозяйством. Охваченная робостью и беспокойством, Эмилия надеялась, сама не зная на что.
А тут еще этот непрошеный гость. Вначале ее бесили и утомляли вежливые, чересчур «светские» манеры Суслэ-неску, который, не находя себе места, путался у нее под ногами и заставлял ее терять слишком много времени с готовкой еды. Бесконечные разговоры его с мужем еще больше раздражали Эмилию. Она часами выслушивала эти отвлеченные философские споры, боясь вставить слово, чтобы не показаться глупой.
Прежде широкий кругозор мужа вызвал бы в сердце Эмилии гордость, но теперь она то и дело возмущалась, считая несправедливым, что на ее плечи легло все хозяйство и школа и у нее нет даже возможности взять в руки книгу, в то время как они занимаются пустяками. Ей было ясно, что Суслэнеску останется у них насовсем,— так его напугали люди села, которые его не понимали, и в особенности Кордиш. Тот даже не здоровался с новым учителем, вообразив, что этот пришелец намерен занять его место.
Но однажды, когда Джеордже не было дома, они разговорились. Суслэнеску хорошо отозвался о Дане — «блестящем ученике с большим будущим», рассказал о своей жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77